Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию

В течение года после своего нуминозного видения г-жа Фостер пыталась, как могла, понять свой опыт в юнгианском контексте. Ответ на ее письмо бывшего аналитика, доктора Хардинг, был предсказуемым: она рекомендовала «не доверять» явлениям такого рода. Обратившись к другим аналитикам, она получила в ответ больше сочувствия, но реального понимания не было. Все, казалось, считали, что ее опыт не представлял особого значения для развития ее личности – это своего рода психический курьез – тогда как сама она глубоко внутри себя знала, что это было самое важное событие в ее жизни. В то время ей больше всего помогли классические описания похожих мистических переживаний Эвелины Андерхилл (1955), так как они помогли ей поместить свой опыт в границы нормального. Позже она прочитала у юнгианского аналитика Эдварда Эдингера, что центральный архетип Самости часто проецируется на аналитика, и, когда, наконец, проекции изъяты, их обратный поток может привести к встрече с центральным архетипом как таковым (см.: Edinger, 1972: 42).

В своих более поздних размышлениях г-жа Фостер расширяет понятие Самости, или «Другого», и предлагает несколько интересных идей, имеющих отношение к теме этой книги. В соответствии с идеями Юнга об индивидуации она размышляет о том, что мы, видимо, ощущаем присутствие центрального архетипа с самого начала жизни. В качестве подтверждения этого она указывает на переживания благоговения, откровения или другие трансцендентные состояния, о которых сообщают многие дети в возрасте от трех до пяти лет (см.: Borg, 2004; Hart, 2003; Shroder, 1999; Coles, 1990). Она полагает, что этот центральный архетип является «основой души», но еще не воспринимается как нечто отдельное само по себе; напротив, он обычно проецируется на родителей, других значимых людей, наставников, священников, аналитиков и т. д.

С точки зрения Фостер, нуминозность центрального архетипа в какой-то степени отделяется от этих проекций и отбрасывает «золотой отсвет» в моменты нашей фантазийной игры, пока мы дети (Foster, 1985: 58). Однако чаще всего наша проекция образа центрального архетипа остается «приклеенной» к фигурам значимых людей или даже к неодушевленным предметам (в том числе природе в целом). Постепенно через болезненный опыт мы приходим к пониманию неполного соответствия многих этих «объектов» независимо от того, насколько они были нам дороги, нуминозной реальности центрального архетипа, которую мы проецируем (например, проекции г-жи Фостер на ее аналитика). Юнг предположил, что это часто происходит в середине жизни, когда мы готовимся к ее второй половине и, в конечном итоге, к смерти. Фостер приходит к следующему выводу:

В визионерском опыте, подобном моему, …эта главная ценность являет себя отдельно от человеческих и материальных объектов и сияет собственным светом. Когда такое происходит, она занимает центральное положение в психике, и – мы снова используем метафору Юнга – Эго вращается вокруг нее, как Земля вращается вокруг Солнца. Любая работа, которую я делала после этого, оказывалась не личным достижением, а приношением Другому, которому я теперь отдавала должное. Существует уже не столько чувство, что я делаю то или это («я живу», «я делаю карьеру»), сколько то, что жизнь проживается через меня.

    (Foster, 1985: 47)

По этому поводу на ум приходит потрясающее стихотворение Рильке:

И все-таки, хоть наша жизнь течет
тесна и ненавистна нам самим,
есть чудо – мы его не объясним,
но чувствуем: любая жизнь живет.

Живет, но кто? Не вещи ли живут
несыгранной мелодией минут,
как в тело арфы, втиснуты в закат?
Не ветры ли, что над рекой шумят?

Деревья ли в своей осенней дрожи?
Одни цветы, а может, травы тоже?
Живет, быть может, тихо старясь, сад?
Иль птицы, что загадочно летят,
иль звери, что бегут? Живет, но кто же?

А может быть, Ты Сам живешь, о Боже?

