Оценить:
 Рейтинг: 0

Аларих, король вестготов: Падение Рима глазами варвара

Год написания книги
2020
Теги
<< 1 2 3 >>
На страницу:
2 из 3
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Тишина, царившая на вилле Марцеллы, была роскошью, которую мало кто мог себе позволить в этом пестром многоязычном городе, чье население, вероятно, доходило до миллиона человек. Должно быть, она услышала доносившийся с подножия холма шум, более громкий и резкий, чем звуки игр на стадионе, прежде чем нападавшие ворвались в дом, выволокли ее из спальни[5 - Jerome L 127; «славных украшений всего города Рима» – 127.1.] и потащили в холодную мраморную церковь за городскими стенами[6 - Базилика Святого Павла, построенная за Остийскими воротами (Jerome L 127.13).]. То, что происходило в городе и во всей империи потом, в бесчисленном множестве книг описывается как три дня паники, всепоглощающей неизвестности и переговоров между правителями. В эти же дни Марцелла умерла. На известие о ее трагической кончине откликнулся письмом с соболезнованиями крупнейший христианский мыслитель Иероним из Вифлеема: он написал молодой подруге Марцеллы и выразил свое сожаление по поводу неожиданной утраты одного из «славных украшений всего города Рима».

Пожары вынудили множество римлян покинуть свои дома. Возможно, это и было целью нападавших: выкурить горожан наружу, вырвать из привычной апатии и наказать за несправедливость властей. В дело вступила городская пожарная команда – восемь тысяч человек, у которых были при себе ведра, лестницы, багры и покрывала, пропитанные уксусом, но которые никогда не сталкивались с бедствиями такого масштаба. По мере того как пожар распространялся и город превращался в дымящиеся угли, жители покидали свои горящие дома; многие бесследно пропадали. Были потеряны целые состояния.

На рассвете следующего дня, двадцать пятого августа, жители начали осознавать масштабы катастрофы. Захватчики не ограничились богатым кварталом Марцеллы на Авентинском холме. Разрушительной целенаправленной атаке и разграблению подверглись многие городские районы. Что тревожило еще сильнее, так это вседозволенность захватчиков. В течение следующих двух дней эти безжалостные чужаки – сколько их было, до сих пор остается под вопросом – держали гордый город и его жителей в заложниках.

Шестнадцать столетий спустя последние мгновения жизни Марцеллы кажутся завершением целой эпохи мировой истории. В те дни один епископ по случаю произошедшей трагедии прочел проповедь о том, как опасно жить в окружении «диких варваров»[7 - Augustine CG 1.1, авторский перевод.]. Иероним в своем эпистолярном панегирике Марцелле посетовал на ошеломляющий поворот судьбы, который низверг амбиции честолюбивых римлян с достигнутых городом вершин: Capitur urbs quae totem cepit orbem! – «Берут город, который взял весь мир!»[8 - Jerome L 127.12.] Всего шесть коротких слов на латыни – даже в переводе это восклицание читается как отрезвляющий газетный заголовок. Для некоторых священнослужителей, живших в V в., уже одно это событие – разграбление Рима – означало, что половина некогда могущественной империи ныне стоит одной ногой в могиле. Для других, которые жили на востоке и в относительной безопасности, включая чувствительных, но громких и ярых христианских проповедников вроде Тимофея Элура[9 - Edward Watts, Interpreting Catastrophe: Disasters in the Works of Pseudo-Joshua the Stylite, Socrates Scholasticus, Philostorgius, and Timothy Aelurus, Journal of Late Antiquity 2 (2009): 92–96.], нападение явилось знаком того, что предсказания о пришествии Антихриста и скором конце света начали сбываться.

Римские граждане по всей империи были потрясены случившимся. В то время как более состоятельные жители Италии бежали в свои вторые дома в Африке, а тяжело нагруженные корабли отплывали из римской гавани, новости медленно расползались по многочисленным территориальным владениям Рима в Европе, Африке и Азии. В ближайшие дни и недели «величайшие города отдаленнейших стран налагают на себя публичный траур»[10 - Augustine CG 1.33, о бегстве во вторые дома – 1.32.], писал из небольшого городка к западу от великого африканского порта Карфаген епископ Августин Иппонийский. Известно, что и некоторые друзья Марцеллы пополнили ряды христианских общин в Африке.

Мало кто из римлян ожидал такого разрушительного нападения. Последний задокументированный случай вторжения чужаков в город произошел почти восемью столетиями ранее, в 390 г. до н. э., когда Рим был неожиданно спасен от гибели отрядом пернатых защитников.

