Свобода воли. Иллюзия или возможность

Нарративный подход можно критиковать также с помощью контрпримеров. Такую тактику избирает американский философ Г. Стросон. По его мнению, существует тип людей, которые, кажется, не подойдут под критерии личностей, представленные сторонниками нарративного подхода. Таких людей Г. Стросон называет эпизодическими личностями. Эпизодические личности – это те, кто не считает себя кем-то, кто существовал в прошлом и будет существовать в будущем. При этом эпизодические личности, естественно, понимают, что биологическое существо, в котором реализуется их Я, обладает временной длительностью, но само Я они не считают длящимся [Strawson 2005, 65]. Эпизодические личности не видят свою жизнь как разворачивающийся нарратив. В этом смысле они живут только в настоящем, полностью в настоящем. Их Стросон противопоставляет диахроническим личностям. Диахронические личности осознают себя как того, кто существовал в прошлом и будет существовать в будущем. Возможно, диахронических личностей большинство. Но, по мнению Стросона, эпизодические тоже существуют. К эпизодическим личностям он относит и себя. Как бы то ни было, помыслить существование эпизодических личностей можно. Значит, в наших интуициях обнаруживается противоречие. Из этого, по мнению Стросона, следует, что, согласно интуициям, нарратив не является неотъемлемым и сущностным элементом личности. А значит, нарративный подход ложен.

Стросон предвидит соображения, которые мог бы выдвинуть сторонник нарративного подхода в свою защиту, – аргумент, доказывающий нарративный характер структуры даже эпизодических личностей. Аргумент состоит в следующем. Жизнь эпизодических личностей – это развитие, как и жизнь диахронических личностей. В этом смысле жизнь эпизодических личностей тоже представляет последовательность. Эту последовательность могут описывать как сами эти личности от первого лица, так и их окружение. Следовательно, эпизодические личности также реализуются в нарративах. Но Стросон считает, что этот аргумент неудачен, так как он сводит нарративный подход к тривиальности. Если жизнь эпизодической личности можно тем не менее считать реализующейся в нарративе, то и жизнь любого человека будет в этом смысле нарративной. Более того, даже жизнь лошади или собаки можно таким образом считать реализующейся в нарративе. В конце концов, и в жизни лошади или собаки будут развитие и последовательность. Таким образом, Стросон предлагает своеобразную стратегему: либо нарративный подход тривиален, либо он опровергается контрпримером. Так ли это?

Мне кажется, что критика Стросона может быть эффективна для некоторых нарративных концепций личности. Но она бьет мимо тезиса, который я пытаюсь защищать в этой работе. Для удобства свой тезис я назову Прагматическим тезисом о нарративной природе личности. Суть его в том, что именно моральная ответственность за действия личности в прошлом (а также другие прагматические вопросы, такие как забота о выживании или справедливой компенсации) базируется на нарративной структуре личности. Прагматический тезис следует отличать от Психологического тезиса о нарративной природе личности[48 - Г. Стросон также выделяет Этический тезис о нарративной природе личности. Согласно этому тезису, переживание и осознание жизни как нарратива является необходимым для благополучной жизни [Ibid., 63].]. Согласно Психологическому тезису, все люди переживают свою жизнь как историю, нарратив. Именно Психологический тезис уязвим для критики с помощью контрпримеров с эпизодическими личностями, а не Прагматический. Прагматический тезис предполагает лишь то, что основанием применения моральной ответственности будет нарративная структура и единство личности. Но человек может существовать и без такой структуры. В таком случае, однако, он просто не будет личностью в том понимании этого слова, как оно используется в данной работе, и применение моральной ответственности к нему будет неуместным, неоправданным, безосновательным. Моральная ответственность – как плод на ветке нарратива: падает ветка, падает и плод. Значит ли это, что эпизодические личности не являются собственно личностями и не несут ответственности? В частности, означает ли это, что к Стросону нельзя применять эту категорию?

В строгом смысле – да. Действительно, эпизодические личности не должны нести ответственность за действия. Но является ли личность эпизодической или диахронической – вопрос не такой однозначный. В решении этого вопроса не только сама личность, но и представления окружающих об этой личности имеют значение. Человек может декларировать отсутствие особой привязанности к своему прошлому и особой заботы о своем будущем, как это делает Г. Стросон. «Я имею прошлое, как любой другой человек, и я прекрасно понимаю, что имею прошлое, – пишет он. – У меня достаточно фактических знаний о нем, и я также помню некоторые из моих прошлых переживаний “изнутри”, как говорят философы. И при этом я ни в коей мере не переживаю свою жизнь как оформленный нарратив и тем более как бесформенный нарратив. Совсем не переживаю. Точно так же у меня нет какого-то великого или особого интереса к своему прошлому. Как нет у меня и какой-то серьезной озабоченности своим будущим» [Ibid., 67]. И при этом из его поведения может следовать обратное, по крайней мере иногда. В таком случае его нельзя считать эпизодической личностью. К примеру, если человек все-таки иногда сожалеет или гордится событиями своего прошлого, если он иногда с большей тревогой относится к переживаниям в будущем собственной боли, чем к будущим переживаниям боли других, значит, он – не эпизодическая, а диахроническая личность. И он несет моральную ответственность за действия, которые следует относить к его биографической истории, даже если сам он их явным образом к себе не относит. Каким человеком является Гален Стросон? Мне сложно сказать, но мне трудно представить, чтобы человек, живущий вполне обыкновенной жизнью, был эпизодической личностью.

