Джеки

Входят Джон Уайт, Билл Уолтон и сестра Джона Пэтси. Мое лицо заливается краской, как будто нас застали за чем-то предосудительным, хотя, конечно, ничего не было. Но я отстраняюсь от Кеннеди и отодвигаюсь на другой конец дивана. Билл Уолтон усаживается между нами.

– Как ты, старина Билли? – спрашивает Кеннеди. Они друзья. Мне нравится Уолтон, очень нравится. Я познакомилась с ним как-то за ужином: мы выяснили, что у нас есть общий знакомый, Гор Видал – пасынок Хьюди в его предыдущем браке. «Мы часто шутим о том, как много в нашей семье приемных детей и приемных родителей», – как-то сказала я Уолтону. Билл родом со Среднего Запада, он журналист и художник. Поразительно умный, добрый, с широким открытым лицом, он вызывает доверие, хотя я мало его знаю. Несколько недель назад, на другой вечеринке, мы договорились, что как-нибудь пройдемся с ним по барам в Провинстауне.

– Скажи, Билл, – продолжает Джек, – правда ли, что у Хемингуэя выходит новая книга?

Гор рассказывал мне истории про Билла Уолтона и Хемингуэя, как они познакомились во время войны через фотографа Роберта Капу. Билл работал военным корреспондентом Time и прыгал с парашютом, готовясь к высадке в Нормандии. Хемингуэй последовал его примеру. Оба участвовали в битве в Хюртгенском лесу в 1944 году. Хемингуэй спас жизнь Уолтону, вытолкнув его из грузовика, в котором оба ехали, за несколько мгновений до того, как машину атаковали с воздуха. После освобождения Франции они вместе выпивали за победу в баре «Ритц» в Париже. Уолтон наблюдал за крушением брака Хемингуэя вплоть до той самой ночи, когда знаменитый писатель явился в гостиничный номер к супруге голый, пьяный, с ведром на голове и колотил в дверь шваброй. Жизнь этих людей казалась такой масштабной, эпичной, написанной крупными мазками и яркими красками на огромном холсте. Мой отец отчасти тоже жил столь же широко и безрассудно.

Разговор перешел на конфликт в Индокитае. Я упустила нить беседы и просто наблюдаю за Джеком Кеннеди. Он в основном слушает. У него забавная манера задавать вопросы, но почти никогда не высказывать своего мнения. Его беспокойные пальцы тронут то воротник, то карманы, то волосы – это почти как нервный тик. Тема меняется, и теперь говорят о чем-то попроще. Билл Уолтон шутит, что на время Великого поста оставит работу в The New Republic и будет изучать абстрактный экспрессионизм, так как это самый подходящий язык для общения с послевоенным миром.

«От него исходит какая-то особенная беспечность, отстраненное сияние» – так я опишу Джека Кеннеди впоследствии в разговоре с Ли.

Он задает вопросы, из всех выуживает истории и мнения, пока воздух не сгустится и не разогреется, а сам сидит, вытянув ноги с некоторой детской неуклюжестью, которая кажется наигранной, но, возможно, таковой и не является.

Он одинок, как одинока я.

Эта мысль меня пугает.

– Что вы планируете делать в Сенате? – спрашивает Джека сестра Джона Уайта.

– Для начала надо туда избраться.

– Он победит, – говорит Уайт. – Люди хотят огня, новых идей, в которые можно верить.

– Говорят, мир погибнет в огне, – отвечает Кеннеди. Вокруг вежливо смеются.

– Одни говорят: мир погубит огонь, другие считают, что лед, – произношу я. Это из Роберта Фроста.

Он смотрит на меня и снова улыбается.

– Хорошее стихотворение. Правда, Джеки?

Перед тем как произнести мое имя, он делает небольшую паузу. По моему телу пробегает дрожь, и воздух в комнате становится еще плотнее.

Позже в тот же вечер, когда я ищу в сумке спички, ко мне подходит Джон Уайт с зажигалкой.

– Вы необыкновенная, – говорит он, защелкивая крышку зажигалки. – Но эту игру с Джеком Кеннеди не в силах выиграть даже вы.

– Я не участвую ни в каких играх.

– Ах, Джеки, хорошо бы, если так.

Я выдыхаю и бросаю взгляд на диван, где все еще сидят Пэтси и Билл Уолтон и беседуют с Джеком. Он кивает, слушает, но не отводит глаз от меня. Когда видит, что и я смотрю на него, улыбается – такой же взгляд у него был, когда я только вошла в этот дом, как будто мы заговорщики и тайно затеваем что-то замечательное.

