Большая охота

– Да. Несмотря на все козни ему, прислали приглашение… а еще Академик стал достаточно тесно общаться со всякими технарями. Одним словом, выбрался из своей башни, пошел в народ, записался даже на лекции по гальванизму и электричеству. Причем это, конечно, слухи, но… Когда лектор попытался пошутить над Иваном Петровичем, получил, говорят, вполне квалифицированный отлуп. Еще он тесно сошелся с Павлом Ивановичем Ижевским, профессором Военно-медицинской академии.

– Это тот, что изучает влияние электрических полей на человека?

– Да, сейчас они вместе с Павловым ведут какое-то совместное исследование, скорее всего в военной области… Так вот, Академик будет председательствовать в нашей секции…

– Николенька, а почему ты манкируешь своими обязанностями? Я «Старку» вез не для того, чтобы она выдыхалась…

– Она и не успеет!.. Эх, хороша!.. Да под буженинку!..

Глава 4

Доктор стремился на съезд отчасти, чтобы увидеть Павлова. В Московский императорский университет они приехали за час до начала. Николай Петрович тут же умчался решать какие-то оргвопросы, а доктор неспешно прогуливался по коридорам своей знаменитой альма-матер. Мимо пробегали чем-то озабоченные участники, в то же время гордые своей исключительностью, которая позволила им находиться здесь. У некоторых это было явственно написано на лице. Внимание привлек господин, одетый по последней моде потомственных тыловиков: китель без погон, брюки-галифе, английские армейские ботинки с крагами. Он что-то глубокомысленно втолковывал группке молодых людей, скорее всего студентов-медиков, оживленно жестикулируя. Проходя мимо, Михаил Николаевич услышал обрывок фразы: «…обращайте особое внимание на людей, могущих быть полицейскими шпиками. Они могут быть особенно опасны…» Чем могут быть опасны полицейские чины, надзирающие за порядком, доктор так и не понял.

Пройдя по коридору, он решил идти в зал, но по дороге решил заглянуть в туалетную комнату. Зайдя, Михаил Николаевич опять увидел давешнего господина, который на звук открываемой двери отреагировал неловким дерганьем. Засунув что-то в карман, тот поторопился на выход, икнув и обдав при этом доктора коньячным ароматом…

Наконец-то секретарь-распорядитель постучал карандашом по графину с водой, тем самым призывая к тишине, и озвучил приветствие, повестку дня съезда и регламент. Потом на трибуну поднялся первый докладчик… Как и предвидел Михаил Николаевич, с первого же момента работы съезда вопросы медицины стали лишь прикрытием политических агитаций, и он почувствовал себя попавшим во времена революции 1905 года. Доктор терпел все эти словоблудия, стараясь не выказать разочарования. Но его выдержка дала трещину при выступлении незнакомого приват-доцента из Петрограда, того самого военизированного господина, который начал с обоснования необходимости запрета употребления вина простым народом, а закончил завуалированными призывами к свержению самодержавия и немедленного «установления демократических свобод слова, печати и союзов». Доктор пытался сдерживаться до конца, но то, что оратор остался на подиуме и стал раскланиваться с аплодирующими, стало последней каплей, переполнившей чашу терпения. Он, решительно встав с места, поднял руку с тростью вверх и командным голосом заявил: «Прошу слова!» После чего, не дав оторопевшему распорядителю возразить, занял место на трибуне.

– Уважаемые коллеги и некоторые милостивые государи, коих я не считаю возможным причислить к таковым, забыли, что все мы, вступая на врачебную стезю, давали священную клятву Гиппократа и прежде всего – не навредить пациенту. А что делаете вы, господа? Сейчас пациентом у нас – вся Россия. Да-с! Вся империя! А вы призываете к неслыханным и, я бы сказал, смертельным экспериментам над организмом больного. Если вы позабыли слова великого гражданина Петра Аркадьевича Столыпина, обращенные к безумным, одурманенным вольнодумцам: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия!»… – Речь стала прерываться топотом ног и свистом либерально настроенной публики. Но это не смутило оратора, не заставило отказаться от речи. Удар тростью по трибуне был подобен пушечному выстрелу, а он, воспользовавшись растерянной паузой, продолжил: – Если вам не по себе слушать слова человека, положившего жизнь на алтарь служения Отечеству, то я процитирую вам великого Пушкина: «Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка – копейка». Кроме того, бунта, к которому вы призываете и в который ввергаете Россию, вы норовите вскользь или явно облить грязью императора и его семью. При этом вы не хотите видеть того, что императрица и великие княжны трудятся как простые сестры милосердия… Да, не все ладно в нашей Державе и многое нужно менять. Менять, но не разрушать, как призывают господа современные карбонарии: «Весь мир насилья мы разрушим»… Не забыли ли вы, что злодейская рука, бросившая бомбу к ногам императора Александра-Освободителя, навеки остановила его руку, готовую подписать Конституцию для России. Выступавший передо мной оратор слишком вжился в амплуа Робеспьера и, видимо, забыл о том, что революция пожирает своих детей. Вы можете возразить, что мы – не политики, а врачи и ученые, но я напомню вам о печальной и трагической судьбе великого Лавуазье. Мы живем в России, и ужасы английской и французской революций покажутся невинным водевилем по сравнению с теми потоками крови, которые могут пролиться не далее чем через два года, если вы не образумитесь, господа!