С другой стороны, я, конечно же, могу представить себе человека, проживающего экстраординарную жизнь, который был бы эпизодической личностью. Таким человеком мог бы быть, например, отшельник, проводящий время в медитации и реализовавший буддийские идеалы: человек, лишенный страдания и освободившийся от желаний. Нет ничего противоречивого в том, чтобы помыслить человека с такими психологическими характеристиками. Но его поведение, по моему мнению, радикально отличалось бы от поведения обычных людей, и это было бы очевидно со стороны. Такого человека вряд ли можно было бы считать обычной личностью или вообще личностью. Более того, думаю, ему вообще трудно было бы приписывать наличие Я.

Это отчасти подтверждают описания переживаний существования эпизодических личностей самого Г. Стросона: «Я не имею осмысленного ощущения, что я – я, сейчас размышляющий над этим вопросом, – существовал когда-то в прошлом. И для меня очевидно, что это не ошибка восприятия. А скорее регистрация факта обо мне – о том, кто сейчас размышляет над этой проблемой» [Ibid., 68]. Стросон ссылается на то, что у него нет ощущения, что Я присутствовало в прошлом. Но он также не разъясняет, в чем заключается осмысленное ощущение существования Я в настоящем. Если «переживания перспективы изнутри» не являются достаточными для переживания Я, то ни в прошлом, ни в настоящем с помощью интроспекции нельзя обнаружить Я. Достаточно вспомнить приведенные в начале главы рассуждения Юма на этот счет. Таким образом, в ответ на стратегему Стросона я предлагаю другую: либо большинство людей, считающих себя эпизодическими личностями, фактически являются диахроническими личностями, то есть просто личностями – в том смысле, как этот термин понимается в данной работе, либо такие люди действительно эпизодические личности, но тогда они не только не личности в собственном смысле слова, но и не обладают Я. Эти специальные случаи эпизодических личностей возможны, но они не являются угрозой для Прагматического тезиса о нарративной структуре личности. Таким образом, я считаю критику Стросона неопасной.

Не будучи опасной, она тем не менее небесполезна. Замечания Стросона подтверждают, что свойство «быть личностью» не является фундаментальным и простым свойством объектов. Оно основано на паттерне событий. Как и ментальная каузальность, это – сложное высокоуровневое свойство, различимое только из перспективы моральной ответственности и рождающее иллюзию метафизической простоты, иллюзию точки сборки и источника действий.

Анализ преимуществ нарративного подхода и замечаний в его адрес позволяет сделать вывод о том, что это – наиболее удачное решение проблемы связи событий и атрибуции их личности. Нарративный подход позволяет объединить атрибуты личности как единомоментно, так и в темпоральной перспективе. Атрибуция событий, в свою очередь, обеспечивает основания приписывания моральной ответственности за действия, произведенные личностью в прошлом. Однако остается не до конца проясненным соотношение нарратива и личности. Ведь именно личность является субъектом ответственности. Нельзя же приписывать ответственность тексту!

Итак, нарратив позволяет охарактеризовать личность. Но кажется, что личность – не то же самое, что биографический нарратив. Представления о нарративе и интуиции о личности, об эго, о Я значительно расходятся. Выше, в начале главы, я уже перечислял традиционные характеристики личности. Среди них – представление, что личность – это простая, элементарная, неделимая сущность. Что она является единым командным пунктом, где принимаются волевые решения. Что эго – «главное место», и что личность сохраняет нумерическое тождество во времени и является абсолютно уникальной, что ее невозможно копировать или размножить. Если нарратив и связан с личностью, то, согласно этим первичным интуициям, он каузально зависим от эго, Я. Я является автором нарратива, разве не так?

VI. Личность как центр нарративной гравитации

1. Полезные аналогии, проясняющие, что такое личность

С тем, что субъект, или эго, является подходящим объектом для атрибуции ответственности, сложно не согласиться. Именно эго мыслится рациональным источником воли и «точкой сборки» всех ментальных содержаний. Это – элементарная, неделимая сущность, сохраняющая нумерическую тождественность во времени, уникальная и защищенная от копирования. Но это эго, судя по всему, не является реальным объектом. Это не вещь, не что-то конкретное. Скорее это теоретическая конструкция, абстрактная сущность, в некотором смысле – вымысел. Такую позицию занимают Д. Деннет, Д. Вегнер, М. Газзанига.