Под покровом ночи, как повествует римский автор Тит Ливий, орава волосатых и замызганных галльских воинов решила штурмом взять самую священную цитадель столицы, Капитолийский холм[11 - Livy, The History of Rome from the Founding of the City 5.47, translated by Canon Roberts (New York: E. P. Dutton, 1912). Тит Ливий. История Рима от основания города. Т. I. – М.: Наука, 1989.]. Скрытые темнотой, незаметно следуя по тускло освещенным улицам, «они даже не разбудили собак – животных, столь чутких к ночным шорохам». Когда галлы приблизились к холму, казалось, что ничто не может остановить уничтожение города – ничто, кроме птиц.

При звуке приближающихся шагов гуси, которые жили на территории храма Юноны и были посвящены этой богине, загоготали и подняли тревогу. Их пронзительные крики разбудили римских солдат, которые тут же бросились на боевые посты. С того самого дня капитолийские птицы всегда почитались как герои первого – и на протяжении столетий единственного – нападения чужеземцев на город.

За эти восемь веков многое изменилось. Старая добрая Римская республика превратилась в империю с населением шестьдесят миллионов человек. Там, где раньше один не терпящий возражений Цезарь казался совершенно непомерной фигурой и оскорблял традиции совместного управления республиканского правительства Рима, со временем два цезаря стали нормой, важным источником политической стабильности для государства, чья власть простиралась на целых три континента. Рим, город, по словам античного автора Плутарха, основанный как убежище, – латинское слово asylum переводится как «убежище для беглецов» – превратился в оплот неслыханного богатства и власти[12 - Plutarch, Romulus 9.3, translated by Bernadotte Perrin in Lives, vol. 1 (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1914), адаптировано. Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I. – М.: Наука, 1994.]. К III в. римский народ полностью отдался «космополитизму» – это понятие сшито из греческих слов, означающих «всемирный» (??????) и «гражданин» (???????)[13 - Ralph Mathisen, "Peregrini, Barbari, and Cives Romani: Concepts of Citizenship and the Legal Identity of Barbarians in the Later Roman Empire", American Historical Review 111 (2006): 1011–1040, на с. 1012.].

Однако по мере того, как Римская империя расширялась и впитывала множество различных культур, сохранялся мучительный страх перед людьми, которые выглядели или говорили иначе. Чужестранцев называли «варварами» – термином, заимствованным римлянами у греков. Стереотипы были обычным явлением, а предубеждения редко кто-то ставил под сомнение. Таких людей, как готы, родившихся в местах с более холодным климатом, сравнивали с медведями, потому что они появились на свет под созвездиями Большой и Малой Медведицы. Северян обычно считали недружелюбными: по общепринятому мнению, их родные места были слишком холодными, чтобы там могли появиться люди с теплыми сердцами.

Сознание римлян было искажено суеверными географическими представлениями, которые они переняли от красноречивых поэтов и сочинителей[14 - Ptolemy, Tetrabiblos 2.2, in Rebecca Kennedy, C. Sydnor Roy, and Max Goldman, Race and Ethnicity in the Classical World: An Anthology of Primary Sources in Translation (Indianapolis: Hackett Publishing, 2013), 49–51.]. Несмотря на существование навигационных схем и карт, по которым ориентировались античные первопроходцы, именно воображение художников, а не точные сведения путешественников и знатоков формировали знания древних греков и римлян об окружающем мире. Страна выжженной земли, которая с легкой руки греческих авторов, таких как Гомер, и дала название Эфиопии, была самой южной точкой на карте, которую многие могли себе вообразить. В эпоху Александра Великого границей мироздания, известного человечеству, считались земли гиперборейцев – мифического племени, живущего на далеком севере, «за холодным ветром». Первые римские императоры отправляли своих разведчиков на восток и северо-запад, и те возвращались с известиями о Месопотамии и Британских островах, а также с предметами роскоши – от груш до жемчуга. Но через два столетия после того, как Цезарь перешел Рубикон, самыми ясными территориальными границами империи все еще оставались реки: легендарный Евфрат на востоке, вытянувшийся с севера на юг Рейн, прикрывающий Галлию, и Дунай, простиравшийся через Восточную Европу. Только в VI в. римский исследователь напишет первый сохранившийся до наших дней рассказ об увиденном в землях Китая.

