В погоне за счастьем

Да, я действительно верила в судьбу. Я знаю, это, наверное, звучит хвастливо и отдает дешевой романтикой… но тогда, в начале так называемой взрослой жизни, я пришла к твердому убеждению: у будущего есть возможности… но только если ты дашь себе шанс их опробовать. Однако большинство моих сверстников предпочитало идти проторенной дорогой, делая то, чего от них ожидали. Почти половина моих сокурсниц по Брин-Мору строили планы на замужество по окончании колледжа. Те мальчишки, что тянулись домой с войны, думали о том, где бы найти работу и осесть. Таким оно было, наше поколение, вступающее в послевоенное изобилие. Поколение, перед которым (в отличие от наших родителей) были открыты безграничные возможности. Но вместо того, чтобы ими воспользоваться, большинство из нас выбрало – что? Мы стали хорошими клерками, хорошими домохозяйками, хорошими потребителями. Мы сузили свои горизонты, заточили себя в рамках обыденности.

Конечно, все это я осознала гораздо позже (все мы сильны задним умом, не так ли?). Возвращаясь к весне сорок пятого, скажу, что в ту пору мне хотелось сделать свою жизнь интересной – и для меня это означало не выйти замуж за Горация Кауэтта и конечно же взяться за работу в «Лайф». Но когда я сошла с поезда на Пенсильванском вокзале после того ужасного уик-энда с родителями, у меня сдали нервы. Пусть я четыре года, пока училась в колледже, жила вдали от дома, отец все равно очень много значил в моей жизни. Я до сих пор отчаянно нуждалась в его одобрении, хотя и знала, что добиться этого невозможно. Я нисколько не сомневалась в том, что он откажется от меня, если я все-таки перееду в Нью-Йорк. И как я смогу жить без родителей?

– О, пожалуйста, – сказал Эрик, когда я поделилась с ним своими тревогами. – Отец не посмеет отказаться от тебя. Он в тебе души не чает.

– Да нет, что ты…

– Поверь мне, старый дурак просто решил поиграть в сурового викторианского отца семейства – но в душе он испуганный шестидесятичетырехлетний старик, которого на будущий год компания отправит на пенсию, и он с ужасом ждет этого. Неужели ты думаешь, что он захлопнет дверь перед своей обожаемой дочерью?

Мы сидели в лаунж-баре отеля «Пенсильвания», напротив Пенсильванского вокзала. Мы заранее договорились, что Эрик встретит меня (у меня было два свободных часа до проходящего поезда в Брин-Мор, через Филадельфию). Едва завидев его на платформе, я бросилась к нему, уткнулась в плечо и заплакала, в душе ненавидя себя за этот приступ слабости. Эрик не отпускал меня, пока я не успокоилась, потом сказал:

– Ну что, повеселилась дома?

Я не смогла удержаться от смеха.

– Да, от души, – сказала я.

– Могу себе представить. Слушай, здесь рядом отель «Пенсильвания». И тамошний бармен отменно готовит коктейль «Манхэттен».

Отменно – это было мягко сказано. После двух таких «Манхэттенов» я почувствовала себя так, будто мне ввели наркоз – что, должна признать, оказалось весьма кстати. Эрик пытался уговорить меня и на третий коктейль – но я заупрямилась и настояла на имбирном пиве. Мне не хотелось ничего говорить, но я забеспокоилась, когда мой брат залпом осушил свой третий «Манхэттен» и вдогонку заказал следующий. Хотя мы регулярно переписывались (дальние междугородные звонки – даже из Нью-Йорка в Пенсильванию – по тем временам были дорогим удовольствием), виделись мы в последний раз давно, на Рождество. И честно говоря, я была шокирована тем, как он выглядит. Его долговязая фигура как будто расплылась. Цвет лица стал нездоровым. Наметился небольшой, но заметный второй подбородок. Он курил одну за другой сигареты «Честерфилд» и громко кашлял. Ему было всего двадцать восемь, но в нем уже проступал одутловатый мужчина, преждевременно состарившийся от разочарований. Да, он по-прежнему сыпал остротами и шутками, но я видела, что он очень переживает из-за своей неустроенности. Из писем я знала, что его новую пьесу (что-то о бунте рабочих-иммигрантов на юго-западе Техаса) не принял ни один театр Нью-Йорка и его единственным заработком стали рецензии на любительские рукописи, присылаемые в Театральную гильдию («Работа меня угнетает, – написал он мне в марте, – потому что приходится все время отказывать начинающим писателям. Но платят тридцать долларов в неделю, и этого как раз хватает, чтобы оплатить счета»). И когда он жадными глотками опрокинул свой четвертый «Манхэттен», я решила, что больше не могу молчать.