Как всякая фикция, эго не может быть каузально эффективным. И потому, согласно нарративному подходу, не абстрактное эго является причиной появления автобиографического текста, а автобиографический текст является источником убеждения в существовании эго с описанными выше характеристиками. В данном случае Я – это не автор, а персонаж текста. Но не текст создается персонажем, а персонаж – текстом. Представление об этом персонаже и его характеристиках рождается в результате интерпретации поведения организма и произведенного мозгом текста. Интерпретацию осуществляют как другие, так и сам агент. При этом представление об эго – не случайный вымысел. Это очень полезная конструкция, так как она позволяет делать успешные предсказания, влиять на поведение организма и взаимодействовать с ним. Ее онтологический статус не многим хуже, чем статус научных понятий, таких как крутящий момент, электрическая мощность или, например, центр тяжести в физике. Для разъяснения такого представления Деннет предлагает несколько аналогий [Dennett 1992].

Аналогия 1. Центр тяжести. Центр тяжести играет важную роль в определении поведения объекта. Возьмем, к примеру, неваляшку, некогда одну из самых распространенных детских игрушек. Как ни наклонять эту фигурку в разные стороны, она в итоге примет исходное вертикальное положение. Это происходит потому, что ее центр тяжести находится в нижней части игрушки и стремится занять самое нижнее положение. Наклоняя фигурку, мы смещаем эту точку вверх. Но стоит только ее отпустить, как центр тяжести вновь займет самое близкое к опоре положение.

Зная законы физики, можно найти точку, в которой находится центр тяжести любого объекта. Теоретически в некоторых случаях можно указать даже конкретный атом, совпадающий с центром тяжести. Но пространственное совпадение не будет означать тождественности. Недопустимо идентифицировать центр тяжести объекта с конкретным атомом. Это было бы категориальной ошибкой. Атом обладает физическими свойствами: массой, размером, электрическим зарядом, а центр тяжести – нет. Более того, центр тяжести некоторого тела может находиться и вне границ этого тела – как это обычно бывает, например, у кольца. Это просто геометрическая точка в пространстве. И вести себя она может иначе, чем частицы материи. Так, если прикрепить к одной доске другую другой формы, центр тяжести объединенного предмета окажется в другом месте. Но перемещение центра тяжести будет не последовательное, как у всех материальных объектов, а дискретное, скачкообразное. Некоторые физические ограничения не действуют на абстрактные теоретические сущности.

Физик, изучая движение вещей, допускает существование центра тяжести. А антрополог-любитель, каковыми мы все являемся, постулирует существование эго как в себе, так и в других людях. Оба случая принципиально схожи, так как пополняют онтологию теоретическими сущностями, полезными в реализации практических целей. И эти теоретические сущности имеют любопытные особенности. Эти особенности можно исследовать на примере другой фикции – вымышленных персонажей.

Аналогия 2. Персонаж литературного произведения. Откроем роман «Моби Дик». На первой странице читаем: «Зовите меня Измаил». Кого называть Измаилом? Автора этих строк, Мелвилла? Нет, мы зовем Измаилом Измаила. Но кто он такой? Это вымышленный персонаж Мелвилла. Довольно много о нем мы узнаем из романа. Что он китобой и что он ищет приключения на судне «Пекод». Кое-что оказывается понятным между строк. Например, что у него две руки и две ноги. Ведь кроме особенностей, описанных автором, мы полагаем, что его герой в остальном похож на прочих людей (в отличие от капитана Ахава, например). Но что-то об Измаиле останется принципиально неопределенным. К примеру, было ли у него родимое пятно на плече? Этот вопрос не может быть выяснен, поскольку Мелвилл об этом ничего не говорит. Существование такого рода неопределенностей и есть основное отличие вымышленных персонажей от исторических. В отношении первых не всегда действует принцип бивалентности. Утверждения о них могут носить не только истинный или ложный характер, но и неопределенный. Ведь их существование задается только границами текста и культуры, в которых они создаются. То же самое применимо и к личностям. Как, впрочем, и к центрам тяжести. Они имеют только те свойства, какими наделила их теория. Что, однако, не делает эти понятия бессмысленными или неприемлемыми для серьезной дискуссии и даже науки. В конце концов, наука не смогла бы развиваться без подобных понятий.

История с Измаилом – хорошая иллюстрация появления вымышленных личностей. Но она, кроме пользы, может отбросить нас назад, вернув к исходным интуициям. Она может напомнить о связи вымышленных героев с реальными авторами. Для нейтрализации этой интуиции можно обратиться к еще одной ситуации, придуманной уже упомянутым Д. Деннетом специально для этой цели, – к ситуации с машиной, которая пишет романы. Это будет третья иллюстрация, которую мы используем для прояснения сущности личности.