Сейчас – война. Я сюда прибыл из прифронтового госпиталя, где имею честь выполнять свой долг. И должен заметить вам, коллеги, что сия война – уже не та, которая была с японцами или турками. Мы для тевтонов, господа, не просто варвары, а не-до-че-ло-ве-ки! Да-с! Славянские свиньи! И я могу вам привести немало случаев, когда ни красный крест на груди сестры милосердия, ни крест на груди священника, ни беспомощность раненого воина не останавливали штык или пулю врага. И эта война поистине становится второй Отечественной. Нам нужно и должно сплотиться, спасти Россию и сохранить человеческий облик. О переустройстве Державы будем говорить после победы. Если вы не хотите через два года быть растерзанными обезумевшей от крови толпой, не хотите, чтобы ваши жены и дочери были «социализированы» уголовниками, выпущенными из тюрем либеральным адвокатом, вообразившим себя Бонапартом, то мы должны работать! Работать и забыть, господа, о некой нашей национальной слабости – разглагольствовать о политике после сытного обеда, расстегнув крючки на вицмундире. И это в то время, господа, когда наш с вами русский народ не просто живет впроголодь, а голодает. Четверти века, господа, не минуло, как незабвенный Антон Павлович Чехов не на словах, а на деле спасал голодающих от смерти. И упаси вас бог от попыток заигрывать с теми, кто пытается уничтожить Россию. Революция, как правило, кончается войной. И не простой, а гражданской, которая не в пример страшнее. Вспомните, господа, во Франции герцог Орлеанский рядился в одежды революционера, спасло это его от расправы черни?.. Вы хотите увидеть это в России, только не с белыми розетками, а с красными бантами?.. Когда полный георгиевский кавалер станет вторым Мюратом, когда поручик гвардии превратится в кровавого маршала, когда раздастся призыв «сбросить Пушкина с корабля истории», – то тогда воистину воцарится Содом и Гоморра, конец света для всех нас!

Сидевший в президиуме академик Павлов, на протяжении всей пламенной речи доктора что-то помечавший на листе бумаги, при последних словах поднял голову и неотрывно сверлил взглядом выступавшего.

Присутствующие в зале разделились на две примерно равные части. Одни аплодировали и кричали: «Браво!», другие свистели и вопили что-то оскорбительное про голубые мундиры и жандармских провокаторов. Особенно усердствовал десяток студентов-медиков, расположившихся на галерке. Речь доктора получила неожиданную поддержку из президиума. Академик Павлов неспешно поднялся, опираясь руками о стол, и, став похожим на льва, величественно оглядел мгновенно притихший зал, затем несколько раз хлопнул в ладони, выражая одобрение. Державшиеся отдельной кучкой и спешно строчившие в своих блокнотах корреспонденты, увидев действия академика и Нобелевского лауреата, устроили настоящую рукопашную схватку, стремясь первым выскочить, поймать извозчика и домчать сенсацию на стол главного редактора.

Михаил Николаевич уже вернулся на свое место, пока распорядитель тщетно пытался успокоить зал. Наконец ему это удалось, начал выступать следующий оратор, и в это время доктору по рядам передали записку. Ожидая увидеть очередные ругательства и оскорбления, он был немало удивлен прочитанным:

«Милостивый государь! Если Вас не затруднит, не согласитесь ли встретиться со мной по окончании заседания? Буду премного обязан. Павлов».

Оставшееся время доктор сидел как на иголках, пытаясь понять подобную реакцию Академика. И несколько раз ловил на себе его внимательный и, как бы, изучающий взгляд…

* * *

В перерыве к доктору подошел молодой аспирант и вежливо пригласил пройти в кабинет. Там его уже ждал Сам!.. Ждал с нетерпением, выражавшимся в нервном хождении из угла в угол. Судя по всему, разговор предстоял продолжительный и приватный. На столе попыхивал паром новомодный электрический чайник, заварник источал очаровательный аромат, вокруг них стояли стаканы в серебряных подстаканниках и вазочки с сахаром и булочками.

– Здравствуйте, коллега. – Павлов протянул руку, пожатие было сильным и энергичным. – С кем имею честь?..

