Сказка города Жє

– Что? Зачем? Господи, не вернешь же ноутбуком… Андрюш, да это дорого же, я отдать не смогу…

– Жизнь дороже. Сейчас покажу, – водрузил на стол, повозился, подключил, что-то в поиске набрал, куда-то залез, принялся тыкать мышкой. – Вот. Вы прочитайте. Там все понятно. А я пойду, если что – наберите по внутреннему.

Там было написано: «Вся жизнь – первый текстовый редактор вашей жизни онлайн. Ты хочешь сам писать свою жизнь? Хочешь изменить прошлое или выстроить будущее? Жми ОК».

Она нажала. Спросили ее имя, и надо было еще придумать пароль.

«Здравствуй, Лида! Все очень просто. Ты можешь описать любое событие из твоей жизни – то, что уже произошло, или то, что ты хочешь, чтобы произошло, или самое страшное, что можешь представить. Потом ты можешь его отредактировать – но только один раз. Все, что ты напишешь, будешь видеть только ты, и никто никогда не узнает об этом. Попробуем?

Внимание! Эпизод доступен для редактуры только один раз, и только сразу после просмотра! Внимание! Эпизод из будущего через сутки после написания становится реальным, измени его сразу, если будущее не устраивает, иначе он сбудется. Внимание! Изменению доступны только твои поступки, поступки других людей ты не можешь менять! Рекомендуем изучить форум, раздел «точки бифуркации» и «советы новичкам».

«Это что же получается? Галочка верила этому? Написала какой-то эпизод, и он стал обязательной частью ее жизни, частью, которую Галочка хотела, но не могла, изменить?» – подумала Лида. Господи, они же верят этому, они верят…

Она выбрала дату – за день до Галиной смерти. Выбрала время – когда пришла с работы, и посуда была не мыта, и Галя сидела к ней спиной, глядя в экран. Через полчаса Лида разобьет ее ноутбук. И это можно изменить. Один раз – но можно изменить.

Ладонь на мышке вспотела.

«Галка стояла передо мной – губы распухли, волосы топорщатся, всего на полголовы ниже, и орала, чтобы ее оставили в покое, и про „ненавижу тебя“ орала, и про „чтоб ты сдохла“, – медленно печатала Лида двумя пальцами, закусив губу. – И тогда я спокойно сказала ей, что на неделю оставлю без карманных денег, и чтобы о кедах на день рождения думать забыла, еще старые не сносила, и вышла на кухню пить кофе».

***

Два бисквита, трюфели, шампанское с коньяком – продавщица обливается потом, отбивается от мужчин, а они покупают чупа-чупс, чекушку и торт, и, наверное, белый хлеб положите в пакет уже. И «Махан по-татарски». Глаза продавщицы белы. Мама зовет ее Броней, Бронислава – так в трудовой, и в обед заходит почти завидный жених. Назарка с передовой.

У Назара мешок заплечный и свой «Калаш», позывной, как водится, к имени не применим. Только Броня из всех девчат знает, Назарка – наш, у него камуфляжные берцы и шоколад в вещмешке, и нашивка с флагом, паракордовый чудо-браслет, и в аптечке – кат и целокс и черти что. Хоть Назарка мучил кошек в девятом Вэ, а в десятом – стрелял по собакам, но все прошло.

И не то, чтобы любит, но как-то тянет в груди, будто кто-то растяжку поставил, чуть прикоснешься – взрыв.

Вот Назар в магазин заходит, и скоро обед, и под ручку бульваром он предлагает пройтись.

Броня фартучек снимет, подправит потекшую тушь, и напарнице Ксанке шепнет: я скоро вернусь.

А в конце нет морали, собственно, нет конца: Броня не посмеет сдриснуть из-под венца. А Назар не изменится, он отслужит еще, и комбат, и ребята отзовутся о нем хорошо. И погибнут две кошки (окошко, девятый этаж) и одна собака (жрет с земли всякий шлак), ну а Броня живет, и в Назарчиковых штанах зреет третий сын… И все же Назарка – наш, а о наших – или славно, иль ничего.

