Джеки
Кажется, доктор, озадаченный и смущенный, съеживается в своем белом халате. Ее сознание не в состоянии анализировать все эти детали, удивляться им, обдумывать их значение. Дэйв Пауэрс спорит с судмедэкспертом, который утверждает, что надо провести вскрытие здесь, в Техасе, согласно закону штата. Отскакивая от линолеума, их голоса становятся громче и переходят в крик, разносящийся по всему коридору. Пауэрс объясняет, что вице-президент и Леди Бёрд Джонсон ждут миссис Кеннеди в аэропорту Лав-Филд. А миссис Кеннеди ждет президента. Медицинскую экспертизу можно провести и в Вашингтоне, вне зависимости от того, что там говорится в этом дурацком техасском законе об убийстве и его юрисдикции.
Она перестает следить за тем, что происходит вокруг. В какой-то момент каталка с гробом с большими ручками плавно выезжает из первого травматологического отделения. Она знает, что он там, а значит, пора идти. Он уезжает, и она уедет с ним. Гроб холодный на ощупь, и Джеки выходит за ним к катафалку. Клинт просит ее сесть в машину, которая поедет следом, но она объясняет: «Нет, мистер Хилл. Я поеду с президентом». Она забирается в заднюю часть катафалка, и Клинт карабкается за ней. Им приходится ехать, прижав колени к груди, хотя в передней части автомобиля, где находится Джек, места больше.
Не надо было позволять тебе приезжать сюда.
Гроб не пролезает в дверь самолета, и приходится наклонять его, чтобы протиснуть под углом. Она стоит внизу у трапа и наблюдает. От взлетной полосы поднимается жар. Кровь Джека запеклась на ее чулках. Можно было бы сказать этим людям, что у них ничего не получится, гроб не пройдет. Они перекидываются словами, но ей снизу их не разобрать. Клинт оглядывается на нее. Она читает в его глазах предупреждение за миг до того, как они отламывают ручки гроба. Раздается ужасный скрежет металла, отрываемого от деревянного корпуса. Гроб впихивают в салон самолета. Она поднимается по ступеням.
Но вылетать сразу нельзя. Необходимо дождаться судью, который примет присягу вице-президента. На кровати в президентском отсеке кто-то разложил для нее чистое платье, жакет, чулки. Два голубых полотенца с символикой президентской авиафлотилии Air Force One лежат рядом с одеждой. Ее лицо, забрызганное кровью, мелькает в зеркале в туалетной комнате. Намочив салфетку, она принимается стирать эти следы. Нет. Зря. Надо все оставить как есть. Его кровь, ее лицо, зеркало – все это принадлежало им несколько часов назад, а теперь ничего не осталось. В дверь тихонько постучали. Входит Леди Бёрд и предлагает прислать кого-нибудь, кто поможет Джеки привести себя в порядок.
– Что, если бы меня там не было? – спрашивает она у Леди Бёрд.
Одна перчатка – правая – была утром белой, а сейчас темная от крови. Левая потерялась. Где она могла ее оставить?
– Давайте переоденемся, – мягко предлагает Леди Бёрд.
– Нет, – отвечает Джеки. – Я хочу, чтобы все видели, что сделали с Джеком.
Позже она уже не сможет припомнить, произнесла ли это вслух.
– Леди Бёрд, пришлите сюда, пожалуйста, мистера Хилла и мистера О'Доннелла. Я хочу передать распоряжения для своей матери и мисс Шоу. Это касается детей.
Судья, которая должна принять присягу вице-президента, оказалась миниатюрной женщиной в коричневом платье в белый горошек. В самолете стоит удушающая жара. Из-за тепла тел и скопившегося в салоне горячего застойного воздуха маленькое пространство с низким потолком разогрелось до предела. Людей набилось много, слишком много. Орел на ковре, так же как и раньше, простирает крылья, несмотря на то что присутствующие попирают их ногами. Кто-то хватился Библии. «Она на ночном столике в спальне», – шепчет Джеки стоящему рядом O'Брайену. Тот выходит, чтобы найти книгу. Фотограф уже забрался на диван и сверху нацелил свою камеру. Свет отражается от его очков, пока он упирается спиной в изгиб стены, переходящей в потолок, сгорбившись, как тролль, пытаясь захватить всех в объектив. Заработали двигатели – затарахтели, закашляли, – и кто-то взял ее за локоть. Линдон. Он хочет, чтобы она встала рядом с ним. Все жмутся друг к другу в тесном пространстве, как сельди в бочке. Маленькими шажками она двигается туда, куда ее направили, и смотрит на свои руки. Странные, будто чужие, с непривычной полоской бледной кожи у основания безымянного пальца – следом от кольца.