– Михаил Николаевич Голубев, хирург и психиатр. До недавнего времени заведовал госпиталем. – Доктор все не мог взять в толк, зачем он понадобился великому ученому. Не для того же, чтобы поблагодарить за пламенную речь. Но Иван Петрович не зря был известен как радушный и гостеприимный хозяин и сразу же пригласил гостя к столу.

– Не обессудьте, Михаил Николаевич, но коньяк предлагать не стану. Сам зелье сие не жалую и вам не советую. Да и пить сегодня, когда народ наш отучить от пьянства пытаемся, – так и фарисеем стать недолго.

Пока хозяин и гость не отдали должное дарам «Товарищества Петра Боткина и сыновей», а также знаменитой московской сдобе, разговор велся исключительно на околомедицинские темы. Иван Петрович посетовал на лекарственный голод и нехватку самых необходимых медикаментов, что нашло самый искренний отклик у доктора, который не раз сталкивался с этой напастью у себя в госпитале. И его очень заинтересовала одна из фраз Павлова о возможных перспективах безмедикаментозной терапии и электромагнитных полей.

Допив чай, Павлов предложил Михаил Николаевичу пересесть в уютное кожаное кресло и сам расположился, напротив.

– А теперь, если вы не возражаете, коллега, позвольте мне вернуться к нашему съезду и вашему столь неожиданному, но очень яркому экспромту на нём. Если не ошибаюсь, ваше выступление отсутствовало в программе? Тем не менее, я должен признаться, что был очень удивлен вашей речью. Приятно удивлен. Далеко не каждый сейчас думает так же, как вы. И тем более еще меньше людей осмеливается произнести такие слова с трибуны. Вы очень смелый человек, доктор.

Павлов пристально смотрел на своего визави. У того даже сложилось впечатление, что академик пытался разглядеть в нем кого-то знакомого. Таким взглядом человек смотрит на лучшего друга, с которым судьба разлучила много лет назад, и теперь он, внезапно повстречав пропавшего, ищет сквозь морщины и седину черты того сорванца, с кем в далеком-далеком детстве совершал геройские мальчишечьи подвиги.

– Спасибо за лестный отзыв, профессор, но я просто высказал свое мнение. То, к чему призывают эти господа, смертельно для страны!

– Давайте обойдемся без званий, Михаил Николаевич. Называйте меня по имени-отчеству. Мы все же не на официальном приеме… Я согласен, что господа либералы не осознают всей опасности положения в стране. – Павлов вдруг как-то неуловимо поменялся в лице. – И могут привести ее к катастрофе, если дорвутся до власти… Скажите, а откуда у вас такие точные сроки – два года?

Доктора бросило в жар. Во-первых, он только сейчас осознал, что в пылу выступления озвучил некоторые детали из рассказов Гурова, а во-вторых, академик, вцепившись в ручки кресла и подавшись вперед, буквально прожигал взглядом, ожидая ответа. Как будто от этого зависело что-то очень важное.

– Иван Петрович… Я многого насмотрелся и наслушался за время работы в госпитале… И среди моих пациентов и простые солдаты, и офицеры, да и со штатскими общаться приходится часто. Снабженцы, фармацевты, купцы – с кем только не приходилось иметь дело. Те два года, про которые говорилось, – это мой личный прогноз, если хотите. Я ведь не только хирург, но еще и психиатр. Сиречь – обязан уметь анализировать и предвидеть поведение людей. Так вот, глядя на то, как ведут себя раненые, слушая их, разговаривая с ними, я пришел к выводу, что максимум через два года терпение народа иссякнет.

– Ну, что же, это вполне возможно. Наблюдательный человек способен порою сделать поразительные выводы, даже из незначительных деталей. Тому порукой биржевые маклеры, что миллионы из ничего наживают. Но есть два момента, которые не объяснишь простым анализом бесед с ранеными и знанием жизни, а именно: кто такие Либеральный Адвокат, Мюрат номер два и Кровавый Маршал?

Михаил Николаевич почувствовал себя в амплуа не подготовившегося к серьезному экзамену первокурсника. А Павлов… Павлов явно что-то знал или о чем-то догадывался. Его глаза пронзительно смотрели на доктора, и он невольно проникся тем ощущением, которое, вероятно, испытывает подопытный кролик, попавший в руки экспериментатора. Несмотря на то, что в этом кабинете было не жарко, щеки и лоб горели, как после парной. Кроме того, на протяжении этой беседы у него возникло чувство того, что с ним одновременно говорят ДВА разных собеседника. Неуловимо менялся тембр голоса, и порою хирургу с закаленными нервами и опытному невропатологу инстинктивно хотелось перекреститься – он был готов поклясться, что у Павлова меняется цвет глаз. Сказать правду? Но это нарушит обещание, данное Гурову и Бойко. Лгать? Это недостойно, да и врун из него никакой. Остаётся только полуправда. Желая получить хоть малую толику времени для принятия решения, доктор вынул из кармана брюк портсигар и обратился к Павлову:

– Вы позволите?