Центром этого якобы цивилизованного мира был край средиземноморских оливковых деревьев с его умеренным климатом и густонаселенными городами, в которых обитали просвещенные жители. Эти бурлящие центры с общей культурой и ценностями соединяла целая сеть дорог. Люди, жившие за тысячи километров друг от друга, встречались на открытых городских форумах. Для людей IV в. Рим долгое время был средоточием культуры – почти таким же вечным и неизменным, как Земля, которая, согласно представлениям греков и римлян, покоилась в центре Вселенной.

Не было необходимости покидать город, чтобы прикоснуться к богатствам земель, лежавших за его пределами. «Грузовых судов, отовсюду в любое время года[15 - Aelius Aristides, Oration 26, translated by James Oliver in The Ruling Power (Philadelphia: American Philosophical Society, 1953), 896–897. Элий Аристид. Священные речи. Похвала Риму / Пер. С. И. Межерицкой. – М.: Ладомир, 2006.], даже в пору осеннего равноденствия, везущих товары, приходит сюда столько, что Город похож на некий всемирный рынок, – заметил один античный автор во II в. – Если кто-нибудь здесь чего-то не увидит, значит, этого не было и нет на свете[16 - Aelius Aristides, Oration 26, перевод следует C. Behr, The Complete Works of P. Aelius Aristides, 2 vols. (Leiden: Brill, 1981–1986).]»[2 - Перевод С. И. Межерицкой.]. Даже в начале V в. посетители римских рынков могли почувствовать запах дорогих масел и специй, привозимых неиссякаемым потоком грузов из Йемена, Эфиопии и Индии, в том числе хвойно-анисовый аромат ладана и древесной смолы мирры. И величие памятников Рима по-прежнему действовало на людей магнетически. Представители всех сословий приходили посмотреть, как песок на арене Колизея темнеет, впитывая брызги крови экзотических зверей, на которых охотились для развлечения толпы. До многих доходили слухи об ослепительном купольном зале, где император проводил аудиенции, – красочном Пантеоне.

В латыни есть простой способ обозначать объемные понятия. Чтобы кратко указать на трудно поддающиеся определению нематериальные качества, римляне использовали один лингвистический прием, и многие из слов, которые они составили с его помощью, легко распознать. Состояние свободы они обозначили словом libertas, серьезность и важность – словом gravitas. А для самого абстрактного понятия – представления о том, что значит жить под властью императоров, называть одну из ста с лишним провинций своим домом и знать, что границы вашего мира днем и ночью охраняются солдатами на рубежах, – они придумали слово Romanitas.

Римляне, употреблявшие это слово, знали, что они принадлежат к сообществу, которое больше, чем один город, больше, чем они сами. Но ему было почти невозможно дать точное определение. Еще до нападения, случившегося в 410 г., представление о том, что значит «быть римлянином», включало в себя целый набор обычаев, языков, религий и ценностей. В эту общность входили носители латинского и греческого языков, горожане и сельские жители, иудеи, христиане, верующие в греческих и римских богов, а также атеисты. Целые поколения римлян ломали головы, стремясь прояснить значение слова Romanitas, и нередко от них можно было услышать целые нагромождения речевых оборотов, столь же пестрых, как население Афин и Зевгмы.

Но римляне, которым нравилось это понятие, по крайней мере, разделяли воззрения своего общества. Каждый мог стремиться к одним и тем же идеалам – как внутри империи, так и за ее пределами. На самом деле римляне разделяли это надменное этноцентрическое представление о своей культуре, даже если никогда не видели чужих краев. Принадлежность человека к принципам Romanitas определялась товарами, которые он приобретал, принципами терпимости, которые он исповедовал, и его личными амбициями. Посетители средиземноморских городов могли без труда распознать эти римские ценности.

Город Рим был их самым ярким воплощением. В своих богато украшенных спальнях римские жены кичились богатством и «платьями из блестящего импортного шелка»[17 - Jerome L 127.3.], чтобы произвести впечатление на друзей, в то время как на публике сенаторы спускали состояния на игры для своих сыновей[18 - Oly. Fr. 41.2.] – кровавую охоту и жестокие скачки, – чтобы юноша вышел в свет известным человеком. Один политик потратил две тысячи фунтов золота, почти половину годового дохода самых богатых семей Рима, чтобы отпраздновать избрание сына на должность. Женщины тонко пахли персидским мускусом, их не столь утонченные мужья – вином. Семьи из высшего общества наблюдали, как их вложения приносили доход в виде оливок, винограда и керамики. Каждая из их вилл выглядела как город среднего размера[19 - Oly. Fr. 41.1.], изобилующий собственными храмами, фонтанами и банями. «Ни один другой город[20 - Claudian, H6, lines 39–40, translated by Platnauer.], – говорили о Риме, – никогда не мог по-настоящему называть себя домом правителей мира». Заявление явно было преувеличением, но самовлюбленность, которой оно пропитано, говорит сама за себя.