Около полуночи я снова качу по Чейн-бридж, возвращаясь к матери. Медленно въезжаю по ведущей к дому дорожке. Гравий скрипит под колесами, особняк выплывает из-за деревьев. Я прохожу в кухню, делаю себе яичницу-болтунью, съедаю ее, стоя у разделочного столика, и заливаю сковородку водой, чтобы она отмокла. Усталости я не ощущаю, но поднимаюсь на второй этаж в свою спальню. На лестничном пролете я почти спотыкаюсь о сноп лунного света. Он заливает безмолвную землю, поля и холмы, бледные лучи проникают через окно, скользят по потолку и переходят на пол, как будто ночь разобрала все сущее на части, расчленила и разбросала по углам.

– Мне очень хочется поболтать, – говорю я, когда Джон Уайт появляется у моего рабочего стола в редакции. – Но давайте в другой раз. Я опаздываю.

– Да ладно, – возражает он. – Давайте посмотрим, какие вопросы вы сегодня предложите людям на улице.

– Блокнот уже в сумке, – пытаюсь протестовать я. Но он берет со стола черновик и читает вслух первые несколько строк:

– Считаете ли вы себя нормальным? Когда вы впервые поняли, что женщины – не слабый пол? Жена – это роскошь или необходимость?

Затем он продолжает про себя, а ближе к концу улыбается.

– Влияет ли внешность кандидата на ваши предпочтения на выборах? – читает он медленно. – И последнее, но не менее значимое: Ирландский писатель Шон O'Фаолейн утверждает, что ирландцы не искусны в любви. Вы согласны с этим утверждением?

Он кладет листок на стол.

– Я заметил перемены, – констатирует Джон.

Я молча смотрю на него.

Уайт качает головой:

– Ему не нравится быть одному, Джеки. Он окружает себя друзьями и родственниками. Hо при этом не может находиться рядом с одним и тем же человеком более нескольких часов. На женщин он смотрит как охотник на добычу, однако иногда уважает девушек определенного типа. В этом и его сила, и его слабость. Он придет ко мне снова в следующий четверг.

– Мне надо идти, я должна быть у Капитолия в одиннадцать.

– Вы свободны в четверг?

– Нет.

– Его недооценивают, но это не должно сбить вас с толку. Я вам как-то говорил: если он чего-то хочет, то будет отчаянно добиваться своего.

Я указываю на среднюю пуговицу его твидового пиджака.

– Она болтается на одной нитке, Джон. Оторвите ее, а то потеряете.

Бросаю карандаши в ящик стола, закрываю его, потом снова открываю и достаю два.

– Он вам нравится, – говорит Уайт.

– Я помолвлена, Джон.

– Хорошая партия, но слишком скучная для такой девушки, как вы.

– Нехорошо так говорить.

– Вам нравится Джек Кеннеди.

– Я ценю его пытливый, вечно ищущий ум.

– Похожий на ваш.

– Мы совсем не похожи, Джон. Если бы мне надо было изобразить такой тип мужчины, я бы нарисовала маленькое тело и огромную голову. Мне пора идти.

– Так что насчет четверга?

– Я очень занята в четверг.

– Джеки Бувье, вы лжете.

– Honi soit qui mal y pense, – отвечаю я.

– Что это значит?

– Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает.

Я чуть не ухожу без фотоаппарата. Улыбаюсь Джону Уайту, возвращаюсь к столу и укладываю камеру в сумку.

Выходя из здания, слышу вслед свист и улюлюканье. Это два парня с четвертого этажа: один рыжий, а у второго мальчишеское безусое лицо. Поднимаясь по лестнице, они перегибаются через перила и наблюдают за мной.

Я не иду к Джону Уайту в четверг. Джонни Хастед приезжает из Нью-Йорка ненадолго – короткая командировка в Вашингтон. Мы ужинаем вместе, а на следующее утро я везу его в аэропорт. Льет ливень. Дворники смахивают все краски мира то вправо, то влево. По дороге я говорю, что надо бы перенести свадьбу. Он спрашивает, что я имею в виду под «перенести». Мы доезжаем. Не заглушив мотора, я выхожу из машины попрощаться с ним. Он поднимает воротник плаща, чтобы защититься от дождя, надевает шляпу.

Notes