Аудиокнига Жизнь Антона Чехова

Как-то я задумал подсчитать, на произведения какого автора я написал больше всего рецензий, результат оказался ожидаемым, этим автором стал Антон Павлович Чехов, он вдохновил меня на 41 рецензию, второй в списке автор отстал более чем в два раза. До настоящего "марафона" не хватает одной рецензии и еще 195 слов :)Но получалось как-то не совсем правильно, Чехова я читал и перечитывал чаще, чем других, а вот о самом писателе, о перипетиях его судьбы, имел крайне смутное и поверхностное представление, с этим надо было что-то делать. Биографий Чехова в сети полно, оставалось только выбрать, и тут вовремя подоспел совет Ludmila888 обратить внимание на книгу Рейфилда, за что я ей очень признателен и благодарен.До сих пор я не читал биографий Чехова, но я читал биографии других писателей, так что мне всё-таки есть с чем сравнивать. И я обратил внимание, что чаще авторы-биографы пытаются дать некий анализ жизни и творчества писателя, и очень редко бывает, что биограф действительно пишет биографию, оставляя право анализировать предложенный материал и делать из него выводы самому читателю. К счастью, книга Рейфилда относится именно к такому типу жизнеописаний.Чехов предстает в потоке фактов его жизни, которым автор не пытается давать оценки, он просто рассказывает что, где и когда происходило с самим писателем или с его ближайшим окружением, если это отражалось каким-то образом на нем. Рейфилд совершенно не фильтрует материал, честно выкладывая всё, что нарыл в архивах. Мне даже показалось, как хорошо, что он иностранец, нет, он, конечно же имеет представление о русском сквернословии, но все равно оно у него не зиждется на генетическом уровне, когда русский человек совершенно интуитивно определяет где дозволено, а где нет, то или иное слово. И сам Чехов был именно таков, он знал, где можно выругаться сочным матом, а где - упаси Боже. Это я к тому, что русскоязычный автор, наверняка, стал бы цензором самому себе, и не выкладывал бы без запинки некоторые перлы Чехова и особенно его братца Александра, а вот Рейфилду, с его английским менталитетом, это не доставляет никаких проблем: что написано, то и публикую. И, надо сказать, что кое-что из "творческого наследия" классика можно найти только в этой книге, потому что даже в ПССП (Полное собрание сочинений и писем) имеются цензурные купюры.Но, вот, казалось бы, нашел я тему - сквернословие писателя, кстати, надо признать, довольно редкое. Но всё дело в том, что это один из штришков, разрушающих идеальный образ гения, который общими стараниями воздвигли биографы-литературоведы. У читателя, знакомого с Чеховым по тому контенту, что дается в наших учебниках и книгах, формируется представление о нем, как о неком идеальном человеке, безукоризненно интеллигентном, тонком, умном и безупречном.А дело в том, что и интеллигентность в Чехове была, и тонкость, и ум, вот только не было безупречности. Был он человеком невероятно сложным, в котором постоянно уживались противоречивые стремления, разные модели отношения к жизни. При этом он всю жизнь вел неустанную борьбу с самим собой, постоянно был начеку, его цитата о выдавливании из себя по капле раба стала чуть ли не программной в советской школе, одной из основ новой педагогики. Он выдавливал, но так до конца и не выдавил, и у него хватало ума осознавать это, его ироничность распространялась не только на окружающих, но и на себя в первую очередь.Недавно, перечитав "Степного волка" Гессе, я сравнил Гарри Геллера с Чеховым. И книга Рейфилда только укрепила это ощущение, у меня сложилось впечатление, что в Чехове уживалось далеко не два начала, а гораздо больше. Практически каждый его герой мужского пола автобиографичен, частица самого Чехова есть во всех персонажах его рассказов и повестей, особенно, относящихся ко второй половине его творческого пути. А апофеоза выплеск самого себя достигает в его пьесах.