– Вы не обязаны туда идти, – сказал ей Кенни O'Доннелл десятью минутами ранее в спальне. Он был раздавлен произошедшей трагедией, в один миг перечеркнувшей всю его жизнь.
– Мне кажется, я должна отдать этот долг своей стране, – ответила она.
•••Во время перелета она сидит в хвосте самолета с гробом Джека и ирландцами – О'Брайеном, О'Доннеллом, Пауэрсом. Экипаж снял некоторые сиденья, чтобы освободить место. Ее рука постоянно лежит на гробе. Впереди кто-то ест суп, и от этого запаха ее подташнивает.
Как же быть? Как мне это сделать и справлюсь ли я? Как превратить сумбур нашей жизни, с ее откровенными промахами и хаосом, в благопристойную историю, которую можно рассказывать детям, чтобы она выглядела так, будто у нас все и всегда было под контролем?
Теперь рядом ворчливо обсуждают, почему Джонсон принял присягу в Далласе. Он что, не мог подождать? Он заявил, что спросил у Бобби, и сделал так, как тот посоветовал. Хотя наверняка Бобби ничего подобного не советовал. Они замолкают, поняв, что она смотрит на них и слушает. На костюме Дэйва Пауэрса кровь. На мгновение она задерживает взгляд на ней, а затем рассказывает им о похоронах Авраама Линкольна и о книге из библиотеки Белого дома. И просит, чтобы кто-то из них напомнил Пэм: ей следует сообщить Уэсту, чтобы тот нашел это издание – его надо будет использовать при организации церемонии.
– Мы устроим похороны, как у Линкольна, – говорит она. – Там была лошадь без всадника, но мне надо перечитать и вспомнить детали – как ее взнуздать, как вести. Вот так мы сделаем.
Остальное время полета они рассказывают ей разные истории из жизни Джека. Мужчины налили себе виски, и она тоже немного пригубила из вежливости: они настояли, чтобы она выпила с ними, продемонстрировав тем самым, что принимают ее в свое братство. Они осиротели, и Джеки – это все, что у них осталось. Дэйв Пауэрс рассказывает о последнем визите Джека к своему отцу, Джо, в Хайаннис-Порт. Он отправился туда на машине после встреч по сбору средств для избирательной кампании в Бостоне, которые прошли накануне вечером, после поездки в Гарвард и на могилу Патрика. А затем провел день дома. Дэйв описывает, как Джек поцеловал отца на прощанье. Джеки почти что ощущает губами щеку Джо, на нее веет соленым морским воздухом. Она делает еще один глоток виски, позволяя тому обжечь ей горло.
– Дэйв, вы знали Джека всю жизнь, – произносит она. – Что же вы будете делать теперь? Что с вами будет?
Глаза у него злые, в них застыло отчаяние.
– Вот что я скажу вам, Джеки. Не представляю, черт возьми!
Экипаж сообщает, что впереди гроза. Погода плохая, возможны ураганы в Миссисипи и Арканзасе. Но пилот попробует обойти их.
– Хорошо, – отвечает она. – Вы замечали, как быстро темнеет, когда летишь с запада на восток?
Часть первая
Не может быть правдой что-то одно. Все – правда.
ЭРНЕСТ ХЕМИНГУЭЙ. По ком звонит колокол[2]
В детстве я никогда не летала во сне и не мечтала о сцене. Я хотела ездить верхом по пустому побережью. Хотела быть как Сапфо или представляла себя невидимкой либо цирковой акробаткой, вместе со смелым юношей выполняющей трюки на трапеции под куполом.
Я любила искусство, балет, лошадей и собак. Ходила с ободранными коленками, носила пластинку для исправления прикуса. Но на полке в комнате, куда меня отправляли спать днем, стояли книги Чехова и Бернарда Шоу. В итоге я никогда не спала, а сидела на подоконнике и читала. Моими кумирами были Маугли и Скарлетт О'Хара. Позже я узнала поэзию Вергилия, Теннисона, Эдны Сент-Винсент Миллей. Я любила танцевать, но классические бальные танцы мне не нравились. К двенадцати годам я была выше, чем большинство мальчиков. Неуклюжие и скучные, они не попадали в ритм, слишком торопились, вальсируя, и запаздывали в фокстроте. Я держала спину ровно, и мой взгляд скользил поверх их голов. Стены кружились вокруг, и в этом кружении я мечтала о Франции. Вот вырасту и стану писательницей, буду сочинять романы за столом в парижской мансарде, курить сигареты-самокрутки, бегать на свидания с артистами и аристократами, пить коктейль «Кузнечик» и до полуночи танцевать в клубах на Левом берегу.