Аналогия 3. Созданный алгоритмом образ. Представьте машину-писателя. В ней есть набор различных текстовых фрагментов, правил и каких-то алгоритмов перемешивания слов. Эта машина создана не для написания какого-то конкретного романа, а просто чтобы генерировать осмысленные тексты. Создана так, что ее создатели сами не знают, какой сюжет и каких героев она в этот раз выпишет. Вот мы включаем машину, и из ее принтера появляется заглавие, а за ним – первые строки романа: «Описание жизни Гилберта». «Зовите меня Гилберт», – начинается текст. И далее появляются страницы биографического описания жизни и приключений Гилберта. Машина, не имеющая представлений ни о мире, ни о романе, вполне способна создать и вымышленного героя, и его биографию. Теперь усложним ситуацию: поместим машину в небольшого робота на колесах. Представьте, как он вместе с машиной-писателем попадает в чулан и там случайно закрывается. И тут же из его принтера появляется продолжение истории: «Меня заперли в чулане. Помогите!» Помочь кому? Гилберту, наверное. Но кто этот Гилберт? Робот? Или вымышленный персонаж, созданный роботом? Мы спасаем машину из чулана, и она тут же выдает новый текст: «Благодарю. Ваш Гилберт». Теперь уже нельзя игнорировать любопытное соответствие между историями вымышленного персонажа, Гилберта, и робота. Но сам робот – не персонаж, он может даже не знать, что создает персонажа. Он фактически не обладает качествами, приписываемыми персонажу, в частности той целостностью, рациональностью и сентиментальностью Гилберта. Робот – только машина с различными механическими частями. И тем не менее эта машина способна породить образ рационального, чувствительного, целостного эго. Скорее всего, машина человеческого мозга делает что-то подобное.

Доводы в пользу такого суждения и релевантности приведенных выше трех аналогий можно почерпнуть, в частности, из области психиатрии и нейронауки. В качестве основы для одного из доводов может служить феномен множественной личности (иначе это психическое нарушение называется диссоциативным расстройством личности). Другой довод можно построить на наблюдениях за пациентами с расщепленными полушариями мозга.

2. Эмпирические доводы в пользу концепции Центра нарративной гравитации

A. Диссоциативное расстройство личности

Синдром множественной личности (СМЛ) – это психическое расстройство, при котором один человек, один организм обладает двумя или более идентичностями или личностными состояниями. Каждая «личность» (или альтер-эго) имеет собственные характер, мировоззрение и воспоминания (а иногда и собственные возраст, расу, пол), отличающиеся от таковых характеристик других «личностей». Эти «личности» попеременно контролируют поведение человека. Поступки, совершенные под контролем одной «личности», не оставляют в памяти другой «личности» следов. Поэтому как минимум одна «личность» не знает о существовании другой. Свидетельства о существовании подобного синдрома существуют с XVII века, но именно на конец XX в. приходится основная масса исследований этого заболевания. К 1995 г. было зарегистрировано почти 40 000 подобных пациентов. Большая часть из них диагностирована в Северной Америке.

Обычно у расщепленной личности есть «хозяин», доминирующая по времени личность. Эта личность имеет довольно слабую эмоциональность. В отличие от нее альтер-эго демонстрируют доминирование какой-то одной, но сильной эмоции или качества: раздражительности, заботливости, сексуальности, инфантильности и т. п. Жизнь альтер-эго состоит из тех эпизодов, когда оно выходит на сцену. Эти эпизоды оно запоминает и из них составляет историю о том, что оно такое. Чаще всего альтер-эго имеют собственные имена. Количество таких личностей может быть от двух до нескольких десятков. Замечено, что, когда «семья» становится большой, начинают появляться личности противоположного пола. Своеобразие феномена можно почувствовать, только если рассмотреть какой-нибудь конкретный пример. Возьмем историю болезни, воспроизведенную Деннетом в статье «Говоря за нас». Это история о Мэри. История эта вымышленная, но она не так далека от реально зафиксированных историй пациентов с подобными симптомами.

Тридцатилетняя Мэри страдает депрессией, резкой переменой настроения и потерей памяти. Последние несколько лет она часто попадает в клиники. Ей ставят разные диагнозы: шизофрения, маниакально-депрессивный психоз, пограничное расстройство личности. Ее случай наконец привлекает внимание доктора Р., занимающегося диссоциативными расстройствами. Мэри рассказывает врачу свою историю.

Ее отец умер, когда ей было два года. Поэтому Мэри воспитывал отчим. В целом он был добр к Мэри, но иногда «это заходило слишком далеко». В подростковом возрасте для нее характерны были резкие изменения настроений, плохая дисциплина в школе. Ее воспоминания о детстве, о школе и о занятиях очень отрывочны. К примеру, она хорошо играет на гитаре, но не помнит, как этому научилась. Рассказывая о себе, она иногда начинает говорить в третьем лице. Сейчас она также обнаруживает провалы в памяти: находит в гардеробе одежду, которую не покупала, отправляет родственникам несколько повторных поздравительных открыток. Она утверждает, что у нее высокие моральные ценности, но признаёт, что у других о ней может складываться противоположное мнение.