Рейфилд честно описывает амурные похождение Чехова, надо признать, что классик был невероятно любвеобилен, я не задавался целью пересчитать его любовниц, мелькавших на страницах книги, но их явно набралось больше трех десятков, это при том, что Рейфилд, наверняка, помянул далеко не всех. Сложилось впечатление, что в отношениях с прекрасной половиной Чехов был в значительной степени потребителем, он относился к тем мужчинам, которые не страдали по женщинам, не сходили по ним с ума, он предпочитал, чтобы "бегали" за ним. И, надо сказать, что он был довольно избалован в этом отношении. Он самым классическим образом оправдывал пушкинский афоризм: "чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей". Я не заметил каких-либо серьезных душевных страданий Антона Павловича по ком-нибудь из своих поклонниц, потому он и не женился, пока из него песок не начал сыпаться. А вот его "потребительство" очень даже заметно. Он имел многообразие мужских начал в самом себе, любое движение фибр мужской души, было ему понятно, он мог совершенно натурально и правдиво описать любой эмоциональный или ментальный выплеск своего героя, от подлого и низкого до благородного и возвышенного. А вот с женским началом было сложнее, его приходилось собирать, опознавать, коллекционировать. И потому я склонен толковать чеховское любвеобилие не столько как простую похоть, хотя и без неё куда же, сколько как некую профессиональную издержку.Причем, такая особенность есть далеко не у всех писателей, а только у тех, кто всю жизнь пишет одно произведение - калейдоскопический роман о самом себе, а именно это и есть главное достояние чеховского творчества. Он смог, как линза, преломить в себе самом поток эпохи и сфокусировать его в бесстрастный и честный луч своего таланта, сумев спаять, как никто другой, цинизм с идеализмом, а именно этот сплав и есть та самая вожделенная всеми творцами правда жизни.Я сказал далеко не всё, что хотел, что пришло мне на ум при чтении книги Рейфилда, несказанного осталось в разы больше. Но я постараюсь осмыслить это и выразить в следующих рецензиях на повести и пьесы Чехова, потому что книга Рейфилда помогла мне намного глубже понять Чехова как автора и человека. И я очень рад тому обстоятельству, что не торопился до сих пор, и еще не написал рецензии на самые главные и лучшие произведения Антона Павловича...

Весьма познавательная книга, хотя, если вы не фанат Чехова, то она покажется несколько затянутой, так как, на мой вкус, излишняя информация о семье и женщинах Антона Павловича несколько портят впечатление. При этом творчество писателя тут, конечно, анализируется, но насколько можно верить биографу - отдельный вопрос. Возможно, вновь сказывается личное восприятие, но, например, аннотация рассказа «Жена» с моей точки зрения настолько не соответствует реальной проблематике сюжета, что начинаешь с недоверием воспринимать и остальные трактовки Дональда Рейфильда.Несмотря на то, что приводится множество цитат из личной переписки Антона Павловича и его корреспондентов, все же образ писателя по-прежнему весьма неоднозначный. Возможно это и хорошо, читатель будет пытаться сам заполнить пробелы и обратится к иным источникам (например, к сборнику писем Чехова или к мемуарам его современников), но все же подобное мешает мне поставить высший балл прочитанному. Есть и откровенно лишние, на мой взгляд, подробности, ведь желание лучше узнать писателя не дает основание вытаскивать на свет божий достаточно интимную переписку. Особенно не повезло в этом