Тем не менее, несмотря на все старания, даже неистовые ксенофобы не могли оградить себя от соприкосновения с чужими культурами. Каждый день, проведенный на кухне, на овощном рынке и за обеденным столом, приносил новые знакомства с обычаями и странами далеких чужеземцев. В I и II вв. римляне угощались сирийскими финиками и египетскими оливками, а их империя достигла Восточного Средиземноморья. В IV в. при приготовлении популярного пастообразного сыра с травами использовали персидские груши[21 - M 3.18.12.], которые впервые заметил еще Александр Македонский на границе эллинистического мира в Центральной Азии, – теперь их собирали с деревьев, растущих на римской земле. Во времена Марцеллы желанным деликатесом было мясо индийского попугая – своеобразный аналог эскарго[3 - Эскарго – французское блюдо из улиток, подаваемое с белым сухим вином. – Прим. ред.] или супа из акульих плавников. Вездесущие юристы и их требовательные клиенты заказывали его в быстро растущей восточной столице империи – Константинополе. Вино ввозилось в Италию из Газы начиная с первых дней существования империи и вплоть до V в.

Эпикурейцы, которые любили подобные экзотические блюда (и не были лишены способности к саморефлексии), знали, что Римскую империю построили чужеземцы. Но к IV в. иммигрантов регулярно встречали глумлением и насмешками: римское общество, в котором некогда царило безграничное чувство свободы, оказалось заковано в жесткую двухуровневую систему. Граждане и неграждане по-прежнему жили бок о бок, иногда в одной и той же римской деревне, но у них были совершенно разные юридические права. На языке бюрократии эти иммигранты классифицировались как «союзники» (foederati), «перемещенные» (dediticii) или «удачливые» (laeti). Но они оставались заложниками этих жестких категорий латинского права и не могли получить статус полноправного гражданина. В результате иностранцы постоянно подвергались незаслуженным насмешкам за свою одежду, язык или культурные обычаи, которые они с собой принесли. «Все оскорбляют иммигранта»[22 - Claudian H6, lines 199–200, translated by Platnauer.], – усмехался латинский поэт IV в. Клавдиан.

Рим изменился. Римляне, которых развлекали такие поэты, как Клавдиан, были высокообразованной элитой, уверенной в своем положении, и предпочитали оставаться в стороне от проблем простых людей. Один писатель рассказал историю о двух обедавших вместе римлянах[23 - M 1.4.5.], которые спорили о правильном грамматическом употреблении латинского слова «границы», limites, но опустили более серьезные вопросы о пограничной политике. Другие римляне клялись в своей верности не давнему идеалу Romanitas, а отдельным городам, в которых проживали. «Я гражданин Бордо»[24 - Ausonius, "The Order of Famous Cities", in Ausonius, vol. 1, Books 1–17 (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1919), 285, авторский перевод.], – безапелляционно заявлял один из них, лицемерно игнорируя римские дороги, по которым он путешествовал, римские деньги, которые использовал для покупки письменных принадлежностей, и римские суды, охранявшие его собственность. Местное правительство Бордо не предоставляло ни одну из этих гарантий или удобств. Они появились только благодаря казне Рима. Но для жителя римской Галлии показная гордость за родной город, вероятно, была эффективной стратегией защиты от нежелательного вторжения чужаков.

Когда стихи римских поэтов стали отдавать популизмом и имперскими амбициями, простолюдины последовали их примеру, подливая масла в огонь ксенофобии и культурного превосходства. Они делали это в своей жестокой манере – через насилие в цирке или на ипподроме, где очереди на популярные спортивные мероприятия начинали собираться за несколько дней до начала. Адреналин держал на ногах эти сборища людей, жаждущих вкусить ударную смесь выпивки и азартных игр; к тому времени, когда лошади подходили к стартовым воротам, зрители часто уже превращались в агрессивную толпу. Они со злобой смотрели на возниц, сокрушались из-за потерянных денег и, отчаявшись из-за проигранной гонки, вопили, что чужеземцев нужно изгнать из города. Один современник разумно заметил, что люди на трибунах, обуреваемые страстью, казалось, забыли, что римский народ «ради собственного выживания всегда полагался на помощь этих чужеземцев»[25 - AM 28.4.32, translated by Hamilton.].