На одном из сеансов врач решает идти ва-банк. С согласия Мэри он вводит ее в гипнотическое состояние и просит появиться ту часть Мэри, что не выходила раньше. И вдруг Мэри, или та, что недавно была Мэри, неожиданно бросает доктору кокетливый взгляд: «Привет, док! Я Салли… Эта Мэри – просто тряпка. Она думает, будто все знает, но я могу рассказать тебе гораздо больше». Внезапно появившись, Салли так же внезапно исчезает. На следующих сеансах на сцене появляются новые лица – «Хейти» и «Пегги». Мэри об их существовании, конечно, ничего не знает. Ее истории диссоциированы. Чтобы вылечить пациентку, врачу нужно познакомить различные «личности» Мэри друг с другом и интегрировать их в одну, а также выяснить причину возникшего расстройства. Только в таком случае Мэри сможет вернуться к нормальной жизни. По крупице врачу удается восстановить историю заболевания.

С четырех лет отчим стал брать Мэри с собой в кровать. Он ласково называл ее Сандрой, гладил и ласкал ее. Он говорил, что это будет их секретом. Иногда Мэри старалась доставить радость отчиму, иногда притворялась бесчувственной. Когда же, наконец, Мэри сказала ему, что больше не может терпеть и что расскажет обо всем другим – он ударил ее и предупредил, что тогда они оба отправятся в тюрьму. Переживания оказались невыносимыми. Поэтому Мэри просто перестала ассоциировать себя с Сандрой. Через какое-то время и Сандра «расщепилась», уступив место Салли – той части, что старалась доставить отчиму удовольствие, Хейти – той, что испытывала злобу и гнев, и Пегги – той, что притворялась бесчувственной. Во взрослой жизни Мэри эти личности нашли себе подходящие роли. Когда Мэри испытывала злобу, ее место занимала Хейти, когда ее целовал мужчина, на сцене возникала Салли. В юности все эти перемены объяснялись окружением Мэри как особенности «трудного возраста». К тридцати они уже доставляли ей серьезные проблемы.

История Мэри вполне типична для пациентов с СМЛ: детская травма и внутренний конфликт, затем – неосознанная выработка внутреннего решения и изоляция травмирующего опыта, структурные изменения личности и терапия, вследствие которой травмирующий опыт восстанавливается и нейтрализуется. Эта история демонстрирует работу одного из защитных механизмов психики – диссоциации. Суть этого механизма заключается в том, что человек перестает ассоциировать действующего персонажа собственных воспоминаний с самим собой и отдает эту роль «кому-то другому», перенося на него и связанные с этими воспоминаниями переживания. Такая способность может реализовываться и у здоровых людей в измененных состояниях сознания или в критические, особенно стрессовые моменты. Она представляет собой любопытный феномен.

Но история Мэри в частности и феномен СМЛ в целом для нашего исследования полезны не столько как иллюстрация диссоциации, сколько как модель обратного, более базового, стандартного процесса – процесса ассоциации или индивидуации личности, выработки собственного Я. Люди, страдающие СМЛ, ассоциируют ментальные содержания во множество кластеров, а здоровые – преимущественно в один. Если нарратив последователен, то в процессе индивидуации появляется один агент. А если нарратив не может быть выстроен последовательно ввиду его травматичности – то много. Но суть процесса от этого не меняется. Как пишет гарвардский психолог Д. Вегнер, субъективное эго, которое есть у нас в таком контексте, – это только один виртуальный агент из множества возможных [Wegner 2002, 255]. И, судя по описанным случаям, процесс индивидуации личности, появления этого виртуального агента, больше похож на выработку писателем образа персонажа или постулирование теоретической сущности, чем на обнаружение нового природного объекта.

Для взаимодействия с внешним миром и предсказания даже собственных действий удобно постулирование единой, рациональной, уникальной, непрерывно существующей личности. Но если сделать это не получается, один организм, один мозг может создать два образа или даже целую когорту. Личность способна интегрироваться или дезинтегрироваться, как центр тяжести: стоит разделить физический объект, и у его частей тут же возникнут два собственных центра. Но если мы объединим части вновь, центр тяжести снова будет один. Какой центр тяжести был новым, какой – старым? Существовали ли эти центры одновременно в одном объекте? Будет ли вновь объединенный центр тяжести тем же самым, что был раньше? Такие вопросы можно задавать. Но если ответы на них и будут различаться, это будут, скорее всего, лишь терминологические различия. То же самое верно и в отношении вопроса о количестве и тождестве личностей Мэри. Можно сказать, что в действительности у нее одна личность, но она многогранна, а можно сказать, что у нее 4 личности. Оба ответа будут в какой-то степени верны и будут различаться лишь терминологически. Если личность, как следует из наших размышлений, это абстрактная сущность, данные вопросы не имеют принципиального значения.