плане старшему брату Чехова, чьи весьма вульгарные высказывания стали достоянием общественности. Вообще интересно заметить, что не один раз в тексте проскакивает просьба «порви письмо» или, например, рассказ о том, как Левитан просил все его письма уничтожить, но все же они до нас дошли, что опять подкрепляет мое некомфортное впечатление от чтения приватной переписки, особенно касающейся каких-то сугубо частных подробностей. А данная книга весьма ими грешит – например, содержит большое количество посланий, которыми обменивался Чехов со своими приятельницами, читать их было откровенно скучно, да и к чему мне знать многочисленные имена поклонниц писателя или его любовниц?Намного интереснее было узнать в целом о той эпохе, когда жил и творил Антон Чехов, об общественных настроениях, об идеях, которые волновали людей. В книге хоть и немного, но все же дается об этом представление, особенно обращается внимание на такие темы, как цензура, массовый голод крестьян и те шаги, которые предпринимались добровольцами и правительством для спасения людей от гибели.цитатыВ популярные издания начала вмешиваться политика. Цензура в том году стала столь суровой, что журналы, в которых Антон напечатал свои первые вещи, оказались под угрозой закрытия. Журнал «Свет и тени» был приостановлен на полгода из-за рисунка на обложке, изображавшего виселицу, сооруженную из перьев и чернильниц. Надпись под ним гласила: «Наше оружие. Для разрешения насущных вопросов».Именно под началом Лейкина, да еще при жестком попечительстве цензуры, Чехов стал вырабатывать в себе способность к упругой, ироничной фразе, живому диалогу и выразительной сжатости текста.Цензор вычеркнул чеховскую мораль: «Веровать в Бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте!»Полиция же в тот вечер наложила на театр штраф за недозволенное публичное сборище.В августе 1897 года с визитом в России побывал французский президент; обновленное французско-русское соглашение теперь запрещало пересылку по почте русских печатных текстов, дабы предотвратить проникновение в Россию подрывной литературы. Все написанные Чеховым тексты или прочитанные им корректуры должны были иметь вид письма.Чехов предложил рассказ в «Северный вестник», и, к удивлению автора и редактора, цензор не изменил в нем ни слова, несмотря на политически недопустимую тему массового голода.1891 год в России был неурожайным; наступившая зима грозила крестьянам голодом, но правительство пресекало частные инициативы по оказанию помощи. Консервативное «Новое время» одним из первых опубликовало призыв к немедленным действиям. В ноябре крестьяне уже питались сеном; масштабы бедствия ширились. Антон начал активную кампанию помощи голодающим. Маша в гимназии организовала сбор пожертвований. Лика Мизинова не пожалела 34 копеек, Дуня Эфрос дала рубль и попросила расписку. Сунорин, обеспокоенный страданиями крестьян в родной Воронежской губернии, уже не обвинял их в неумении вести хозяйство и даже действовал сообща с газетами-конкурентами. Его дети великодушно уступили карманные деньги. Антон собирал пожертвования по друзьям; в Петербурге ему помогал Павел Свободин. (Судя по записным книжкам Чехова, коллеги-врачи давали рубли, писатели – копейки, а Литературный фонд с 200 тысячами капитала отказался дать ссуду в 500 рублей.)Антон случайно узнал, что поручик Егоров, бывший Машин поклонник, с которым Чеховы поссорились восемь лет назад, занимает пост земского начальника в Нижегородской губернии и ведет активную борьбу с голодом. Он открывал детские столовые и использовал собранные пожертвования, выкупая у крестьян лошадей. Таким образом крестьяне получали деньги на пропитание и покупку зерна, а лошади содержались до весны, чтобы затем быть проданными в кредит крестьянам.