    (Rilke, 2005)

Удивительные «присутствия», описанные в этой главе

Тема проекции центрального архетипа Самости и того, что происходит, когда эта проекция разрушается или уходит, приводит нас к размышлениям об опыте, описанном в этой главе. Мы могли бы описать то, что происходит, когда мы проецируем центральный архетип и «другой» несет на себе эту проекцию (и этот другой может быть индивидом или группой, например, семьей ребенка), как возникновение некоего «поля» – того, что Винникотт назвал «переходным пространством», не упомянув о его мистических измерениях. Это «потенциальное пространство», в пределах которого становится возможна одушевленная жизнь, пространство, где жизненная искра глубочайшего, самого сущностного, богоданного истинного я человека получает отклик от людей и вещей во внешнем мире, где душа медленно «воспитывается» страданием, как сказал бы Китс, принимая свою индивидуальность. Этот процесс создает «два мира», которые мы пытались удержать в поле нашего зрения на этих страницах – внешний и внутренний, человеческий и божественный, временный и вечный, Эго и Самость – два мира, диалектическое взаимодействие которых определяет человечность, а их одновременное присутствие способствует становлению в-бытии, обеспечивая здоровую жизнь.

Каждый из тех людей, об опыте которых мы говорили в этой главе, в той или иной мере пережил в своей жизни событие, которое мы называем «травматическим», и это заметно задержало или прекратило (через диссоциацию) естественный ход процессов в этом «поле». Для каждого случая мы могли бы сказать, что становление матрицы истинного я было прервано или искажено. Когда такое случается, душа, видимо, утрачивает свое срединное положение между мирами. Коллапс системы «двух миров» приводит к «утрате» души. Она перестает участвовать в партнерских отношениях между психе и сомой, которое возможно благодаря переходному пространству, и уходит в глубины бессознательного, чтобы сохранить себя в безопасном убежище. Видимо, в этом отступлении она присоединяется к центральному архетипу. Или, возможно, центральный архетип Самости и душа являются различными аспектами одной и той же трансцендентной реальности.

В каждом из наших случаев травма привела к нарушению оси «Эго – Самость» и, соответственно, произошла потеря души. Однако в каждом из этих случаев возникает явление центрального архетипа с участием мифопоэтических мотивов – обозначено присутствие резонансного образа, удерживающего душу в бытии. В нашем первом примере внезапное появление ангела-хранителя защищает маленькую девочку от невыносимого переживания. Находящейся при смерти и парализованной страхом Дженнифер неожиданно предлагается спасительная альтернатива: она может рисовать определенной краской и избрать для себя жизнь художницы. Г-н Белл, уже почти оставив этот мир, вдруг слышит «музыку Вселенной». Он пользуется предоставленным ему выбором, поняв причину, по которой он должен жить. Катарине в самый мрачный час ее детства неожиданно явилась Мария с младенцем Иисусом на облаке и сопровождала ее в продолжение всего долгого и трудного пути. Женевьева Фостер была разочарована и чувствовала себя оставленной в своем анализе. Внезапно пред ней предстало «существо света», она погрузилась в поток любви, струящийся между ними. Присутствие «спутника» преобразило ее жизни во внутреннем и внешнем мире.

В каждом случае мы отмечаем присутствие мифопоэтического образа, который принес с собой некую скрытую «историю». Не все из этих людей знали, что это за история, по крайней мере, в тот момент. Некоторые вообще предпочли ничего и никому не рассказывать, так как опасались, что их примут за безумцев. Однако этот опыт придал мужества каждому из них. Это мужество, видимо, пришло из внутреннего мира, когда в их внешней жизни ресурсы, которыми они располагали во внешнем мире для поддержания жизни души, были почти полностью исчерпаны.