B. Пациенты с разделенными полушариями

Представление о том, что личность как единый рациональный субъект представляет собой удобную фикцию, поддерживается также наблюдениями за людьми с расщепленными полушариями мозга (split-brain patients). Эти люди в лабораторных условиях демонстрируют удивительный феномен – раздельную, автономную интеллектуальную работу полушарий мозга. Исходя из этих наблюдений, можно допустить у них два раздельных потока сознания с различными воспоминания, желаниями, убеждениями. При этом в обычных условиях такие пациенты практически неотличимы от здоровых людей. Ни люди со стороны, ни даже сам субъект не обнаруживает аномалию. Кажется, что даже в патологических случаях психика находит способы ассоциации переживаний и ретроспективного объяснения поведения, как будто оно происходит из единого волевого центра. Организм домысливает существование интегрированного агента даже тогда, когда он очевидно отсутствует.

Первооткрывателями феномена автономной работы полушарий были нейропсихологи М. Газзанига, Р. Сперри и Дж. Боген. С начала 60-х они наблюдали за поведением пациентов, которые прошли операцию по рассечению мозолистого тела, сплетения нервных волокон, образующих прямую связь между правым и левым полушариями. Эта операция называется каллозотомией. Каллозотомия использовалась в качестве средства борьбы с тяжелыми формами эпилепсии. Она позволяла локализовать эпилептические симптомы в одной части мозга. Таким образом, в результате каллозотомии припадки эпилепсии обычно пропадали, а пациент после нескольких недель восстанавливался. Но восстановление, как выяснили Газзанига, Сперри и Боген, происходило только «с виду». Пациенты никогда не возвращались к исходному психологическому состоянию. Эксперименты Газзаниги и его коллег показали, что после операции полушария мозга начинали работать как два изолированных, автономных рациональных модуля. Оба полушария оказываются способны раздельно воспринимать и анализировать информацию, самостоятельно инициировать поведение. Между ними возможны разногласия и конфликты. Как это ни удивительно, сам пациент при этом как будто ничего не замечает. Не замечали раньше эти внутренние конфликты и исследователи[49 - Верификацию полного восстановления функциональности мозга провел на 26 пациентах с рассеченным мозолистым телом Э. Акелайтис. Ему не удалось найти никаких особенностей в постоперационном поведении этих пациентов [Akelaitis 1945].]. Как такая серьезная дезинтеграция внутренних процессов могла оставаться незамеченной?

Избежать очевидных нестыковок и конфликтов помогала ориентация на косвенные внешние сигналы. Разделенные полушария мозга, не имея прямого канала сообщения, использовали косвенные сигналы, чтобы «общаться» друг с другом. Они ориентировались на внешние проявления работы соседнего полушария, такие как движения противоположной части тела или речь. Полушария вели себя как два различных, но близких человека, договорившиеся о полном согласии во всем: когда один что-то говорил (а поскольку речевые центры располагаются, как правило, только в левом полушарии, правое не может контролировать речь и участвовать в вербальных отчетах), другой внимательно слушал, когда один смеялся, другой делал вид, что тоже обнаруживал что-то смешное. При этом субъект вовсе не обращал на имевшуюся дезинтеграцию внимания и вел себя так, как будто после операции в его внутренней жизни ничего не изменилось. Обнаружить патологию удалось только с помощью хитроумных экспериментов, которые и провели нейропсихологи. Один из экспериментов был построен следующим образом.

Известно, что на левых половинах сетчаток каждого глаза (воспринимающих, соответственно, объекты из правой половины зрительного поля) есть области, передающие информацию только левому полушарию головного мозга. На правых же половинах сетчаток (воспринимающих объекты слева) есть области, связанные только лишь с правым полушарием. В описываемом эксперименте пациенту с разделенными полушариями демонстрируют две картинки, расположенные так, чтобы каждое из полушарий получало данные лишь об одной из них. К примеру, изображение лапы цыпленка располагают справа под таким углом, чтобы информация о нем обрабатывалась только левым полушарием, а картинку с заснеженным пейзажем размещают слева так, что его «видит» только правое полушарие. После этого пациенту предлагают выбрать из набора других картинок те, которые ассоциативно связаны с начальным образом.

Пациент правой рукой выбирает цыпленка, а левой – лопату. (Лопата в данном случае – правильная ассоциация со снежным пейзажем.) Руководитель эксперимента просит пациента обосновать свой выбор. Пациент отвечает: «Все очень просто. Цыпленок ассоциируется с лапой цыпленка. А лопата нужна, чтобы чистить курятник». Интересно, что левое полушарие, обнаруживая поведение левой руки (управляемой правым полушарием), пытается интерпретировать его, используя ту информацию, которая в ходе эксперимента была доступна именно ему, левому полушарию, не используя информацию, которая была доступна правому, и даже не предполагая, что реакция левой руки могла быть обусловлена чем-то другим. Учитывая, что пациент осведомлен о прошедшей операции и имеет достаточное представление о ее последствиях, гораздо логичней был бы другой ответ: «Я не знаю причины выбора лопаты. Возможно, какая-то другая информация была передана моему второму, изолированному полушарию». Удивительно, но никто из пациентов не приходит к такому выводу. Они даже не обнаруживают аномалию. Этот феномен стабильно проявляется и в других экспериментах с пациентами с разделенными полушариями.