В чем древние проявляли поистине впечатляющую находчивость, так это в унижении других этнических групп. Некоторые римляне увековечивали свое превосходство военными монументами или высекали на стенках своих саркофагов сцены, изображающие разгром врагов; римские граждане, которые и после смерти хотели демонстрировать свой мирской успех, часто пользовались этим декоративным мотивом. Горожанин мог купить красочные статуи, чтобы украсить сад: вот здесь умирающий галл, а там – «героический дикарь» из Галатии, совершающий самоубийство. Чувство культурного превосходства, укоренившееся среди римлян, пережило даже их собственную империю. В Средние века, спустя столетия после падения Рима, монахи обменивались короткими списками[26 - "On Peoples' Qualities", discussed and translated by Andrew Gillett, "The Mirror of Jordanes: Concepts of the Barbarian, Then and Now", in A Companion to Late Antiquity, edited by P. Rousseau (Malden, MA: Wiley, 2009), 393–394.], в которых перечислялись худшие черты характера иностранцев с использованием тропов, позаимствованных из трудов классических авторов. Персы были неверными, египтяне – лукавыми, галлы – обжорами, саксы – глупыми, а евреи – завистливыми. Африканцы были непоследовательными, лангобарды – тщеславными, а греки, которым всегда припоминали того деревянного коня, – лживыми. Некоторые из латинских выражений, должно быть, становились поводом для смеха за средневековым обеденным столом, когда братья-христиане оттачивали свое остроумие на живых мишенях. Их монастыри сохранили лучшее из древних знаний и худшее из римских привычек, чтобы позже европейцы могли сполна воспользоваться этим наследием.

Среди тех, чья жизнь безвозвратно изменилась после нападения Алариха на культурную столицу Римской империи, был двадцатишестилетний молодой человек по имени Гонорий. Будучи вовлеченным в политику с юных лет, он не знал ничего, кроме «золотых ложек» дворцовой жизни, как блестяще заметил один латинский поэт, и пришел к власти после скоропостижной смерти своего отца. Пятнадцать лет он носил почетный титул Августа, или императора, – властелина империи, которая, согласно предсказанию Вергилия, будет простираться «до пределов вселенной»[27 - Адаптированный перевод из The Aeneid, translated by Robert Fagles (New York: Penguin, 2006), 56.].

В годы, предшествовавшие той ночи двадцать четвертого августа 410 г., юношеская неопытность, которая могла пагубно сказываться на решениях императора, не беспокоила большинство римлян. Опекуны из семейного круга и царедворцы всегда приходили на помощь со своими полезными советами. Но в это кризисное время именно он должен был править Римом, хотя сам в тот момент даже не находился в столице. Соправитель Гонория, его девятилетний племянник Феодосий II, укрылся в Константинополе. Гонорий предпочел дворец на севере Адриатического моря, недалеко от военного порта в Равенне – достаточно безопасное место, где он смог править еще тринадцать лет после нападения Алариха.

Никто не обвинял двух молодых императоров в том, что они решили жить за пределами Рима. В предшествующем столетии так поступали почти все преемники Цезаря – по административным, дипломатическим и стратегическим причинам. Чтобы управлять более чем сотней заморских владений, многие из которых сталкивались с серьезными внешними угрозами, императоры стали обустраивать свои резиденции в разных частях империи.

Вскоре после того, как император, его семья и их свита перебирались в свои новые резиденции, жители городов, которые раньше находились на периферии римского мира, замечали, что их экономический и культурный уровень вырос. Такие города, как Трир на реке Мозель, притоке Рейна, Никомедия в Западной Турции и Антиохия у сирийского побережья Средиземного моря, превратились в респектабельные центры деловой и политической жизни. Ко времени правления отца Гонория обязанности императора обычно были разделены между главами двух областей – западной и восточной – чтобы громоздкому политическому аппарату Рима было легче собирать налоги, управлять своей обширной сетью судебных инстанций и в случае необходимости развертывать войска.

Современные историки, ищущие кратчайший путь к Средневековью, иногда называют эти две части империи византийским Востоком и латинским Западом, чтобы подготовить читателей к геополитическим реалиям, которые утвердились после краха римского государства. Но Рим не был разделен надвое. Для любого римлянина, гражданина или раба, единство империи не подлежало сомнению.