– Еще один «Манхэттен», и ты начнешь танцевать на столе, распевая «Янки Дудл Денди».

– Не будь пуританкой, Эс. Сейчас провожу тебя в красавицу Филадельфию, вернусь на метро в свою студию на Салливан-стрит и буду строчить до рассвета. Поверь мне, пять «Манхэттенов» – это всего лишь легкий допинг для вдохновения.

– Хорошо, но тебе стоит подумать и о том, чтобы перейти на сигареты с фильтром. Они гораздо мягче для горла.

– О боже! Послушайте только этого Брин-Морского аскета! Имбирное пиво, сигареты с фильтром. Еще скажи, что на следующих выборах ты будешь голосовать не за Рузвельта, а за Дьюи, если его выдвинут кандидатом в президенты.

– Ты же знаешь, что я бы никогда этого не сделала.

– Кажется, это была шутка, Эс. Хотя должен сказать, отец был бы шокирован, если бы ты не проголосовала за республиканца.

– Он продолжает настаивать на том, чтобы я, как примерная девочка, вернулась в Хартфорд.

– Но ты ведь не вернешься туда после колледжа?

– Он поставил меня перед жестким выбором, Эрик.

– Нет, он просто разыгрывает старый, как мир, покерский прием. Ставит по-крупному, делая вид, будто у него на руках стрит-флеш, и берет тебя на испуг. Ты можешь разоблачить его блеф, согласившись на работу в «Лайф». И хотя он будет скрипеть зубами и стонать – а может, даже и побряцает оружием в стиле Тедди Рузвельта, – в конечном итоге он смирится с твоим выбором. Вынужден будет смириться. В любом случае, он ведь знает, что я присмотрю за тобой в этом огромном и развратном городе.

– Вот это его и пугает, – сказала я и тотчас пожалела об этом.

– Почему?

– О, ты сам знаешь…

– Нет, – совершенно серьезно произнес Эрик. – Я не знаю.

– Наверное, он думает, что ты сделаешь из меня неистовую марксистку.

Эрик снова закурил. Его взгляд стал сосредоточенным, и он пытливо разглядывал меня. Мне показалось, что он вмиг протрезвел.

– Он не так сказал, Эс.

– Именно так, – ответила я, но не очень убедительно.

– Пожалуйста, скажи мне правду.

– Я сказала тебе…

–…ему не понравилась идея, что я буду присматривать за тобой в Нью-Йорке. Но, разумеется, он объяснил, почему считает, будто я могу дурно влиять на тебя.

– Я действительно не помню.

– А вот теперь ты мне лжешь. А ведь мы не лжем друг другу, Эс. – Брат взял меня за руку и тихо сказал: – Ты должна сказать мне.

Я подняла голову и выдержала его взгляд.

– Он сказал, что не считает тебя образцом морали.

Эрик промолчал. Он лишь глубоко затянулся сигаретой и слегка закашлялся.

– Конечно, я так не думаю, – сказала я.

– В самом деле?

– Ты же знаешь.

Он затушил сигарету в пепельнице и залпом допил коктейль.

– Но если бы это было правдой… если бы я «не был образцом морали»… это имело бы для тебя значение?

Теперь настала его очередь выдержать мой взгляд. Я знала, о чем мы оба думаем: этот вопрос мы всегда обходили стороной… хотя он постоянно витал в воздухе. Так же, как и у родителей, у меня были свои подозрения насчет сексуальной ориентации брата (усугубляемые тем, что в его жизни не было ни одной девушки). Но в те времена было не принято говорить об этом вслух. Дело было интимным. Буквально. И фигурально. Открыто признаться в гомосексуализме в Америке сороковых – это было подобно самоубийству. Даже если признаться своей младшей сестре, которая тебя обожает. Так что наши разговоры на эту тему сплошь состояли из кодовых слов.

– Для меня ты человек самой высокой морали, – сказала я.

– Но отец употребляет слово «мораль» в ином смысле. Ты это понимаешь, Эс?

Я накрыла его руку ладонью:

– Да, понимаю.

– И тебя это беспокоит?

– Ты мой брат. И только это имеет значение.

– Ты уверена?