Город лестниц

Вышвырнув наконец Труни, Шара возвращается к письменному столу, наливает себе большую чашку чая и выпивает ее. До дна. И да, она очень довольна, что картину убрали. Пусть это и непатриотично, но она довольна. И чем дольше она работает на Министерство, тем отвратительней такие проявления шовинизма.

И она поднимает взгляд на Сигруда. Тот заседает в уголке, водрузив ноги на письменный стол. В руках у него обрывок изничтоженного холста.

– Что скажешь? – говорит она. – Я не перегнула палку?

Он отвечает ей красноречивым взглядом: мол, сама-то как думаешь?

– Ну и замечательно, – говорит Шара. – Я даже рада это слышать. Сказать по правде, я получила огромное удовольствие.

Сигруд вежливо откашливается и произносит своим голосом дикаря, голосом дыма и грязи, с акцентом, бьющим по ушам, как кувалда:

– Кто такая Шара Тивани?

– Мало кому известный культурный посол, ее отправили проходить службу в Жугостан шесть лет тому назад. Она погибла – несчастный случай на воде. Но девушка проявила недюжинные бюрократические способности: все инстанции завалены ее отчетами. И когда истек срок ее допуска, и пришло время вычеркнуть ее из ведомостей, я решила не спешить с этим. И воспользовалась ее документами.

– Потому что вы тезки?

– Возможно. Но мы и в другом похожи. Скажи честно: разве я не выгляжу так же? Мелкая серая мышка? Безобидная чинуша-бумагомарака?

Сигруд криво усмехается:

– Никто не поверит, что ты – КП и мышка. Ты же Труни уволила.

– А я и не хочу, чтобы верили. Я хочу, чтобы они не знали что и думать. Беспокоились. Гадали, кто я такая на самом деле.

И она подходит к окну и оглядывает затянутое дымом печных труб небо. Если разворошить гнездо шершней, они вылетают и бросаются на тебя. Но, по крайней мере, у тебя есть шанс разглядеть каждого из этих шершней.

– Ну, если тебе так уж охота, чтобы они вылетели и бросились, – усмехается Сигруд, – назвалась бы своим настоящим именем.

– Я сказала, что хочу разворошить гнездо, а не погибнуть смертью храбрых.

Сигруд насмешливо улыбается и принимается разглядывать обрывок холста.

– Что ты там хочешь увидеть? – удивляется Шара.

И он разворачивает обрывок к ней. Оказывается, это часть картины, на которой изображен кадж: строгий патрицианский профиль, освещенный вспышкой выстрела.

Сигруд гудит:

– Даже я заметил фамильное сходство.

– Прекрати! – рявкает Шара. – И убери это наконец!

Сигруд улыбается, сворачивает обрывок картины и вышвыривает его в мусорную корзину.

– Вот и хорошо, – кивает Шара.

И наливает себе вторую чашку чаю. Все тело ликует.

– Ну что ж, теперь пора браться за дело. Пожалуйста, пригласи сюда Питри.

И, уже тише, добавляет:

– Нам надо осмотреть тело.

* * *

В комнатке жарко, душно, пусто. К счастью, разложение еще не затронуло тело, и здесь не пахнет. Шара смотрит на то, что лежит на койке. На свешивающуюся тонкую ногу. Словно бы Ефрем взял и прилег подремать…

Она не видит своего героя. Не видит щуплого, тихого и милого человека, с которым она когда-то познакомилась. Она видит запекшуюся, ободранную плоть, почти утратившую сходство с человеческим лицом. Конечно, потом она видит что-то знакомое: тонкую, как у птицы, шею, льняной костюм, длинные точеные запястья и пальцы и, конечно, конечно, его нелепые яркие носки… Но это не Ефрем Панъюй. Нет. Не он.

Она касается лацканов пиджака – их как в лапшу нашинковали.

– Что случилось с его одеждой?

Питри, Сигруд и охранник наклоняются посмотреть.

– Простите? – спрашивает охранник.

Поскольку в посольстве нет морга, бренные останки доктора Ефрема Панъюя перенесли в сейфовое хранилище. И теперь они лежат здесь на кушетке, подобно ценному грузу, дожидающемуся официального разрешения на вывоз. Впрочем, в каком-то смысле это так и есть.

– Посмотрите на его одежду, – говорит Шара. – Швы, манжеты – все вспорото. Даже на брюках манжеты – и те взрезали.

– И что?

– Вы получили тело в таком состоянии?

Охранник удостаивает тело подозрительного взгляда:

– Ну мы точно ничего с ним не делали.

– В таком случае это сделала мирградская полиция?

– Ну… наверное… Простите, госпожа, я не очень-то в курсе.

Шара стоит неподвижно. Она, конечно, видела такое раньше. И даже сама проводила досмотр, пару раз точно: чем больше на человеке надето, чем больше на одежде карманов, подкладок, отворотов и манжет, тем проще спрятать конфиденциальные материалы.

И тут, безусловно, напрашивается очевидный вопрос. С чего бы кому-то в Мирграде думать, что историку, прибывшему в город с дипломатической миссией, есть что прятать под манжетой?

– Вы можете идти, – говорит она.

– Что?

– Можете оставить нас.

– Ну… Это хранилище для особо ценных предметов, госпожа. Я не могу вас просто взять и оставить…

Шара поднимает на него глаза. Может, усталость или горе растопили всегдашнюю бесстрастность или усвоенная от поколений предков привычка отдавать приказы дала себя знать – так или иначе, охранник смущенно покашливает, чешет за ухом и быстренько обнаруживает какое-то срочное дело в коридоре.