Во введении я предположил, что «диссоциация предотвращает падение в бездну небытия». Рана, нанесенная психической травмой и диссоциацией, вскрывает «базисный дефект» (Balint, 1979), однако через разлом этого дефекта начинает поступать расплавленная лава архетипической психики и закупоривает рану символическим «присутствием». В каждом из наших примеров момент прерывания личной истории одновременно является отправной точкой архетипического сюжета. Такая подпитка из коллективного бессознательного удерживает душу в бытии, что, видимо, и является «задачей» той замечательной разумной части психе, которую я назвал системой самосохранения. Эта система воплощает в себе своего рода всеобъемлющую мудрость, осуществляет бесстрастное, но поддерживающее целостное видение всей жизни индивида и, по-видимому, ставит своей задачей выживание души и даже реализацию ее потенциала. Так или иначе этот разум спасает душу от уничтожения через восстановление мифопоэтической матрицы, разорванной при диссоциации. Она восстанавливает нарушенную травмой ось «Эго – Самость» изнутри.

Как мы увидим в главах 3 и 9, это не окончательное решение проблемы, ведь с какого-то момента силы системы самосохранения перестают действовать во благо и причиняют ущерб. Все же благодаря действию сил системы самосохранения мы получаем возможность увидеть отблеск другого мира, приоткрывается доступ к самым глубинным источникам нашей жизни, и мы обретаем смысл, когда над нами нависла угроза его утраты.

Таким образом, сверхъестественные «присутствия» в приведенных выше примерах стремятся заполнить разрыв, возникающий при исчезновении или искажении переходного пространства. Как видно из приведенных выше случаев, когда вместе с коллапсом потенциального пространства происходит утрата всех реалистичных надежд на помощь внешних объектов, то им на смену приходит внутренняя фигура, регулирующая взаимодействие между внутренним и внешним миром. Она закрывает разрыв мифопоэтическим присутствием – посредниками, поддерживает надежду и предоставляет в распоряжение человека мифопоэтическую историю, которая становится посредником и матрицей для души, захваченной травматическим переживанием. Возможно, некоторые психоаналитики сочтут появление таких «галлюцинаторных» внутренних фигур началом нарциссической патологии – раскола психики в результате действия таких примитивных защит, как диссоциация и проективная идентификация. Это было бы правильно с материалистической и редукционистской точки зрения, но для нашего подхода к представленному в этой главе материалу это будет лишь односторонней полуправдой.

На мой взгляд, психоанализ не может позволить себе такое одностороннее видение. В нем упускается то, что Юнг называл целевым элементом, когда задаются такие вопросы как: «На какой результат направлено такое переживание?», «Что оберегают эти защиты?» И, скорее всего, ответом на этот вопрос окажется – «человеческая душа».

Завершая эти размышления, я хотел бы предложить своего рода гностическую фантазию о развитии души в жизни человека. Эта история содержит некоторые переживания, касающиеся духовного и материального мира, о которых мы говорили в этой главе, и вплетает их в повествование, такое же древнее, как сама психика.

Видимо, процесс становления собой, тем, кем человеку предназначено стать (юнговское определение индивидуации), предполагает воплощение в материальном мире чего-то духовного. Некий зачаток истинного я вынужден совершить рискованное путешествие по очень опасной территории из мира вечности в мир времени, от духа к материи, от божественного к человеческому, чтобы стать душой человека. На этом пути его ждет много испытаний, ему предстоит пережить и выстрадать великое разочарование, возможно, ему не суждено полностью завершить это многообещающее путешествие, если его страдания на самом деле окажутся чрезмерными. Он даже может быть вынужден расколоться на две части, отправив какую-то свою часть обратно в нетленный мир, из которого вышел, чтобы быть уверенным, что душа не уничтожена. Иногда он может выйти из такого диссоциированного состояния и войти в жизнь еще раз. На этом пути проблески «света» от его истоков (и его верный спутник) могут поддерживать его в страданиях. И если во всей этой разорванности человеческого существования у него будет достаточно тех солнечных дней, когда жизнь кажется возможной… достаточно резонансных образов, эмпатичных объектов самости (Кохут) и оптимальных фрустраций (Винникотт), то он сочтет любовь стоящей того, чтобы пожертвовать всемогуществом… если он сделает это, расставшись с частью своей изначальной божественности, а не сделает ложным я… Тогда, по словам Т. С. Элиота,

Мы придем в конце
В то место, из которого ушли —
Но место не узнаем[18 - Элиот Т. С. Четыре квартета. Пер. В. И. Постникова.].