Когда люди Алариха прорвались через Соляные ворота, местным римским политикам, и в первую очередь известным сенаторам, внезапно пришлось взять на себя лидерскую роль, которой они не играли уже не одну сотню лет. Поскольку деликатные переговоры обычно вели императоры, многим из этих до неприличия богатых людей не хватало практики в искусстве дипломатии, и им приходилось дожидаться, когда из дворцов им пришлют инструкции. А простые римляне, ходившие по мощеным улицам города, знали и того меньше. Почему на их город только что напали? Нанесут ли по Риму – или какому-то другому городу – еще один удар? И кто были эти люди, которые посмели совершить этот невообразимый, непростительный, неоправданный акт агрессии против SPQR, «Сената и народа Рима», и их, казалось бы, непобедимой империи?

Когда жители начали искать ответы, священная трибуна в центре городского форума, где жители Рима обычно собирались во времена кризиса, хранила молчание. Ни один оратор не поднялся на эту трибуну, чтобы произнести успокаивающую речь на латыни; даже словоохотливые сенаторы предпочитали держать язык за зубами и не выдавать секретов, о которых им было известно давно. За последний десяток лет многие из них принимали участие в тайных совещаниях и на высшем уровне обсуждали угрозы, стоящие перед империей, в том числе и опасность разбойного нападения[28 - Claudian H6, lines 133–146.]. Мы не до конца понимаем вызовы, с которыми столкнулся Рим в начале V в., но латинский автор Клавдиан в эти годы написал две поэмы: «Готская война» и «Панегирик на шестое консульство Гонория Августа», и в обоих этих произведениях угадываются темы тайных обсуждений, за которыми последовало случившееся в 410 г. нападение. Имя одного чужеземца – гота, известного просто как Аларих, – за это время неоднократно привлекало внимание правительства. Стихи Клавдиана представляют собой самое убедительное свидетельство, пресловутое «шило в мешке», которое доказывает, насколько глубоко Рим был обеспокоен существованием этого человека. Советники заверяли императоров, что Аларих не является угрозой для государства и может создавать только локальные неприятности, но многие сенаторы уже начали сомневаться в мудрости этого предположения.

Глава 2

Первопроходец

Будьте же смелыми, чтобы те, кто придет после вас, могли вами гордиться[29 - Eunapius Fr. 34.].

    ЕВНАПИЙ ИЗ САРД

Давайте на мгновение представим себе любопытного восьмилетнего мальчика, который однажды летом собирается поиграть со своими друзьями в окутанном сумерками лесу. Они бродят вдали от безопасного родительского дома, и именно тогда он впервые в своей жизни обнаруживает широкую и величественную речную полосу – настоящее чудо природы, – буквально разделяющую его мир пополам. Она пересекает горизонт слева направо, напоминая запись на тайном языке, который понятен только ему одному. С этого момента он не может стереть реку из своей памяти. Теперь она становится частью его естества, на самом глубинном уровне вплетается в его судьбу. И все же, будучи ребенком, не помышляющим о серьезных свершениях, он еще не может разгадать смысл этого послания.

В конце концов ему все объясняют родители. Они приводят его на берег и, говоря тихим и, возможно, смущенным голосом, раскрывают ему секрет этой реки. Они говорят, что река – это граница и он родился не на той ее стороне. Как на это реагирует мальчик? Вероятно, сначала он испытывает замешательство. Как так получилось, что его жизнь с самого начала строится вокруг проблемы и дефекта? Позже замешательство могло превратиться в гнев – гнев от осознания, что он живет не на той стороне реки, причем не по своей вине.

Эта река и сейчас продолжает свой бег. Она спускается с далеких Альп и течет через Европу, тянется с запада на восток, а затем впадает в Черное море. Этот барьер – река Дунай, самая длинная река в этой части света. Возможно, когда-то она олицетворяла все преграды, которые в конце IV в. стояли на пути детских амбиций Алариха.

Римляне недолюбливали своих северных соседей. Готы представляли собой полную противоположность римским патриотам. Готы были заросшими щетиной, а римляне – чисто выбритыми. Готы натирали волосы смесями на основе животного жира, тогда как римляне предпочитали мыться в банях. Готы совершенно не разбирались в моде и носили грубо сшитые между собой шкуры животных. Строгая белая тога или красочная туника была признаком цивилизации к югу от границы. В вопросах культуры готы казались невероятно дремучими.