А потом в одиночестве возвращаться домой вдоль Сены, и чтобы никто вокруг не знал, кто я такая.
Таково было будущее, которое я себе рисовала. Оно казалось явственным, почти осязаемым. В двадцать один год я почти реализовала эту мечту, но жизнь распорядилась иначе. Однажды вечером у Бартлеттов я познакомилась с тобой…
Эта встреча не входила в мои планы. Ты не был частью той судьбы, которая сложилась в моем воображении. Но в тот вечер я распознала в тебе знакомые и очень привлекательные черты – живое, неуемное любопытство, острый, жаждущий открытий ум. Конечно, ты был хорош собой. Твоя манера держаться всегда притягивала взгляды всех присутствующих. Вольный и даже немного развязный стиль общения мгновенно покорял любую аудиторию. Такие манеры мне не нравились, они отдавали высокомерием. Но в тот вечер я разглядела в тебе кое-что более глубокое и ценное – хрупкость, уязвимость, стремление не просто быть звездой, но и дарить свет миру.
Ты был не в моем вкусе. Слишком американский типаж. Слишком красивый. Слишком ребячливый. Выходец из семьи нуворишей, слишком увлеченный политикой.
И я сказала себе, что вовсе не желаю жить такой жизнью, как у тебя.
ВЕСНА 1951 ГОДА
– Он – как веселая молния, – говорит мне Чарли Бартлетт по телефону.
– Я уже познакомилась с вашим конгрессменом, – отвечаю я. – В поезде, когда еще училась в Вассаре[3].
– И как он тебе?
– Флиртовал со мной. Мы некоторое время ехали в одном вагоне, и я была там единственной девушкой. Сидела и читала, не собираясь тратить драгоценный час своего времени на такого человека, как он.
– Какого «такого»?
– Таким людям нравится играть, но как только они выигрывают, сразу сматывают удочки.
Это было сказано грубовато. На том конце провода воцарилось молчание. Потом Чарли произносит:
– Джек не такой, он лучше.
– Нет, Чарли, – отвечаю я. – Это вы лучше.
Чарли Бартлетт. Умный и добрый человек, прекрасный писатель. Мой сводный брат Юша называет таких «интеллектуальной элитой». Чарли пытался познакомить меня с Джеком Кеннеди еще прошлым летом на одной свадьбе. Лонг-Айленд, роскошный вечерний прием, фонарики на деревьях. Я беседовала с неким боксером, и тут подошел Чарли, взял меня под руку и повел в толпу, где, как ему казалось, был Кеннеди. Но выяснилось, что тот уже сбежал с какой-то девицей.
– Он метит в Сенат, – продолжает Чарли наш телефонный разговор. – Ему нужна жена, и он вовсе не глупый чванливый мальчишка.
– Я собираюсь устроиться на работу в Нью-Йорке, – возражаю я.
– И все равно вам надо познакомиться.
Тогда я ничего не ответила. Мне казалось, что молодежь, принадлежащую к джорджтаунским журналистским и политическим кругам, ждет какая-то тоскливая предопределенность, и они влачат унылое существование, переплывая, как сонные рыбы, с одного жизненного этапа на другой.
И все же через неделю, воскресным майским днем я еду из дома матери по дороге Чейн-бридж в Джорджтаун. Тепло, вишневые деревья отцвели, и листья приобрели темно-зеленый оттенок в преддверии лета. Узкие улочки под сенью ветвей, три невысокие каменные ступеньки, бронзовая дверная ручка, к которой тянется моя рука. Чарли пересекает гостиную, чтобы поздороваться со мной, его жена Марта выходит из кухни с высоким стаканом с чем-то вроде рома. Она на пятом месяце беременности: лицо сияет, рыжие волосы собраны в пучок на макушке. Марта протягивает Чарли напиток, берет меня за руку и ведет мимо кресел в стиле «Шератона» и развешанных по стенам гравюр на террасу, где собрались остальные гости. Я почти со всеми знакома или, по крайней мере, знаю в лицо. Вот Пэт Роше, с которой я соревновалась на скачках; ее муж Джефф как-то связан с Палм-Бич. Хики Сьюмерс, работающая в журнале Glamour. Всего здесь человек восемь. Один гость еще не приехал.