Глава 2. Утрата и обретение души-ребенка

В каждом взрослом человеке скрывается ребенок, вечное дитя; нечто все еще становящееся, никогда не завершающееся, нуждающееся в постоянном уходе, внимании и воспитании. Это та часть человеческой личности, которая хочет развиваться и обрести целостность.

    (Jung, 1954: par. 286)

В этой главе мы сосредоточимся на образе ребенка, который появляется в сновидениях в процессе психотерапии и постараемся привести клинические примеры, подтверждающие идею, что этот внутренний «ребенок» часто служат символом аффективного внутреннего ядра я, которое переживается как невинная (см. главы 7 и 8) и сакральная. Я также считаю, что у нас есть все основания думать о «ребенке» как об образе человеческой души. Три клинических примера, представленные в этой главе, описывают некоторые моменты психотерапии и серию сновидений, связанных с ними. В некоторых из этих сновидений обнаруживается потерянный, заключенный в тюрьму или похороненный ребенок, или, как оказывается, его заново находят после длительного периода отсутствия либо изгнания. В двух случаях мотив ребенка возникает в связи с внутренним образом какого-либо животного. Животное в паре с ребенком – частый образ в этой книге, в том числе в коллективном (мифологическом) материале в конце этой главы.

Двое из этих пациентов метафорически описывали свое переживание как «утрату души» – утрату своей искры жизни. «Искрой жизни» они называли некий самый важный, центральный элемент ощущения себя живым – то, что вернулось к ним в те моменты терапии, которые я здесь описываю. В каждом из этих случаев сновидения о потерянном и найденном ребенке или животном появились после того, как произошли некоторые события в психотерапии этих пациентов. Сюжеты возвращения «ребенка» в сновидениях этих пациентов предвещали обновление жизни и возрождение надежды.

При исследовании мотива ребенка в сновидениях важно различать символ «ребенка» и образ реального ребенка в тех случаях, когда сновидцу снится некое событие из собственного детства или он видит во сне «более молодую версию» самого себя. Это различие особенно важно для понимания глубинного смысла сновидений в клинической ситуации.

Катрин Аспер, швейцарский юнгианский психоаналитик, в своей книге «Внутренний ребенок в сновидениях» подчеркивает этот момент:

С незапамятных времен во всем мире ребенок был носителем наших глубочайших стремлений и высших идеалов. Святость, невинность, гармония, счастье, удовольствие и радость, умиротворение и вечность – все это проецируется на ребенка, и в искусстве, литературе, мифологии и религии он появляется как благословенный образ со всеми признаками божественности. Ребенок как символ не представляет собой зеркальное отражение внешней реальности, а, скорее, изображает нечто относящееся к внутренней реальности психики: желания, надежды и наши самые заветные чаяния. Таким образом, ребенок становится символом нового и того, что еще впереди… Этот духовный уровень смысла резко контрастирует с реалиями жизни земного ребенка.

    (Asper, 1992: 5; курсив мой. – Д. К.)

Юнг также подчеркивал, что образ ребенка в сновидениях или в материале фантазий несет в себе нечто большее – смыслы, которые нельзя свести к кругу значений, связанных с жизнью реального ребенка. Это «нечто большее» приходит из коллективного слоя бессознательного, которым Юнг в своей модели психики дополнил личное бессознательное. Из этого коллективного слоя возникают мифологические или «духовные» качества, которыми наделен образ ребенка в сновидении.