В одном из них какую-нибудь команду, например команду «улыбайся», предъявляют из левой области визуального поля правому полушарию пациента. Пациент улыбается. Руководитель эксперимента просит объяснить причину улыбки. Пациент объясняет: «Вы, ребята, приходите и тестируете нас каждый месяц. Вот классная работка!» Если показать правому полушарию пациента команду «встань», пациент встанет и пойдет. Когда его спросят почему, он объяснит: «Хочу пойти в соседнюю комнату, взять колы». Подобные эксперименты всегда приводят к аналогичным результатам. Что это означает? Как это соотносится с приведенными выше рассуждениями о личности?

Пациенты с разделенными полушариями демонстрируют удивительную черту – способность присваивать и домысливать ментальные содержания. Они делают это абсолютно искренне, незаметно для себя. Они интерпретируют свое поведение как поведение единого рационального агента, при этом таковым, очевидно, не являясь. Они присваивают источник и причину поведения, которая абсолютно не прозрачна для них. Значит, у пациентов встроены соответствующие психические механизмы. Но если такие механизмы есть у пациентов с разделенными полушариями, эти механизмы должны присутствовать и у нормальных, здоровых людей. Тогда, вполне возможно, здоровые люди точно так же ассоциируют ментальные содержания и домысливают существование единого длящегося рационального агента. Эти механизмы интерпретируют работу разделенных, автономных когнитивных модулей здорового человека как работу одного целостного рационального субъекта и создают удобную, но фиктивную сущность – личность, главного героя нарратива. Таким образом люди решают практическую задачу идентификации для прогнозирования собственного и чужого поведения и кооперации с другими людьми.

Исследования пациентов с разделенными полушариями мозга и пациентов с диссоциативным расстройством личности позволяют прояснить механизмы интеграции личности, которые имеются у здоровых людей. Эти механизмы предполагают интерпретацию поведения, домысливание ментальных содержаний и ассоциацию их в кластеры, а также формирование из этих кластеров представления об идентичности личности. Ассоциация ментальных содержаний и формирование личности имеет сходство с постулированием теоретических ненаблюдаемых сущностей в естественных науках и созданием персонажей художественных произведений. Но отличается от них в том, что изобретателем личности является не рациональный агент, а система из связанных между собой когнитивных модулей мозга. Представить такое полифоническое решение поможет четвертая аналогия.

Аналогия 4. Голос Америки. Представьте радиостанцию, которая вещает новости на разных языках. Множество журналистов собирают информацию по всему миру. Сотни внештатных и штатных корреспондентов на местах интервьюируют экспертов, аналитиков, очевидцев событий. Собранную информацию они отправляют в офисы компании. Там десятки редакторов обрабатывают полученные сведения. Они сверяют полученные данные так, чтобы информация из одних источников подтверждалась информацией из других, уточняют детали, компонуют информацию по категориям, готовят тексты. Десятки радиоведущих озвучивают новостные сообщения, подавая их с соответствующим тоном и эмоциональной окраской. Звукорежиссеры и другие технические специалисты записывают аудиосообщения и транслируют их слушателям. Менеджеры обеспечивают работу всей инфраструктуры и задают основные направления политики радиостанции. Пусть весь этот комплекс называется «Голосом Америки».

У этого «Голоса» есть многие характеристики личности. Можно сказать, что у радиостанции есть память, чувства, предпочтения, надежды, таланты. «Голос Америки» тяготится воспоминаниями о вьетнамской войне, не любит коммунизм, но любит яблочный пирог, немного сентиментален. Это правда. Но справедливость всех этих характеристик не означает, что они персонифицированы в ком-то одном из членов команды «Голоса». Эти характеристики сближают всех, кто создает радиопрограмму. При этом ни один человек не знает всего того, что «знает» «Голос Америки», и ни один человек, наверное, не согласен со всем тем, что говорит «Голос Америки». Это просто условная линия консенсуса как для внешнего мира, так и для составных частей системы. Нечто подобное верно и в отношении личности. Личность представляет собой условную линию консенсуса для связанных, но автономных когнитивных процессов и модулей мозга. Ей приписываются собирательные общие характеристики, которыми не обладает ни один из процессов и модулей в отдельности[50 - Эта аналогия в том числе оправдывает вывод С. Левина о том, что, согласно нарративному подходу, не только люди могут быть личностями, но и корпорации. В статье «Моральная ответственность и личность корпораций: нарративный подход» он пишет: «Приведенные рассуждения призваны показать, как нарративный подход к тождеству личности может снять одно из самых существенных возражений против корпоративной моральной ответственности. Возражение строится на том, что только личности могут быть морально ответственны, а у корпораций личности нет, и поэтому они не могут быть моральными субъектами» [Левин 2016b, 74].].