Суворин был не в духе, поскольку такое либеральное предприятие, как помощь голодающим, было выше его понимания. Чехов уговаривал его поехать в Воронеж, чтобы вместе убедить тамошнего губернатора организовать аналогичное нижегородскому «лошадиное» дело. Помощь голодающим в Воронеже, как и в Нижнем, была налажена несообразно: хотя крестьян наделяли зерном, печами и топливом, лошади, скупленные у них, остались без корма. В кампании приняла участие родная сестра Суворина, Анна Сергеевна, однако сам он считал поездку бессмысленной. Пожалуй, впервые это вызвало у Антона раздражение.... К середине февраля голод в России унес не менее миллиона крестьянских жизней: помощь пришла слишком поздно.свернутьХотя со времен школы и изучения биографии Пушкина или Лермонтова, например, остались некие знания о том, что в царские времена цензура весьма сильно портила авторам возможность самовыражаться, но все же весьма познавательно узнать, как сильно над Чеховым довлели правила, что именно писать и как. Причем, из книги непонятно, писал ли Чехов что-то «в стол», есть ли вообще неопубликованное при жизни, существовал ли запрещенный «самиздат», который нелегально ходил по рукам, как, например, в случае Л.Н.Толстого.Рейдфильд интересно повествует о гимназических и студенческих порядках,напримерВ царствование Александра II военные министры расширили прием на шестилетнюю военную службу – помимо крестьян, военнообязанными были признаны и представители других сословий, не сумевшие получить освобождения. Студенты же получали отсрочку от военной службы, а выпускникам армия и вовсе не грозила.В 1867 году министр образования граф Д. Толстой, посетив гимназию, вознамерился превратить ее в образцовое классическое учебное заведение: сомнительные дисциплины сменились обязательными латынью и древнегреческим, а русская литература, вызывавшая брожение умов, была вправлена в жесткие рамки. Неблагонадежным учителям отказывали в месте. Учеников из деревни, снимающих жилье у таганрожцев, стали расселять под строгим присмотром школьного начальства. Министр считал, что школе, как и церкви, надлежит воспринять насаждаемый им жандармский дух. В результате многие преподаватели превратились в надсмотрщиков, а занятия – в зубрежку, и вместе с тем для здравомыслящих учителей и талантливых учеников толстовские реформы в чем-то оказались благотворными. Двери гимназии были открыты для евреев, купцов, мещан, детей церковнослужителей и зарождающейся интеллигенции. Выпускники становились врачами, адвокатами, актерами и писателями, что, впрочем, вызывало беспокойство правительства – избыток интеллигенции, особенно не находящей себе дела, был революционно опасен.В российской гимназии в те времена со школьниками обращались благородно: если кого и наказывали, то отправляли в «карцер» – чисто выбеленную комнатку, обычно располагавшуюся под лестницей. Телесные наказания были запрещены: учитель, поднявший на ученика руку, увольнялся.Тринадцатого августа Александр, разделявший отцовское пристрастие к бухгалтерии, заговорил в своем письме о денежных проблемах: «Определение меня в университет стоило мне 1 руб. <…> Экзамен [Коля], положим, выдержит, но платы всей он взнести не может. Плату 30 руб. серебром нужно взносить 19 августа. <…> Квартира в месяц 5,33, стол 6,50, хлеб к чаю 1,50, стирка 1, освещение 1, итого 15 руб. Без этих денег ему жить никак нельзясвернутьЖаль, что из книги я не смогла понять, как столь сильно стеснённая в средствах семья Чеховых смогла позволить Антону доучиться в гимназии и где брали деньги на оплату учебы: то ли он сам уже зарабатывал себе на жизнь, то ли все же были средства, несмотря на частые жалобы о бедности.
