Джеки

На столе разложены сделанные Пенном портреты работников пекарни и автомойки, торговцев рыбой.

– Серия будет называться «Малые ремесла», – поясняет арт-директор.

Да, думаю, это очень хорошо. Обычно мы не видим, не замечаем этих людей. Вот портрет чернокожего парня в промасленной шляпе с тележкой и табличкой, на которой мелом написано: «Каштаны полезны для мозга, купите пакетик и попробуйте».

Кеннеди бы это понравилось.

Поразительно! Почему я вдруг подумала о нем?

Я поворачиваюсь к Кэрол:

– Мне прямо не терпится приступить к работе. Было бы здорово, если бы сентябрь начался завтра.

Беру такси и еду к отцу на 74-ю улицу. Швейцар распахивает передо мной дверь. Сейчас середина дня. Отец развалился в гостиной на диване в синих трусах-боксерах и крепко спит. Маленький карточный столик разложен и чем-то подперт, на нем тарелка с сэндвичем, опрокинутый стакан балансирует на самом краю. Я сажусь рядом с папой и глажу его по щеке. Волосы всклокочены, на них остатки бриолина и еще бог знает чего.

– Папа, проснись, я здесь.

Он поворачивается ко мне. Глаза налиты кровью. Он похож на красивого, но потрепанного жизнью киногероя.

– У тебя же сегодня собеседование, – бормочет отец.

– Я уже там была.

– Моя любимая девочка! Я сейчас быстро оденусь и буду готов.

Мы отправляемся на бранч в «Шраффтс».

– Итак, моя Джекс возвращается в Нью-Йорк, – говорит он, когда нам подают яйца бенедикт и кукурузную кашу. – А значит, будет рядом со мной.

Я улыбаюсь и поддеваю вилкой листик шпината в сливочном соусе. Отец стареет, это видно по лицу: глубокие морщины появились вокруг глаз и на щеках. Я не решаюсь рассказать ему, насколько меня смутил офис Vogue: высокие потолки, пустое, будто безвоздушное пространство, в котором все идеально и чисто. Все эти чиппендейловские столы, плетеные диваны, стильные женщины.

– Миру моды всегда больше принадлежала Ли, а не я.

– Ты можешь покорить любой мир, – говорит отец. – Они предложили тебе работу?

– Да.

– И ты приняла предложение?

– Приняла.

Он разрезает ножом яйцо, желток вытекает на голландский соус.

Родители развелись, когда мы с Ли были еще маленькими, и отец приезжал за нами каждую субботу на роскошном черном «Меркури» с открытым верхом. Он сигналил без остановки, пока мать не прикрикнет на него и мы не выскочим на улицу. После этого мы ехали в Центральный парк и катались там в открытом экипаже, запряженном лошадьми. Папа покупал мороженое. Учтивый, безупречно одетый, обаятельный красавец. Его запросто могли спутать с Кларком Гейблом и попросить автограф. «Все дело в проборе в твоих волосах, папа, – шутила я. – Он такой же прямой, как ты сам». Папа хохотал.

Отец учил нас флиртовать. Обожал вечеринки, скачки, девушек. Поддерживал загар, проводя долгое время у окна своей квартиры. В спорте и в азартных играх он не достиг впечатляющих успехов. Но нас призывал не просто много трудиться, но быть лучшими. «И кстати, не забывайте: все мужчины – крысы», – повторял он.

– Джонни Хастед почти сделал мне предложение, – говорю я. Ложка, поднесенная ко рту, застывает в руке отца.

– Почти?

– Он закидывал удочку.

– Но ты не попалась на крючок.

– Нет.

– Ах ты моя девочка! – Он поднимает стакан «Кровавой Мэри» в мою честь и тут же осушает его. – Джонни ведь из Нью-Йорка?

– Да.

– Тогда почему бы и нет? Изобрази недоступность, а потом соглашайся. Я тебя благословляю, если ты будешь жить в Нью-Йорке. – Он улыбается мне, его темные глаза сияют. – Хочешь еще выпить?