В 7:15 он наконец заявляется, бормоча извинения Чарли. Мы с ним встречаемся глазами, потом он переводит взгляд на Хики, которая сейчас просто замурлычет от восторга. Он выше, чем казался тогда в поезде, но от него исходит все то же притягательное сияние. Все подвигаются ближе к нему. В мою сторону он посмотрит снова лишь позднее, когда сделает шаг назад и случайно наступит мне на пятку.
– Извините.
– Ничего, все в порядке.
– Мисс Бувье.
– Конгрессмен.
– Мы раньше встречались?
Мне кажется, что воздух сгустился.
– Да.
– Напомните мне…
– Может, в поезде «Мэрилендер»?
– Ах да, вы возвращались в колледж. Вассарский, кажется?
Поразительно! Он помнит! Ну хорошо, давайте еще поиграем.
– Да, Вассар.
– Помню, вы читали.
– Джеки очень много читает, – вставляет Чарли. Они с Мартой возникли рядом с нами, так что мы вчетвером образуем углы ромба.
– А сейчас Джеки покидает нас и едет в Европу, – добавляет Марта. – Она выиграла литературный конкурс «При де Пари».
– На самом деле не совсем так, – возражаю я. – Это никак не связано. Я еду в Европу на лето с моей сестрой Ли. А итоги конкурса еще не объявлены.
– А что вы получите, если выиграете? – спрашивает Кеннеди. Сам вопрос звучит так, что мне ясно: он любит побеждать.
– Работу в журнале Vogue. Приступлю осенью, шесть месяцев проведу в редакции в Нью-Йорке, шесть месяцев – в Париже.
– Она скромничает, – замечает Чарли. – У вас уже практически есть предложение, Джеки.
Мое лицо вспыхивает от смущения, я вяло улыбаюсь, так как ничего лучшего придумать не могу.
– Боюсь, что я провалила одно из заданий. В том эссе требовалось описать себя, а я, вероятно, была чересчур честна.
– Что такого вы могли о себе рассказать? – интересуется Марта.
Я улыбаюсь Джеку:
– Я описала одно из худших своих качеств: сначала во мне разгорается энтузиазм, но на полпути к цели я его теряю.
Повисает неловкая пауза, а потом Кеннеди смеется – легким, звонким, дерзким смехом. Бедная Марта, бедный Чарли – они такие добрые, чистые, искренние. Стоят как два близнеца, улыбки застыли на круглых физиономиях, а Джек Кеннеди смотрит на меня, глаза его все еще смеются. Одна рука – в кармане свободной спортивной куртки.
– Сколько, говорите, эссе вы написали для конкурса? – спрашивает он.
– Я не говорила, сколько. Но их было восемь. Они короткие.
– Это на восемь больше, чем стоило бы. И все ради награды, которая вам не очень-то и нужна?
– Здесь все как в охоте на лис, – отвечаю я. – На самом деле вы не хотите убивать животное, но испытываете удовлетворение от того, что можете принести домой трофей, за которым гнались.
Он снова смеется.
– Вам нравится Франция? – спрашивает он. – Тогда, в поезде, насколько я помню, вы читали книгу о французском искусстве. – У него очень явный бостонский выговор. Ох…
– Мальро. Меня увлек Андре Мальро.
– Чем?
– Вначале он торговал антикварными книгами. Затем написал статью, благодаря которой Нобелевский комитет обратил внимание на Фолкнера. Он получил Гонкуровскую премию, а деньги потратил, прочесывая Аравию в поисках затерянного города царицы Савской.
– Французский Лоуренс Аравийский.
– Он восхищался Лоуренсом, в отличие от большинства французов.
– Они до сих пор не любят Лоуренса за то, что он противостоял французскому влиянию в Сирии.
– Именно. А Мальро был настоящим героем.
Тут он на мгновение запинается, как будто моя нечаянная фраза затронула какие-то глубокие струны в его душе. Я вспоминаю, что слышала о его старшем брате, Джо Кеннеди. Именно Джо прочили политическую карьеру. Он был пилотом военно-морского флота и погиб во время одного из вылетов.
Мне становится ясно, что потеря была внезапной и страшной. Я смягчаюсь и сочувствую своему собеседнику.