Вообще, те года весьма мало освещены, возможно, просто не сохранились письма, которые могли бы пролить свет на этот период жизни Антоши. А может, исследователя не так сильно это занимает, в биографии какие-то разрозненные куски: то стенания родных о капитальной нехватке денег, то поездки на каникулы в Москву (а ведь это весьма приличный расход даже по текущим меркам), то рассказы о том, как без устали "пахал" Чехов, то упоминания о веселом времяпрепровождении в борделях, театрах, беззаботном летнем отдыхе и рыбалке. Скорее всего, наши понятия о работе и бедности сильно различаются, ведь представители этого сословия все лето отдыхают (хотя при этом мельком Рейдфильм отмечает, что первоначально Чехов и летом продолжал принимать больных или работал часть времени в больнице)
Работе Чеховых в этой книге отдано совсем немного внимания, но можно найти некоторые познавательные моменты, упоминаемые вскользь – например, о том, что в тяжелые времена безденежья мать Чехова не только «лила слезы и вымогала деньги у Чехова-младшего», но и зарабатывала стиркой для чужих людей, шила, а сестра готовила соседям обеды.Еще из необычных подробностей жизни великого писателя я отметила моменты, которые немного портят его орел «святости»: весьма «потребительское» отношение к домашним животным. Удивительно, как много времени поначалу занимает в письмах писателя восхищение мангустом, специально привезённым из путешествия, которого потом за ненадобностью он отдает в зверинец, хотя сам Чехов критиковал такие места за плохое обращение с животными. Или похожая ситуация с таксами: Чехов столь много пишет о них вначале, а потом собаки оказываются забыты и словно вычеркнуты из памяти и жизни Антона Павловича.цитатыНаталье Линтваревой он заявил более решительно: «Продаю мангуста с аукциона». Здесь снова проявилась двойственность его натуры. В фельетоне «Фокусники» Антон негодовал: «Мы прежде всего сталкиваемся со странным отношением московской публики к своему ученому саду. Она иначе не называет его, как „кладбищем животных“. Воняет, животные дохнут с голода, дирекция отдает своих волков за деньги на волчьи садки, зимою холодно, а летом по ночам гремит музыка, трещат раке-; ты, шумят пьяные и мешают спать зверям, которые еще не околели с голода».
Его же письмо в правление московского зоосада едва ли не угодливо: «В прошлом году я привез с о. Цейлона самца-мангуста (по Брему – mungo). Животное совершенно здорово и бодро. Уезжая из Москвы и не имея возможности взять его с собой, я покорнейше прошу Правление принять от меня этого зверька и прислать за ним сегодня или завтра.Мангуст, как и Лика Мизинова, теперь имел достаточно времени задуматься над судьбой тех, кто, испытывая к Антону сердечную привязанность, слишком настойчиво добивается взаимности. На «кладбище животных» он продержался два года. В списке больных и околевших животных за 1892 год он не значится, однако нет его и в инвентарном списке зоосада за 1895 год. Жить в перенаселенной квартире в окружении многочисленной родни и с мангустом в придачу для Антона значило быть оторванным от реальности и от «народа». В письме к Суворину в октябре 1891 года он признался: «Ничего так не люблю, как личную свободу». Желание быть свободным от вынужденного соседства превратило в навязчивую идею мечту о собственном поместье.свернутьВесьма критично Рейдфильд рассказывает и о том, как, используя свое влияние на сестру и преследуя свои личные интересы, Чехов отговаривал ее от многочисленных предложений «руки и сердца».цитатаКогда бы Маша ни заговаривала с Антоном о претендентах па ее руку, его реакция была отрицательной. И хотя он никогда открыто не возражал против ее замужества, его молчание, а также (при необходимости) кое-какие закулисные хлопоты явно свидетельствовали о его неодобрении и даже сильном беспокойстве по этому поводу.Единственное, что Чехова не устраивало в Смагине, – это его «трагический» почерк – поскольку почти всерьез он считал, что главное в жизни – это разборчивая рука. Однако, действуя за Машиной спиной, Антон всегда отговаривал ее женихов от марьяжных намерений, причем никто из жертв его тайной дипломатии не предал огласке выдвигаемых им доводов. Маше же было достаточно одного неодобрительного или тревожного взгляда брата, чтобы отказать тому или иному жениху.