– Нет.

– Ты заказала только один коктейль.

– У меня еще половина осталась.

– Нам есть что отпраздновать. – Он подзывает официанта. – Когда вы с Ли уезжаете в Европу?

– Через неделю.

– И как планируете добираться?

– Третьим классом лайнера «Куин Элизабет».

– Твой отчим не подкинет денег, чтобы вы могли взять первый?

– Мы обойдем ограничения и сами туда просочимся.

Он корчит гримасу. Я увожу разговор от такой неприятной темы, как деньги.

– Высадимся в Саутхемптоне и отправимся в «Савой». Я позволю Ли посвятить два-три дня танцевальным вечеринкам в Лондоне, а затем куплю маленькую машину, «Хиллман-Минкс», если найду. Прокатимся по Англии, а потом сядем на паром до Парижа.

– Моя девочка любит свою Францию.

– Вашу Францию, господин Бувье.

– Точно! – Он зачерпывает полную ложку каши.

– Мне хочется, чтобы Ли влюбилась в Париж, – говорю я. – Я поведу ее по моим любимым местам. Будем танцевать в «Элефан блан» на Монпарнасе, гулять по Люксембургскому саду, любоваться портретом обожаемой мною мадам Рекамье в Лувре.

– Не забудь про «Кентукки клаб», – замечает отец.

Там темно и накурено даже днем и всегда играет джаз.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Ли первый раз побывает в богемном ночном клубе.

Отец на минуту задумывается.

– Ты ведь действительно любишь Париж?

Как бы это объяснить? В университетскую пору я провела там целый год, и это были словно две параллельные жизни. В городе, разрушенном войной, кофе и сахар все еще выдавали по талонам. Квартира плохо отапливалась. Мы мылись раз в неделю. Я делала домашние задания, сидя в пальто и перчатках. В ту зиму я снимала жилье у некой графини, участвовавшей в Сопротивлении. Ее муж погиб в трудовом лагере. Из этого дома, расположенного в 16-м округе, я добиралась на занятия в Рид Холл. После лекций мы с друзьями сидели в маленьком кафе на Рю де л'Эколь. Мирные радости возвращались в город. Из открытых окон доносились звуки джаза. Велись жаркие споры о послевоенной политике и роли философии и искусства. Мы ходили на театральные постановки в подвальных залах, на выходные ездили на юг Франции в вагонах третьего класса. Во второй половине дня у меня бывали свободные часы, которые я проводила в саду Тюильри, делая копии работ импрессионистов – Дега, Моне и Мане, но неизменно потом уничтожала свои произведения. Долгими весенними вечерами при угасающем свете дня я бродила по городу, и в моей душе росло чувство, так часто посещавшее меня в незнакомых местах, – я одна, сама по себе, свободна, ничем не связана, здесь нет друзей и родственников и определенного круга с жесткими требованиями и запросами. Так я гуляла часами по аллеям и узким улочкам. Можно было повернуть куда угодно, войти в любую дверь и начать абсолютно новую жизнь.

– Да, я люблю Париж, – отвечаю я отцу.

– Но не надо любить его слишком сильно – настолько, чтобы не вернуться. А ты повезешь Ли в Испанию?

– В Памплону.

Он промокнул губы салфеткой.

– Бегать от быков?

– Потому что нет книги лучше, чем «И восходит солнце». И никто не проживает жизнь на полную катушку, кроме тебя, папочка, и тореадоров.

Он смеется. Просит счет, флиртует с официанткой, затем оставляет ей чаевые.

– Может, нам еще выпить?

– Не надо.

– Знаешь, Джекс, если ты будешь жить здесь, то с легкостью удержишь меня в нужных рамках. В котором часу у тебя поезд?

– Через два часа.

– Давай прогуляемся по парку.

– Было бы замечательно!

Он приглаживает рукой усы, смахнув что-то невидимое с одного их конца.

