Особые отношения

– Вы уверены, что хотите ехать прямо сейчас? – спросила она.

Я только кивнула. Пожав плечами, сестра сделала знак санитарам, чтобы трогались.

Проезжая по палате для рожениц, мы миновали кровати пяти или шести женщин, около каждой из которых стояла кроватка с младенцем. Мы выехали в длинный коридор и долго двигались по нему, пока не остановились у лифта. Двери открылись, и я увидела, что у нас есть компания: в лифте была пожилая женщина на каталке, вся обвешанная капельницами, мешками, мониторами. Дыхание ее больше напоминало предсмертные хрипы. На мгновение наши взгляды встретились, и в глазах старушки я прочитала ужас и тоску. В голову пришла банальная мысль: одна жизнь кончается, другая начинается. Если, конечно, моему сынишке удастся выкарабкаться.

Лифт поднялся на два этажа. Выехав из него, мы оказались прямо перед широкими створками двери с надписью «Педиатрическое отделение интенсивной терапии». Один из санитаров, более общительный, шепнул мне в ухо: «Советую, лапуля, закрой глаза и не открывай, пока не доберемся до твоего малыша. Лично у меня тут настроение портится, это место не для меня».

Я последовала его совету и, пока мы ехали по палате, не отрывала взгляд от пола. Меня, хотя глаза и были опущены, сразу же неприятно удивило освещение – помещение заливал мертвенный темно-синий свет (позднее мне объяснили, что необходимо для новорожденных, страдающих от желтухи). Тревожное ощущение усиливалось из-за полного отсутствия человеческих голосов. Единственным звуком было ритмичное, как метроном, попискивание электронных приборов – обнадеживающее напоминание о том, что маленькие сердца бьются.

Спустя какое-то время коляска остановилась. К этому времени глаза у меня плотно сомкнулись. Но тут санитар потряс меня за плечо: «Приехали, лапуля».

В какое-то мгновение мне захотелось попросить, чтобы меня увезли обратно – прямо так, с закрытыми глазами. Я не была уверена, что выдержу. Но я знала, что увидеть сына мне просто необходимо, в каком бы плачевном состоянии он ни находился. Так что я подняла голову. Глубоко вздохнула, открыла глаза и…

Вот он.

Я знала, что он будет лежать в специальном инкубаторе – кувезе, а значит, в этом прозрачном саркофаге ребенок покажется совсем маленьким. Я понимала, что весь он будет оплетен трубками и проводами. И все же меня поразил вид крошечного тельца, почти скрытого под густым сплетением проводов и трубок – две тонюсенькие прозрачные трубочки выходили даже из ноздрей, а к пупку был прикреплен датчик содержания кислорода в крови. Он казался уродцем, почти инопланетянином, и к тому же совершенно беззащитным. Меня пронзила еще одна ужасающая мысль: неужели вот это и вправду мой ребенок? Говорят, что в момент, когда мать впервые видит своего младенца, ее поражает пронзительное чувство любви… что ощущение близости, родства возникает сразу же. Но как я могла ощутить близость к этому странному существу, напоминавшему результат страшноватого медицинского эксперимента?

Вот такие кошмарные мысли приходили в голову, и одновременно мне стало так стыдно, что кровь бросилась к голове: я поняла, что урод-то – я, поскольку лишена естественного материнского инстинкта. Но в тот же миг в мозгу возник и другой голос, строго велевший мне успокоиться. «Ты еще не пришла в себя после операции, – поведал мне этот разумный, утешительный голос. – Твоему ребенку приходится несладко, ты сама накачана лекарствами, ты потеряла очень много крови. Потому и воспринимаешь все искаженно. Это называется шок. Аужувидеть своего младенца в таком виде – это собьет с катушек кого угодно. Тебе не может не казаться, что все идет кувырком. Ведь на самом деле так оно и есть».

Попытавшись таким образом себя успокоить, я снова посмотрела на сына и подождала, не захлестнет ли меня теплая волна любви. Однако, глядя на кувез, я ничего, кроме страха, не испытала. Точнее, настоящий ужас – и не только от того, что у ребенка может быть поврежден мозг, но и от опасения, что не сумею со всем этим справиться. Мне захотелось плакать от жалости к нему… и к себе. И как можно скорее унести ноги из этой комнаты.

Разговорчивый санитар, видимо, это понял, потому что легко коснулся моего плеча и шепнул: «Давай-ка, лапуля, мы отвезем тебя назад в постельку».

Я сумела кивнуть в ответ, после чего внезапно разразилась рыданиями.

Меня привезли в палату, бережно переложили на кровать, вернув в исходную позицию и все капельницы. На тумбочке было зеркальце, я всмотрелась: лицо было пепельного цвета и совершенно неподвижно. Я попробовала напрячь лицевые мышцы, но, видно, действие анестезии еще не окончательно прошло. Больше всего я напоминала себе жертву теракта, уцелевшую при взрыве – их видишь иногда в теленовостях: такое же неподвижное лицо, с которого потрясение стерло все эмоции. Я отложила зеркало, откинулась на жесткую, накрахмаленную больничную подушку и поймала себя на мысли: «Все рушится… я падаю в пустоту, но слишком запуталась и устала, поэтому мне на все плевать».