свернутьЗато финал книги меня весьма порадовал своим «нейтралитетом» в описании отношений Чехова с женой, возможно потому, что я ожидала увидеть обвинения Ольги Книппер (почему-то принято ее активно осуждать), а получила весьма человечную историю брака двух весьма свободолюбивых, востребованных личностей, двух равноценных партнеров, далеких от идеала, но испытывающих привязанность и потребность друг в друге.В общем, подводя итог, это весьма интересная биография Чехова и, несмотря на некоторые мои претензии к автору, читать ее было весьма познавательно, хотя не покидает ощущение, что о Чехове можно было написать совсем иначе и, возможно, вышло бы гораздо лучше.Цитатыв тот момент Антона совсем не прельщала идея женитьбы, о которой то и дело твердил ему Суворин. В письме ему от 23 марта он колко заметил: «Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, – я не выдержу. <…> Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день.В своем отношении к профессии врача Антон разделял мрачный юмор Пальмина и видел в ней в основном отрицательные стороны: зачем бороться с эпидемией холеры, если только в Москве ежедневно от голода и холода умирает сто детей? К тому же общение с больными чревато опасностью.О своей болезни Антон вообще ни с кем не заговаривал и едва ли предпринимал попытки лечить ее. Сказав Лейкину, что лечить глаза ему не стоит, «ибо и без лечения дело обойдется», а жене Суворина, что «самое лучшее лечение при болезнях горла – это иметь мужество не лечиться», и посоветовав певцу Миролюбову для укрепления здоровья лежать день и ночь, укрывшись с головой одеялом, и натираться настойкой из смородинных почек...«Хмурые люди» печатались уже третьим изданием, «В сумерках» – пятым; чеховский доход вырос до 1000 рублей в месяц.В январе 1890 года Антон спрашивал в Петербурге у Клеопатры Каратыгиной: «И что эта Ленская сует свой нос куда не следует! Никогда артисты, художники не должны соединяться браком. Каждый художник, писатель, артист любит лишь свое искусство, весь поглощен лишь им, какая же тут может быть взаимная любовь супружеская?»Оба они ценили женскую сексуальность, но в отличие от Суворина, Антон опасался близости с женщиной, если это грозило ущемлением его свободы или отвлекало от занятий литературой.Левитан хотел драться с Чеховым на дуэли, однако ограничился тем, что отдалился от него на три года. (Впрочем, у него были проблемы посерьезнее: полиция выдворяла из Москвы евреев, и ему пришлось уехать; вернулся он лишь благодаря вмешательству доктора Кувшинникова, служившего в военном госпитале.)Мустафа поднялся на палубу первого класса забрать багаж. Помощник капитана, увидев татарина там, где не следовало, ударил его по лицу. Мустафа крикнул, указав на побледневшего от ярости Чехова: «Ты думаешь, ты меня ударил? Ты – вот кого ударил!»Потеряв Чехова в зените его славы, газета «Новое время» потерпела ущерб не только финансовый, но и моральный, но впереди ее ожидали еще худшие перипетии. В феврале 1899 года полиция жестоко подавила студенческую демонстрацию – против этого возражали даже некоторые министры правительства, однако Суворин в редакционной статье поддержал полицейских, восстановив против себя общественное мнение. Под окнами его дома студенты и журналисты устроили «кошачий концерт». Многочисленные клубы и общества отказались от подписки на «Новое время». Чтобы остановить разраставшиеся слухи о крахе газеты, Дофин опубликовал данные о подписке: из прежних семидесяти тысяч подписчиков газете удалось сохранить лишь половину. Отколовшиеся от «Нового времени» журналисты в пику Суворину решили основать новое издание. Постоянные авторы прекратили сотрудничество с оскандалившейся газетой.Крымское лето подходило к концу. Чеховское подворье покинул один из ручных журавлей, а другой, ослепший на один глаз, тоскливо ходил по пятам за садовником. Горничная Марфа Моцная оставила Чеховых, перебравшись в Ливадию к дядюшке. Однако и теперь Антон не чувствовал желанного уединения – он стал просить Машу забрать к себе на осень Евгению Яковлевну. Сестра сопротивлялась: «Но если бы ты знал, как мне трудно было отвозить ее в Крым! Я в Москве в смысле хозяйства устроилась на студенческий лад, кровати совершенно нет, посуды тоже мало, все весной я отправила в Ялту Ведь польют дожди, начнут у нее ноги ломить, холодно, сыро».