– Когда вы с сестрой уедете, не забывайте писать матери.

– Знаю, иначе она вообразит, что я мертва.

– Или что вышла замуж за итальянца.

Отец смеется собственной шутке. Он часто отпускает шутки в адрес моей матери. Он извиняется и отходит «в комнату для джентльменов». Я любуюсь его грациозной походкой, пока он пробирается между столиками: плечи расслаблены, движения свободные. Время от времени он останавливается, здоровается с кем-то и перекидывается парой слов. А я мысленно сочиняю стихотворение, тасую слова и рифмы. Мы с Ли любим эту игру с детства. Я задавала первую строчку, она добавляла свою, и так мы продолжали придумывать их по очереди. Иногда мы записывали свои буриме, и я дополняла их рисунками на полях.

Тем временем отец остановился и заговорил с некой парой. Его рука на мгновение касается плеча женщины, и он тут же убирает руку – краткий галантный жест. Он всегда любил театральные жесты и всегда со всеми заигрывал. Он проходит вдоль барной стойки, поворачивает направо и исчезает.

Ах, мы совсем не то, чем кажемся со стороны.

У нас есть лишь авто, а деньги странникам не так уж и нужны.

В тот год, когда я жила во Франции во время университетской стажировки, мой друг Поль де Гане брал меня с собой на вечеринки в дом Луизы де Вильморен, которая когда-то была помолвлена с Антуаном де Сент-Экзюпери. Стены ее гостиной были обиты шелком. Под каждым окном стояли банкетки, длинные столики эбенового дерева и малахитовые слоники. Здесь велись остроумные беседы на английском и французском. Бывали интересные гости: Рита Хейуорт, Орсон Уэллс, французский режиссер Жан Кокто.

Однажды Поль представил меня женщине по имени Памела Черчилль. Она увлекалась верховой ездой. Мы говорили о скачках в Олимпии и Бате, и тут она внезапно спросила:

– Кажется, Поль сказал, что вы живете недалеко от Вашингтона? Вы, вероятно, знаете семью Кеннеди.

– В некотором роде.

– Кик была моей лучшей подругой. Я уверена, что вы слышали о ее смерти в страшной авиакатастрофе. Они разбились в горах, в Севеннах. Какую жизнь она прожила! Все ее любили.

Я кивнула. На самом деле я об этом ничего не знала.

– У нее есть брат, – продолжала Памела. – Не самый старший, погибший на войне, а следующий по старшинству. Джек. Он стал конгрессменом. И как-то раз приехал в гости к Кик. Мы все забились в ее старый автомобиль и отправились в Ирландию, чтобы разыскать корни семейства Кеннеди. Однажды вечером, уже в Лондоне, Джек мне позвонил и сказал, что очень плохо себя чувствует и хотел бы обратиться к врачу. Я отвезла его к доктору лорда Бивербрука, лучшему из всех, известных мне. Джек болел много дней, вы не представляете, насколько плохо ему было. Я сидела у его кровати в больнице и видела, как он балансирует между жизнью и смертью. Врач сказал, что это что-то врожденное и что он проживет не более трех лет.

– Я не знакома с Джеком Кеннеди, – сказала я в тот вечер Памеле Черчилль. Это было правдой лишь отчасти. К тому времени мы уже пересеклись с ним в поезде. Однако я решила, что тот случай не в счет. Мне не хотелось обсуждать его. Уже тогда я заметила в этом человеке нечто, глубоко волновавшее меня, но слов для описания этих чувств я не находила.

Отец уже идет ко мне. Остановился по пути, чтобы поболтать с одной из официанток. «С самой симпатичной», – скажу я позже Ли. И мы вместе засмеемся и закатим глаза – типичный Блэк Джек![4] Но это напомнит нам обеим о непростом периоде нашего детства и о болезненных впечатлениях прошлого, которое не хочется ворошить.

Мы все не те, кем кажемся снаружи.