Аларих был выходцем из племени тервингов – одного из двух готских племен, которые обосновались на северных территориях. Другим племенем были грейтунги[4 - Названия «тервинги» и «грейтунги» («гревтунги») в переводе с готского языка означают соответственно «лесные жители» и «жители песчаных степей». Разделение племен или частей одного племени по признаку вмещающего ландшафта на лесные и степные, отраженное в этнонимике, неоднократно отмечалось в лесостепной полосе Восточной Европы (вспомним древлян и полян из древнерусских летописей). – Прим. науч. ред.]. Первые исследователи, прибывшие из Средиземноморья, называли их землю одной из «нецивилизованных и варварских», но этот уголок Восточной Европы, где Румыния встречается с Болгарией, Молдовой и южной частью Украины, имеет удивительно сложную историю. За два столетия до рождения Алариха местные жители с ужасом и изумлением наблюдали, как явившиеся с юга чужеземцы переправились через Дунай, вторглись на их землю и провозгласили, что отныне она является провинцией Римской империи. Это знаменательное событие, произошедшее в 106 г., сформирует мир Алариха.

Племена даков, которым во время этого вторжения пришлось хуже всего, вероятно, в конце концов услышали от плененных товарищей, как хвастливый военачальник по имени Траян воздвиг в Риме гигантскую колонну, чтобы злорадно поведать всем о своих завоеваниях. В последующие месяцы даки пополнили ряды самых отъявленных врагов империи, таких как Клеопатра и еврейские повстанцы в Иерусалиме; поверженные народы в знак унижения проводили парадом по улицам Рима. Крутые холмы придунайских земель будут вечно хранить следы этого вторжения, а местные жители сберегли воспоминания о войне, сопротивлении и безвозвратно ушедшей в прошлое старой жизни. Некоторые питали недоверие к Риму, другие хотели использовать открывшиеся возможности. Даже после того, как римские гарнизоны оставили дакийское пограничье, что буквально ошеломило империю в 270-х гг., культура местных жителей сохранила элементы римского влияния.

Спустя столетие, в 370-х гг., в живописном регионе под названием «Сосновый остров»[5 - Имеется в виду остров в дельте Дуная, носивший в античную эпоху имя Певка (греч. ?????, букв. «сосна»). О Певке как родине Алариха сообщает Клавдиан в своем панегирике на шестое консульство Гонория (105–6: Alaricum barbara Peuce nutrierat); впрочем, поэтический контекст не дает оснований понимать это буквально. Скорее, речь идет в широком смысле об областях на нижнем Дунае, населенных варварами, которых античная традиция иногда по имени острова называет «певкинами». – Прим. науч. ред.], расположенном у побережья Черного моря, – буквально в двух шагах от реки – мать-готка будет убаюкивать своего новорожденного сына. Семья назвала мальчика Аларихом.

Аларих и другие готы, выросшие на римской границе, привыкли чувствовать себя чужаками, далекими от Рима, но живущими в его тени. Этот хрупкий баланс сильно повлиял на воспитание Алариха: в молодости он даже пересек речную границу. Римские краснобаи привыкли называть его родину «захолустьем», но если есть что-то, что мы наверняка знаем о детстве Алариха, так это то, что «Сосновый остров» не был сонной глушью – независимо от того, во что хотели верить римляне.

Римлянам никогда не нравилось жить на этом участке границы. Первые жители империи, отправившиеся на северо-восток в начале I в., терпеть не могли эти края. Безрадостная повседневность, отсутствие роскошных бань и задушевных разговоров за обедом, к которым он привык, заставили Овидия почувствовать «превращение в новые формы»[30 - Ovid 1.1, с «варварской страной» в 5.2; «Уединение и простота» и «остов сосновый» в 1.4; и «жизнь безотрадна моя» в 5.1. Здесь и далее пер. С. А. Ошерова.]. По крайней мере, так он выразился в своем письме в Рим, которое отправил, находясь в изгнании в Северной Фракии, простиравшейся вдоль восточного Дуная на берегу Черного моря. Будучи плодовитым поэтом, Овидий знал, что для творческого процесса нет ничего лучше тишины и покоя. Но в этой «варварской стране, самой далекой в этом огромном мире», он пытался писать буквально через силу.