И замученные Брониславы города Жэ принимают как дар их болезни и шепчут: еще.

Пусть такой. Пусть контуженный. Страшный. Но жив же, но – жив!

2. Барахолочка

Янтарь был – мутными карамельками, из тех, что вязнут на зубах, и потом елозишь по ним языком, размазывая липкую пленку.

Из Озерного как раз пришел автобус, перевалился через волочащуюся по лужам, в красных ленточках, цепь, перед недреманным оком сторожа, шумно и вонюче вздыхая, заполз под козырек автостанции. Двери, скрипя, сложились, и студенты, офисные дамы, рыночные торговки поперли наружу. Пихались, наступали на полы пальто, дергали сумки, выволакивали кравчучки.

На клеенке у ног бабуська разложила стоптанные балетки, толстую книгу в замученной серой обложке (название и автор стерлись), а на медный двурогий подсвечник повесила бусы – карамельно-янтарные, крупные, и нитку жемчуга, умершего от старости.

Утро выдалось серое, ночью лило, сбивая листья, но автостанция жила вне времени – горелое масло, дизель, газ забивали аромат осени; резиновые сапоги, говнодавы и шпильки топтали ее, вмешивая в грязь.

– Так шо, доню, чи купуешь шо?

– Да нет, я так, смотрю… Извините…

– А-и-иди, – слитно, в одно слово, пропела бабка, – и-иди себе, донька, кудой шла, неча тут!

Платок бабуська навертела во много слоев, так, что голова казалась раздутой. Еще и плащ болоньевый на несколько свитеров натянула. И смотрит в землю. Неприятная, будто и не человек, а ветошью набитое чучело.

Леся попятилась, и ее чуть не сбили целеустремленные селяне, выбравшиеся из очередной маршрутки. Булочка, пакетик кофе, протиснуться вдоль забора – там дальше по улице позднее золото берез, румянец кленов, бывший какой-то институт и офис.

На ходу засовывая булочку в сумку, Леся обернулась.

Не было у автостанции, рядом с лотком выпечки, никакой бабуськи. Сплошным потоком шли люди.

***

– У тебя бывает так, чтобы ты человека увидел, а потом он – раз! – и пропал?

Юра пил чай. Втягивал в нутро, на клеточном уровне насыщался.

– Уехал? – уточнил муж.

И насупился. Мохнатый, колючий: брови, борода, шерсть из-под майки. Леся повертела в пальцах ложку.

– Нет, просто вот только что ты его видел, и вдруг не видишь, – понимаешь? Ну вот как если мы с тобой разговариваем, и вдруг я исчезаю.

– Не бывает. Я же нормальный.

Попробовала варенье (свекровь варила) из хрустальной (свекровь подарила) розетки. Горчит. И чай – горчит. И рассказала Юре про бабку.

– Показалось. За спинами не разглядела. Ерунда.

Собирая со стола, Леся согласилась с ним: показалось. Ерунда. Бывает.

***

Каждое утро Леся жарила Юре яичницу. Каждое утро он выползал в трусах и майке, чесал живот, скреб голову, придвигал табуретку, брал вилку по-детски в кулак.

– Нас преподша по иностранной литературе пугала, – сказала Леся, – что учителями в школу никто не возьмет.

– А взяли – сидела бы, как твоя мама, без денег, – он смотрел на сковородку, в которой скворчало, – у нее хоть огород. У нас огорода нет. Тут тебе не село.

– Ну да, – кивнула Леся, – ну, конечно. Сыром посыпать?

– Посыпь, и побольше, не жалей сыру-то.

В холодильнике на блюдце – огрызок грамм в сто, обветренный, с выступившими солеными капельками. Леся аккуратно натерла его, собрала крошки, стряхнула с ладоней в сковороду, поверх оранжевых глаз яиц.

– Ты сегодня в шесть заканчиваешь? – Юра сглотнул, кадык прошелся по колючей шее.

– Нет, Юрочка, я задержусь немного…