Он так неправ и все же так нам нужен…

Я встаю. Воздух кажется разреженным и странным, как будто полуденный жар разрушает привычный мир.

– Ты готова, моя самая прекрасная девочка?

– Да.

Он берет меня под руку, и мы выходим на залитую солнцем улицу. Пересекаем авеню и направляемся на север, к парку. В какой-то момент он замечает, что у него кончились сигареты, и я предлагаю ему свои.

– Они слишком легкие для меня, милая Джекс. Пойду и куплю пачку. Подожди меня здесь, я мигом.

Однако папы не будет довольно долго. Как всегда, его кто-то или что-то отвлечет. Потом он вернется как ни в чем не бывало, не заметив, что прошло много времени. Я вижу скамейку в тени и сажусь. Мимо проезжает велосипедист. Проходит женщина с маленькой собачкой на поводке – носик-пуговка, блестящие глазки. Легкий ветерок качает ветки, гонит сухие листья, оставшиеся еще с прошлой осени. Они будто играют в салки друг с другом. Мне с детства нравилось наблюдать тайную жизнь листвы. Она казалась независимой от произвола ветра. Я сижу одна на скамейке в теплый день, но в приятной тени, смотрю на то, как кружатся листья, и мне становится спокойно.

Однажды в Европе мы с друзьями пошли в студию художника, располагавшуюся во дворе дома на тихой улочке. Все сидели и курили, а художник тем временем нарисовал мой портрет. Это был грубый и быстрый набросок, много резких линий и острых углов. Мне очень понравилось.

Я не хочу работать в Vogue. Я ведь давно это поняла. Наверное, с того вечера у Бартлеттов, когда Джек Кеннеди произнес: «Восемь эссе для того, чтобы получить награду, которая вам не нужна?» Он сказал это с той самой своей улыбкой.

Не желаю работать в журнале среди этих умных, суровых, прекрасных женщин и мужчин, превращающих их в статичные глянцевые картинки. Не желаю предсказуемой судьбы вчерашней светской дебютантки с идеальным маникюром, которая проводит свободное время на благотворительных вечерах. Не хочу застрять в Мерривуде и даже на ферме Хаммерсмит – в этом раю так легко раствориться и пропасть без следа. Не хочу в старости пристраститься к бурбону и закусывать его фрикадельками из трески. Хочу быть художником, а не только моделью, чье лицо проступает среди беглых линий. Хочу быть творцом, писателем, ученым. Хочу читать книги, впитывать знания, восхищаться искусством. Хочу, чтобы в жизни было много приключений, чтобы никогда не было скучно.

И тогда я придумываю, как представлю это дело матери. «Мамочка, – скажу я ей. – В редакции Vogue совсем нет мальчиков. Там вообще нет ни одного подходящего жениха». Она придет в ужас. Пока мама ищет хорошую партию для Ли, я поживу в Вашингтоне и найду работу. Может, устроюсь в ЦРУ. А может, найду журналистскую вакансию, например в Washington Times-Herald. Это не Washington Post, конечно, но они всегда готовы взять толковую молодую женщину, умеющую учиться на ходу и много трудиться за небольшую зарплату. Это хороший старт.

Могу перебраться в принадлежавшую раньше моему сводному брату Гору спальню, откуда открывается вид на реку. Буду ездить верхом, читать и писать. Могу продолжать считаться девушкой Джонни Хастеда – он живет так далеко, что это не принципиально. Буду ходить на танцы и на вечеринки, когда захочется. А когда не захочется, отговорюсь срочной работой. И начну планировать дальнейшую жизнь. Тихо, никому ничего не говоря. Со стороны всем будет казаться, будто ничего не изменилось.

Листья все кружатся. Они падают на мои туфли. Обрывки листьев и тротуарная пыль, как рыжее кружево, обнимают мои щиколотки.

Не хочу быть дорожной пылью, сухим листом, девочкой на побегушках. Хочу быть ветром, который поднимает эту пыль ввысь.