Овидий, живя в изгнании, написал сборник поэтических «жалоб», известный как «Скорбные элегии»; в этом сочинении он выразил неумолимое презрение к незнакомой среде и к местным жителям. «Уединение и простота» были в дефиците. «Остов сосновый трещит, скрипят, напрягаясь, канаты», один из множества черноморских грузовых кораблей «стонет от той же беды», писал он. Каждый день «жизнь безотрадна моя». «Скорбные элегии» пропитаны жалостью к себе, которую прерывает только молитва Дионису, богу вина.

Больше всего таких римлян, как Овидий, беспокоило не то, что они оказались в отрыве от цивилизации на границах империи. Проблемы возникали из-за людей, с которыми приходилось сталкиваться, – этнических сарматов, гетов, даков и фракийцев, – а также из-за их разнородных языков, традиционной одежды и культурных обычаев, в которых, казалось, насилие непостижимым образом возводилось в культ. Сам Овидий никогда не выделял одну группу как более устрашающую, чем другие. С некоторой долей поэтического преувеличения он и другие авторы объединили разные народы в один собирательный образ, который римлянам в метрополии наверняка казался ужасным и пугающим.

Местные жители шатались по деревням с оружием: «Сбоку привесив, ножи каждый тут носит дикарь»[31 - Ovid 5.7 для этой и других цитат в абзаце.], и редко можно было встретить всадника без лука, колчана и «стрел с острием, смоченным ядом змеи». Даже их «трёп», как называл это Овидий, заставлял его вздрагивать. «А на людей погляжу – людьми назовешь их едва ли, – сказал он. – Злобны все как один, зверствуют хуже волков».

Небылицы и поверхностные суждения были не единственной частью римских расхожих представлений. Овидий, вероятно, был недоволен тем, что его отправили на границу, изгнали туда при загадочных обстоятельствах, в которых была замешана женщина из семьи императора Августа. Но другие римляне отправились туда добровольно или, по крайней мере, смирились с опасностями и старались воспринимать свои приключения непредвзято. Многие из них были солдатами – людьми, чьи семьи и потомки часто селились вдоль реки во времена Алариха.

Римляне, жившие на Дунае, всегда знали, что ситуация на границе бывает напряженной – как говорил сам Овидий: «Есть перемирья порой – не бывает надежного мира»[32 - Ovid 5.2.]. Когда после смерти Овидия прошло менее столетия, римская военная машина дошла до Дуная в череде беспощадных военных кампаний, которые впоследствии стали известны как Дакийские войны. Они опустошили этот регион. Неисчислимое множество даков, которые жили в горах, на болотах и среди лугов этого края, римляне пленили, обратили в рабство и переселили.

Сцены, изображенные на военном мемориале императора Траяна, этой мраморной колонне высотой в тридцать метров, сопоставимой с небольшим римским холмом, демонстрировали изобретательность и изощренность римской армии, а также жестокие реалии той войны тем, кто жил вдали от нее. На рельефах римская армия рубит дакийские ивы и строит из древесины мост через Дунай. Император Траян торжественно председательствует на языческом религиозном обряде, а римские солдаты участвуют в охоте на местного вождя даков Децебала, который кончает с собой, чтобы не попасть в плен. Историю первого наступления Римской империи на северо-восток прославляли в общей сложности почти восемьдесят скульптурных панно. В результате завоеваний Траяна к Риму была присоединена новая провинция Дакия, названная в честь людей, чьи земли римляне только что отняли. Ее географическим центром были горы Трансильвании.

Когда римские солдаты, участвовавшие в Дакийских войнах, оставили службу, многие из них осели в этой отдаленной местности, и в результате надежда Овидия на «надежный мир» постепенно воплотилась в жизнь. Затем на берегу Дуная стали возникать города. Вскоре начали прибывать мирные поселенцы из Италии и других регионов империи: многие из них надеялись добыть золото в горах Трансильвании, где еще с каменного века существовали рудники, оказавшиеся под властью римлян в результате их вторжений во II в.

Следующие двести лет в новоприобретенные владения Рима стекались любители приключений. Они принесли с собой надежды на новое будущее, в том числе надежду на лучшее качество жизни – или, по крайней мере, такое же, какое они видели в Средиземноморье. Со временем сюда пришли римские обычаи и достижения: новые технологии, хорошо отлаженная система займов и ссуд, а также бронзовые и серебряные монеты с официальными клеймами монетных дворов Римской империи, которые использовались в повседневном товарообмене. Старая Дакия изменилась – и внешне, и в самой сути. Многие переселенцы и местные жители разбогатели.
<< 1 2 3 >>
На страницу:
2 из 3

Другие аудиокниги автора Дуглас Бойн