– Не сочтите меня бестактным, коллега, но – нет! Ибо: не пейте вина, не огорчайте сердце табачищем – и проживете столько, сколько жил Тициан. И, кроме того, Михаил Николаевич, я с нетерпением жду ответа на свой вопрос, и будьте уверены, это – не праздное любопытство.

– Вы можете мне не поверить, Иван Петрович, но информацию об этом я почерпнул из беседы с одним из своих многочисленных пациентов, а точнее из его бессвязных монологов, произнесенных в беспамятстве. Молодой прапорщик поступил к нам в госпиталь с контузией головы. Признаюсь, шансы на выздоровление были ничтожны, но делали всё, что могли. Наши сестрички, истинные ангелы, дежурили возле его постели денно и нощно и, когда услышали странные слова, вызвали меня. Я и запомнил кое-что. Тем более, есть поверья, что человек в беспамятстве пребывает сразу в нескольких мирах одновременно.

– А как же звали этого новоявленного монаха Авеля и какова его дальнейшая судьба?

– К сожалению, Иван Петрович, госпиталь готовился к расформированию, неразбериха, наплыв новых раненых, операции днем и ночью. Абсолютно точно могу сказать только одно – прапорщик выжил, выздоровел и, отказавшись от отпуска, сбежал на передовую.

– Да-с, очень жаль. И в какую часть он был отправлен, вы тоже не знаете?

– Увы, нет. А мой помощник по общим вопросам, который мог что-то знать, переведен на другое место.

– Жаль, очень жаль. Ну, самое главное, что жив ваш оракул, а остальное – дело времени… Кстати, Михаил Николаевич, не желаете перейти ко мне? Мы совместно с профессором Ижевским…

– Простите, вы имеете в виду Павла Ивановича Ижевского?

– Да, именно его. Павел Иванович первым в России, а может быть и в мире, обратил внимание на влияние переменных электромагнитных полей на человека. И не остановился на теоретических исследованиях, а получил реальные результаты на практике – поставил на ноги сотни, если не тысячи пациентов. А теперь, пользуясь поддержкой принца Александра Петровича Ольденбургского, мы развернули нечто вроде научно-исследовательского центра и работаем в интересах армии и флота.

– Заманчиво, ей-богу, очень заманчиво, Иван Петрович! Но у меня назначение к новому месту службы. Придется разворачивать госпиталь практически на пустом месте, и, наконец, я и сам пообещал, да и людей с собой сманил. Так уж не взыщите, вынужден отказаться.

– Не упрекайте себя понапрасну, Михаил Николаевич. Дело – превыше всего. Но, если не возражаете, мы вернемся к этому разговору несколько позже. Единственная просьба, если фронтовая судьба вновь сведет вас с этим необыкновенным прапорщиком, то передайте ему, что… Что Тесла просит простить себя, да и поинтересуйтесь заодно: не забыл ли он отпраздновать 12 апреля… Прошу вас – всенепременно!

Глава 4. Продолжение

Уф… Неужели этот неожиданный и до конца не совсем понятный разговор подошел к концу?.. Возле двери Михаила Николаевича встретил заждавшийся и нервно расхаживающий Бартонд. И по пути к гардеробу у друзей состоялся короткий диалог:

– Ну, Миша, растревожил ты улей. Вся альма-матер прямо-таки гудит. Но как ты ораторствовал: то ли Цицерон, то ли сам Вещий Олег!

– Ты все шутишь, Коленька, а я серьезно боюсь оказаться Вещим, а точнее Вещей Кассандрой. Которую слушали, но не услышали.

– Ну, кое-кто услышал. Ко мне подходил наш с тобой однокурсник Х. Помнишь, он ещё на студенческих пирушках тост поднимал за государя и норовил выпить за каждого в отдельности, начиная с Михаила? Хе-хе-хе… Так теперь он – профессор и предлагает тебе, Мишенька, выступить перед собранием студентов-монархистов, воодушевить их, а то: «…декабристы новоявленные эти, окаянные, совсем одолели. И кабы только из студентов были, так и преподаватели подключились…»

Последняя фраза прозвучала при подходе к окошечку гардеробщика. Забрав плащи и оставив традиционную дань уважения в длани служителя, который по слухам был современником если не Ломоносова, то Пирогова, друзья направились было на выход, но, поблагодарив врачей учтивым, если не сказать – аристократическим полупоклоном, Михаил Васильевич (именно так звали почтенного служителя гардероба) неожиданно огорошил вопросом и так донельзя растерянного доктора:

– А, что, многоуважаемый Михаил Николаевич, вы, стало быть, у нас теперь служить снова будете?