Она подозревала, что Антон куда-то собрался, и спрашивала: надолго ли? Самой же ей хотелось походить в Москве по театрам, и Евгению Яковлевну она согласилась взять к себе лишь с января. Антон поступил по-своему: 23 сентября он посадил Евгению Яковлевну на пароход в Севастополе; там знакомые Чехова попытались накормить ее обедом (от которого она отказалась, боясь за свои вставные зубы), а потом проводили на московский поезд.Маше не нравился новый семейный расклад, и она продолжала делиться печалями с Мишей: «Из меня ровно ничего не вышло. Ни я художница, ни я учительница, а работаю, кажется, много – все устраиваю чужое гнездо <…> Отношения мои с невесткой пока неважны <…> У матери как-то лучше вышло, с ней обращаются хорошо, и она успокоилась. Настроение у меня скверное, никак я не могу приладиться к новой жизни, тоскую, часто плачу и должна все это скрывать, но не всегда мне удается это. <…> В Москве много ходит сплетен насчет меня, все жалеют, и ходят слухи, что я бежала из дому.Машу застать дома было трудно. Она по-прежнему преподавала в гимназии за месячное жалованье в сорок рублей.Семнадцатого сентября, позабыв о том, что 9 сентября у Ольги был день рожденья, Антон прибыл в Москву – как раз к открытию сезона в Московском Художественном театре.Антон в который раз запамятовал день рождения жены, хотя еще недавно загодя уточнял его дату.Не заводил он разговоров и о том, что возражает против ее контракта. Он с большим удовольствием сам бы переместился в московскую круговерть, чем стал бы тащить ее в «эту паршивую Ялту». «Напрасно ты плачешься, – писал он ей, – ведь в Москве ты живешь не по своей воле, а потому что мы оба этого хотим».Антон тоже похвалил супругу – за ее финансовую независимость. В год она зарабатывала более трех тысяч рублей и лишь однажды попросила у него денег, чтобы покрыть какой-то таинственный долг.Антон, которому надоело московское заточение у постели больной жены, мечтал, вслед за братом Александром, сплавать по Волге. Ольга прилагала неимоверные усилия, чтобы встать на ноги.Антон писал Немировичу-Данченко: «А главное, мне позволено уехать, и завтра, 17-го, я уезжаю с Морозовым в Пермь. К 5 июля буду опять дома». В тот день, когда Антон уехал, его место у постели больной Ольги заняла ее мать.Отправляясь в эту поездку, Чехов ставил себе цель не столько раздвинуть писательские горизонты, сколько отвлечься от дежурства у постели больной жены. При этом они с Ольгой ежедневно обменивались письмами и телеграммами.Морозова, возможно, и следовало бы считать российским Рокфеллером за покровительство искусствам и помощь революционерам, однако рабочие его погрязли в нищете и болезнях, а помощи им ждать было неоткуда – к их услугам был лишь пьяный фельдшер да разворованная им аптека. Ознакомившись с условиями труда на заводе, Антон выразил Морозову бурный протест, на что тот отреагировал вполне впечатляющим жестом, сократив рабочий день с двенадцати до восьми часов.Остроумов определил, что оба легких у Чехова поражены эмфиземой, а туберкулез затронул и кишечник. Он выписал больному пять рецептов и отменил назначения, сделанные Антону его же собственными учениками. Выходило, что Чехов напрасно четыре зимы провел в Ялте: ему нужен сухой воздух. Ольга теперь могла возобновить поиски подмосковной дачи. К ее радости, Остроумов позволил Чехову мыться.Антону его кровать показалась холодной и жесткой, но хуже всего была Настина стряпня: «Суп, похожий на помои. И холодные, как лед, блинчики».свернуть