Тем временем Чарли и Марта уже беседуют с другими гостями.
– Вы читаете по-французски? – спрашивает Кеннеди.
Я рассказываю, что в детстве мать иногда просила нас говорить за ужином только по-французски. Мы играли в слова. У каждого было по десять спичек. Если произносишь слово по-английски, выкидываешь одну. Тот, у кого останется последняя, выигрывает.
– Вы, вероятно, всегда побеждали? – интересуется он.
Да, всегда. Но я не скажу ему этого. Да и нет необходимости. Он знал ответ до того, как спросил.
– Моя мать ставила французские пластинки, пытаясь обучать нас этому языку, – говорит он.
– И как, получилось?
– А вы как думаете?
– Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос, конгрессмен?
Однажды в начальной школе учитель написал обо мне такой отзыв: «Жаклин – чудесный ребенок, очаровательная маленькая девочка, умная, артистичная, но внутри кроется дьявол».
«Веди себя как леди», – говаривала моя мама. Не остри. Не задавайся. Будь тише и скромнее. Пусть мужчина почувствует, что он умнее тебя. Они не любят слишком умных.
Остаток вечера я веду себя деликатнее. Расспрашиваю Джека Кеннеди и других гостей о Джо Маккарти и Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, о деле Розенбергов, о генерале Макартуре, недавно отправленном в отставку президентом Трумэном. «Как вы это оцениваете? О, замечательно! Мне не приходило в голову посмотреть с этой стороны!»
Джек Кеннеди, похоже, знает какие-то мелочи о каждом из гостей. Он справляется у Пэт Роше о ее дяде, члене Комиссии по атомной энергии. У Джеффа спрашивает про общего друга из Палм-Бич. Он будто ведет политическую игру, но в то же время делает это очень естественно.
Поэтому я с удивлением замечаю его легкую нервозность. Он постоянно теребит карман спортивной куртки или откидывает назад челку. Низ его брюк слегка задирается и подрагивает над щиколотками. Он одновременно раскован и не уверен в себе. Не может долго поддерживать разговор на одну тему, быстро начинает скучать. А его чувство юмора напоминает мне моего отца.
Я отпиваю из стакана. Кубики льда чуть подтаяли и мягко звякают по стеклу.
В это время года, весной, в моем детстве мы собирали вещи и переезжали из квартиры в Нью-Йорке в имение Ласата, дом моих дедушки и бабушки в Ист-Хэмптоне. Там были конюшни (имена лошадей выгравированы на медных табличках, привинченных к стойлам), теннисный корт, виноградник. Бабушка обожала свой сад с живой изгородью из кустов самшита. В укромных уголках можно было наткнуться на статую или на россыпь маргариток и васильков. Бабушка проплывала по дорожкам в длинном платье и прикрывавшей от солнца шляпе, на руке висела корзинка с совком и садовыми ножницами. Она называла мне сорта роз, произнося и английские, и латинские названия, а дед в сорочке с высоким жестким воротничком и коричневом твидовом пиджаке выезжал по гравийной дорожке в своем старом красном дико ревущем кабриолете «Нэш», направляясь в город. Я провожала его взглядом: усы набриолинены, их жесткие тонкие концы торчат в стороны. На время поездки он вынимал слуховой аппарат. Ему нравилось ощущать вибрацию днища автомобиля и то, как колеса шуршат, попадая в колею. После обеда я возвращалась из бассейна в клубе «Мэйдстоун», и мы с дедом обычно читали стихи. Однажды он приехал посмотреть, как я выезжаю верхом на скачках в Мэдисон-сквер-гарден. Он сбегал по лестнице и снова взбегал наверх, кричал что-то моей лошади, подзадоривал меня. У него было прозвище Майор. Когда он умер, я ужасно горевала – эта смерть оставила глубокую рану в моем сердце.
Я чуть поворачиваю руку, чтобы незаметно глянуть на часы. Уже восемь. Скоро Марта позовет нас в дом; наверное, подадут запеченную курицу с горошком. Стол будет красиво накрыт: крахмальные салфетки и парадный сервиз. Я останусь на ужин, но потом сразу же уеду. Сошлюсь на головную боль. Решила, что не хочу, чтобы меня сводили с Джеком Кеннеди. Да, он умен и, конечно, обладает чувством юмора, но что-то есть такое в его взгляде… Скорее всего, думает, что видит меня насквозь. Я тут же краснею – есть у меня неприятное свойство. Он так смотрит на всех женщин, а мне это не нравится.