C. Вымышленные мотивы и вымышленные агенты

Выше я показал, что психические механизмы ассоциации позволяют вполне произвольно объединять ментальные содержания в кластеры. Тем самым я стремился доказать, что определение личности – это не fait accompli, а непрекращающийся творческий процесс. Выше я также указал на существование механизмов ретроспективной атрибуции мотивов действий, домысливание ментальных содержаний. Так я хотел продемонстрировать, что многие атрибуты личности являются фантастическими. Но все эти выводы были основаны на аномальных случаях, на наблюдениях за пациентами с психическими дефектами. Можно ли делать экстраполяцию этих выводов на здоровых людей? Можно ли делать выводы о работе нормальной психики на основе наблюдений за ее нарушениями?

По моему мнению, нет оснований считать, что обнаруженные психические механизмы являются следствиями нарушений. Просто дефекты позволяют явным образом обнаружить механизмы функционирования нормальной психики. И тем не менее я согласен, что справедливость этих выводов для здоровой психики стоило бы подкрепить отдельно. И такая возможность существует. Это можно сделать с помощью примеров, которые приводит уже упомянутый выше профессор психологии Д. Вегнер в книге «Иллюзия свободной воли». Его примеры позволяют подтвердить, что ретроспективная атрибуция ментальных содержаний и их произвольная кластеризация являются стандартными механизмами здоровой психики.

a) Ретроспективная атрибуция ментальных содержаний

«Голодная Лиса пробралась в сад и на высокой ветке увидела сочную гроздь винограда. “Этого-то мне и надобно!” – воскликнула она, разбежалась и прыгнула один раз, другой, третий… но все бесполезно – до винограда никак не добраться. “Ах, так я и знала, зелен он еще!” – фыркнула Лиса себе в оправдание и заспешила прочь». Эта басня Эзопа отражает вполне типичную ситуацию: ретроспективную подмену намерений. Исходным мотивом персонажа басни была добыча лакомства, но, когда виноград оказался недоступным, лиса изменила свое отношение. Мотив достать «сочный виноград» сменило решение игнорировать «незрелый фрукт». Подобную подмену совершают и многие люди в повседневной жизни. Часто действие оказывается противоречащим исходным интенциям, а результат – ожиданиям. Но вместо того, чтобы признать расхождение, обнаружить противоречие и удивиться, человек просто меняет исходную диспозицию: «Что? Да именно это я и собирался сделать!» Известно, что актеры, сыгравшие роль литературного персонажа, склонны в дальнейшем разделять его позицию, даже если она противоречила их собственным изначальным установкам. А авторы эссе на заданную тему имеют склонность защищать основной тезис, даже если этот тезис им вначале казался ложным. Выходит, суждения личности о собственных предпочтениях и мотивах отчасти опираются скорее на объективные наблюдения за собственным поведением, чем на интроспекцию. Самыми яркими примерами таких ретроспективных интерпретаций собственных мотивов являются примеры с постгипнотическим внушением.

Люди, которые получили инструкции во время гипноза, после пробуждения часто выполняют эти инструкции. При этом они не помнят внушения, не знают настоящей причины собственных действий и придумывают самые невообразимые мотивы, чтобы объяснить свое неожиданное поведение. Во время одного из сеансов гипнотизер внушил женщине, что она должна взять книгу со стола и положить ее на полку. Пробудившись, она так и сделала. Когда женщину попросили объяснить ее действия, она сказала: «Не люблю я смотреть на разбросанные вещи; место для книг – на полке. Поэтому я и положила ее туда» [Wegner 2002, 149]. Можно предположить, что это стечение обстоятельств и что у женщины действительно были подобные желания еще до гипноза. Что ж, другой случай не оставляет сомнений в творческой природе ретроспективных объяснений. Гипнотизер внушает человеку абсурдное действие: он должен взять с окна цветочный горшок, обернуть его в ткань, положить на диван и поклониться горшку три раза. После пробуждения человек выполняет данную инструкцию. Какое же объяснение он может дать столь странному поведению? «Вы знаете, когда я очнулся и увидел, что там стоит цветочный горшок, я подумал, что, поскольку здесь довольно холодно, этот горшок лучше слегка согреть, иначе цветок погибнет. Поэтому я обернул его тканью. И потом я подумал, что, поскольку диван стоит как раз возле камина, хорошо бы положить цветок греться туда. И я поклонился потому, что остался доволен тем, насколько хорошая идея пришла мне в голову» [Ibid., 150]. К удивлению окружающих, сам человек не счел свои действия безумными, а определил их как вполне рациональные, ведь он смог дать им объяснение. Мне кажется, эти случаи дополняют аргумент в пользу творческого ретроспективного редактирования мотивов.

Аналогичным образом, пожалуй, можно дополнить аргумент в пользу произвольной кластеризации ментальных содержаний.

b) Атрибуция ментальных содержаний виртуальным агентам