Нелишне, вероятно, заметить, что неискушенный в психологии человек, следуя своему предвзятому мнению, всегда будет склонен соотносить мотив ребенка с конкретным опытом «ребенка», как если бы реальный ребенок был каузальной предпосылкой к существованию мотива ребенка. В психологической реальности эмпирическое представление «ребенок» является только средством выражения… не очень легко схватываемого фактического материала о душе. Поэтому совершенно очевидно, что мифологическое представление о ребенке является не копией эмпирического «ребенка»… речь идет не о человеческом ребенке…

    (Jung, 1949, par. 273)

Юнг раскрыл значение образа более-чем-человеческого дитя, который являлся в его собственных сновидениях в мрачное время, наступившее для него после разрыва с Фрейдом, когда каждый вечер он делал записи в своем дневнике, пытаясь предотвратить внутренний распад. Это было отчаянное время для Юнга, когда его внутренний мир погрузился в беспросветный мрак. Сначала он испытал потрясение, когда апокалиптические видения стали вторгаться в его сознательную дневную жизнь. Однако, спустя некоторое время его усилия были вознаграждены тем, что он стал получать поддержку от некоторых позитивных, поддерживающих жизнь энергий иного мира, который ранее он связывал с его личностью № 2. Одним из центральных образов этих сновидений и фантазий Юнга был образ ребенка, в котором он распознал образ собственной души. Мы подробно остановимся на этой истории в главе 8.

Юнг рассуждал об образе или мотиве ребенка также и в своих сочинениях более позднего периода, в свои зрелые годы. Среди этих работ особенно следует отметить эссе «О психологии архетипа ребенка» (Jung, 1949). В нем Юнг развивает мысль о том, что чудесное или «божественное дитя» является зачатком целостности личности – представлением образа Бога в процессе индивидуации и что типичные темы о рождении ребенка и его борьбе указывают на это:

«Ребенок» имеет то больший аспект детского божества, то юного героя. Оба типа имеют чудесное происхождение и одну общую судьбу в младенчестве – заброшенность и угрозу со стороны гонителей.

Судьбы «ребенка» должны поэтому рассматриваться как изображения тех психических событий, которые разыгрываются в энтелехии или при возникновении самости. «Чудесным рождением» пытаются живописать вид переживания при таком возникновении. Так как речь идет о психическом возникновении, то все должно происходить вопреки эмпирическому опыту, например, как порождение от девы или путем чудесного зачатия… Мотив «невзрачности», отданности на произвол, заброшенности, подверженности опасности и т. д. старается изобразить шаткую психическую возможность существования целостности, то есть чрезмерную трудность на пути достижения этого наивысшего блага.

    (Jung, 1949: par. 281–282)

Во всех мифах о ребенке бросается в глаза один парадокс, потому что, с одной стороны, бессильный ребенок отдан в руки могущественным врагам и ему угрожает постоянная опасность, с другой стороны, он располагает силами, которые далеко превосходят человеческую меру. Это тесно связано с тем психологическим фактом, что ребенок, с одной стороны, именно «невзрачен», то есть не опознан, «только лишь ребенок», однако, с другой стороны, божествен… [Из-за этой своей сверхъестественной силы] он неожиданно, несмотря на все угрозы, будет иметь успех.

    (Jung, 1949, par. 289)

В последней части этой главы мы приведем несколько примеров из мировой мифологии, которые иллюстрируют эти темы, особенно тему ребенка и его/ее «заклятых врагов». Это подготовит почву для главы 3, в которой мы встретимся с главным антагонистом ребенка и всем тем, что он/она собой представляет. Эти мифологемы свидетельствуют о том, что судьба внутреннего ребенка и то, что он несет или представляет собой в психике, является главнейшей темой человеческой культуры во всем мире, включая нашу. Они также показывают, что система самосохранения, роль которой состоит в избавлении этой души-ребенка от страданий-в-реальности и, следовательно, в отделении ее от сознания, является огромным препятствием для жизни ребенка в этом мире.

Ребенок между мирами: переходное пространство у Винникотта