– Вы читали новый роман Фолкнера?
Я оглядываюсь. Хики нагнулась к Лоретте и что-то нашептывает ей.
– Джеки?
– Да?
Он снова тут, смотрит весело, как будто все это игра и меня приглашают в ней поучаствовать. Мое сердце забилось быстрее.
– Вы читали нового Фолкнера? – снова спрашивает он.
– Кажется, он лежит у меня на ночном столике. Но не на верху стопки.
– А кто сверху?
– Сейчас я читаю другой роман. «Уйди во тьму».
– Видел его в обзоре. А кто автор?
– Уильям Стайрон.
– Ах да!
Он откидывает рукой прядь волос с лица и смотрит на меня так, будто ждет, что я что-то еще добавлю. А я уставилась на него и жду следующего вопроса, потому что совершенно не знаю, как поддержать этот разговор. К тому же остальные – Чарли, Пэт – уже поглядывают на нас и гадают, что из всего этого выйдет и чем закончится. Мы оба молчим. Забавная, неловкая пауза.
– Ну что, пойдем ужинать? – радостно провозглашает Марта.
«Да», – отвечает кто-то. За распашными стеклянными дверями в зале часы отбивают очередную четверть. Сгустились сумерки, зажглись фонари, их свет отражается в полированном камне террасы. Но Джек Кеннеди все еще стоит и выжидательно смотрит на меня с легкой ухмылкой. Эдакий золотой мальчик-красавчик ростом почти в два метра!
•••– Ну, какой он? – спрашивает Ли на следующее утро за завтраком.
– Довольно нелепый, я даже не ожидала, – отвечаю я. – Ему надо подстричься и нормально питаться.
– Он богат, – говорит мама, отпивая апельсиновый сок. – Ирландец, да еще и донжуан.
– Дон Жуан был испанец, – хмыкаю я.
– Твой отец ненавидит его отца.
– Едва ли это имеет значение. – Я тянусь за тостом. – Я не планирую с ним встречаться.
Сестра бросает на меня беглый взгляд. Тот самый озорной взгляд, который так идет Ли. Какие же у нее тонкие черты и ясная, пронзительная красота! Такая красота кажется неотразимой, и нам, женщинам, часто говорят, что именно ее надо желать и к ней стремиться.
Звонит телефон, и мама выходит, чтобы взять трубку.
Ли ставит чашку с кофе на стол.
– Ну а теперь, Джекс, все-таки расскажи мне, каков он на самом деле?
Приемная в редакции Vogue. Высокие потолки, большие окна, сияющие темные полы. Цветы в огромных кадках и светлая мебель из ротанга. Мимо проходят женщины с элегантными укладками, в руках у них блокноты и папки. Две юные секретарши, тонкие и изящные, сидят за не менее изящными чиппендейловскими столами наискосок друг от друга. Одна из них протягивает мне анкету для будущих сотрудников. Я сажусь на диван, чтобы заполнить ее.
Постоянный адрес.
Вписываю адрес Мерривуда, особняка матери и Хьюди в Вирджинии. Можно добавить на полях: «Я всего лишь бедная родственница. Но когда-то у нашей семьи водились деньги».
Семейное положение: не замужем.
Несовершеннолетние дети: нет.
Вероисповедание: католичка.
Навыки машинописи: владею.
Стенографирование: не владею.
Недвижимость в собственности: нет.
Коммунистические убеждения: нет.
Состояли ли когда-либо в сообществе, планирующем свержение правительства? Пока нет.
Ставлю внизу подпись, отдаю анкету и сажусь обратно на диван.
Ко мне выходит главный редактор Кэрол Филлипс.
– Добро пожаловать, Джеки. Мы все сошлись во мнении, что у вас отличный слог. Мне особенно понравились эссе о вашем дедушке, о фиалках под дождем и шуме машин за окном. Мы будто очутились в той самой комнате, о которой вы пишете.
Она проводит меня по лабиринту кабинетов. Я знакомлюсь с директором по персоналу издательства Condé Nast, потом с арт-директором, который выбирает для июльского номера портреты из фотосессии Ирвина Пенна.
– Мне нравятся работы Пенна, – говорю я, взглянув на снимки.
– А какие больше всего? – спрашивает Кэрол.
– «Двенадцать красавиц». И натюрморт с червовым тузом и черным шахматным конем. И Марлен Дитрих. – Я улыбаюсь. Кому бы не понравилась Дитрих Ирвина Пенна?