Тут я снова разревелась. Я плакала навзрыд, громко, безудержно. Рыдания были такими бурными, что прибежала сестра. Она, должно быть, решила, что меня так огорчила встреча с ребенком, что это типичные перепады настроений после кесарева сечения. Но я-то, я совсем не знала и не понимала, почему плачу. Дело в том, что я совсем ничего не ощущала, как будто все мои чувства замерзли. Единственное, чего мне хотелось, – это кричать и плакать.

– Ну-ну, успокойтесь, – приговаривала сестра, держа меня за руки. – Я понимаю, вы взволнованны… увидев своего малыша…

Но я оттолкнула ее и завыла еще громче… хотя вроде бы и не собиралась ничего такого устраивать. Я не вполне отдавала себе отчет в том, что делаю, – просто плакала, потому что плакалось. И не могла остановиться.

– Салли… Салли…

Я игнорировала сестру, отпихивала ее руки, потом свернулась, приняв позу эмбриона, прижалась лицом к подушке и вцепилась в нее зубами, стараясь унять рыдания. Но хотя подушка и приглушила звук, плач было не остановить. Сестра одной рукой сжимала мне плечо, а другой пыталась отстегнуть от пояса рацию. Наконец ей это удалось, и, переговорив с кем-то, она сказала:

– Держитесь, к вам уже спешат на подмогу.

Подмогой оказалась еще одна медсестра, толкавшая перед собой тележку, заставленную медицинским оборудованием. За ней спешил дежурный врач. Та сестра, что все это время была рядом со мной, торопливо объяснила коллегам, в чем дело. Врач полистал мою карту, еще поговорил с сестрами и удалился. Одна из сестер закатала рукав моей ночной рубашки, а другая обратилась ко мне:

– Доктор считает, что надо помочь тебе немного успокоиться, Салли.

Я ничего не ответила, потому что продолжала сжимать зубами подушку. В следующее мгновение в руку воткнулась игла, и по сосудам пошел теплый ток.

Потом, будто повернули выключатель, все погрузилось во тьму.

Когда я пришла в сознание, на смену возбуждению пришла вялость. Во рту было сухо, как в Сахаре, а в голове – какая-то пелена, все чувства притуплены, словно меня упаковали в вату. Первое, на что я обратила внимание, был стаканчик с водой на тумбочке. Я дотянулась и осушила его за десять секунд. Тут же почувствовала, что мне необходимо в туалет. Поскольку движения мои были ограничены капельницами, да и швы болели, я нажала кнопку вызова.

Няня уже сменилась – на сей раз ко мне подошла худая длинноносая женщина средних лет с североирландским акцентом. Ее манеры проще всего описать словом «суровые». На бирке я прочитала фамилию: Доулинг.

– Да? – спросила она строго.

– Мне нужно в туалет.

– Сильно?

– Очень сильно.

Испустив тихий, но выразительный раздраженный вздох, она вытащила из-под кровати белое эмалированное судно.

– Приподнимите таз.

Я попыталась это сделать, но сил не хватило даже на такое простое движение.

– Боюсь, я вынуждена попросить вас помочь мне.

Еще один тихий недовольный вздох. Она сдернула одеяло, подсунула руку мне под поясницу и приподняла, затем задрала рубашку и подпихнула под меня судно.

– Порядок, – скомандовала она. – Делайте свои дела.

Но я никак не могла «сделать свои дела» в таком положении – чувство было такое, будто на мне, как на манекене, демонстрируют какую-то замысловатую сексуальную позицию. Кто же сможет помочиться, лежа в такой неудобной позе?

– Помогите, пожалуйста, мне подняться, – попросила я.

– Какая же вы беспокойная, – проворчала она.

Мне захотелось огрызнуться, но густой туман в голове затормаживал реакцию. Да и мочевой пузырь напоминал о себе все настойчивее.

– Ну да ладно, – досадливо выдохнула нянька, схватила меня за плечи и рывком посадила. Она придерживала меня, пока я наконец не облегчилась. У мочи был резкий химический запах, такой сильный, что няня брезгливо поморщилась.

– Что вы такое пили? – произнесла она враждебно, без намека на улыбку. В этот момент за ее спиной раздался голос:

– Вы всегда так разговариваете с пациентами?

Тони.

Он выглядывал у няни из-за плеча, глядя, как я восседаю на утке. Вообще, я предстала перед ним во всей красе: бледная, взъерошенная, заторможенная, с тусклыми коматозными глазами. Тони скупо улыбнулся мне, быстро кивнул и тут же переключил все внимание на няню. А та, как это обычно и бывает с самодурами, вдруг оробела и смутилась, будто застигнутая на месте преступления.

– Я ей ничего такого не сказала.

– Сказали-сказали… – И он наклонился, вглядываясь в ее бирку с фамилией. – Я слышал, как грубы вы были с пациенткой.

У ирландки вытянулось лицо. Она повернулась ко мне:

– Извините, пожалуйста. У меня сегодня тяжелый день, я вовсе не хотела вас обидеть…

Тони не дал ей закончить: