Сказка города Жє

Фельдшер хлопнулся на землю в тот самый момент, когда потерпевший скончался, не приходя в сознание, от полученных при ударе бампером вишневого Дэу Ланос (гос. номер АМ4321ВР) травм. Семен так и думал, что упадет – очень уж побелел Олег. Первая смерть – всегда тяжело, и убивать проще, чем быть свидетелем. Семен бы сподвижников Гашенного пачками отстреливал, а вот смотреть, как дохнет – неприятно. И вонь еще эта. Вон, и девочка сомлела, врачи суетятся: ну с ней понятно, и перепугалась, и пострадала. Эх, потреплют ее маме нервы.

Напарник уже составил протокол, можно было расчищать место – забирать ланос, ждать труповозку, чтобы увезли Гашенного. Только смерть засвидетельствовать.

Реаниматологи отошли в сторону и закурили. Врач линейной бригады сунул под нос Олегу нашатырь.

– Слаба молодежь, – заметил усатый реаниматолог.

Его напарница, коротко стриженная сухая женщина около пятидесяти, затянулась и кивнула.

– Третье дежурство, – вступился за салагу водитель. – Он еще жмуров не видел. А тут, согласитесь, эскулапы, зрелище неординарное.

– Да уж, – подхватил усатый, – случай ясный и безнадежный. Хорошо она его приложила, будто специально.

«А если предумышленное?» – прикинул Семен.

Возможность у нее была, орудие преступления налицо. Мотив? Спер у нее Гашенный что-нибудь. Или младшего брата на иглу посадил. И вот дамочка ехала (с дочерью на заднем сидении, заметим в скобках), а тут Жека телепается. Она выворачивает руль, газ в пол, паразита – к столбу. Но дочка… не стала бы она дочкой рисковать. Хорошо, допустим, она Жеку убивать сегодня не планировала, а просто тихо ненавидела. А тут он идет – и в состоянии аффекта, это ясно, что в состоянии, – среди белого дня, при толпе свидетелей – размазывает Гашенного.

В августе Семен собирался поступать на юридический, потому на некоторые происшествия тренировался смотреть не как патрульный, а как следак или опер. Сейчас мешала субъективность: даже если дамочка спланировала убийство заранее, Семен был на ее стороне. И надеялся, что ничего на нее не повесят.

Бледный, но уже не трясущийся Олег помогал водительнице забраться в «Скорую». Под носом у него что-то желтело – будто одуванчик понюхал.

***

Как дальше дежурил – не помнил. Ночь, кажется, выдалась спокойной, Олега отпоили чаем на станции, потом были какие-то вызовы, потом он приволокся домой через полгорода, стараясь избавиться от ржавого привкуса во рту, залез в душ, долго мылил лицо и промывал нос, решил пожрать – поставил сковородку на газ, присел отдохнуть, проснулся на кухонном диванчике. Сковородка воняла – перегрелась.

Олег встал, покачиваясь, выключил плиту. Добрел до спальни и провалился в темноту.

Что-то ему все-таки снилось, но он не мог уловить, что. Мельтешение цветных пятен, наполненное глубинным, неотразимым словами и понятиями, смыслом. Ощущение переполненности и разобщенности, изолированности.

Проснулся рывком – темнело. Форточка хлопала, начиналась буря. С балкона виден был грозовой фронт, изогнутый линзой, бурлящий белой пеной, наползающий на закат. Туча крышкой придавливала лучи, в асфальт закатывала небо. Низкая, плотная, непробиваемая. Ветер выключился. Туча надвигалась бесшумно, отсекая мир земной от высших сфер. В квартире за спиной Олега раздался выразительный плач. Там никого не было, но там голосил профессиональный плакальщик – будто не рыдания, а прощальная песня без слов. Волосы на всем теле встали дыбом. Олег вцепился в перила балкона.

Песню подхватил неподвижный воздух. Ей вторили деревья и трава. В тон журчала вода, падая с закрытой соседней девятиэтажкой плотины, гудели гранитные скалы по берегам реки, содрогались холмы, за гордом стонали, склоняясь в поклоне, леса, и птицы падали вертикально, замирая у самой земли, будто стремились разбиться. Олег слышал собачий вой, слышал вороний грай, но, кроме этого, была скорбь – единая и неделимая – невидимого плакальщика за спиной, несуществующих тварей, населявших, по мнению предков, навь.

Когда туча закрыла почти все небо, оставив лишь узкую, сочащуюся золотом, щель на западе, – обрушилась тишина. В ушах звенело, давило на виски, Олег не удержался – опустился на корточки, по-прежнему цепляясь за перила. «Возьми», – шепнуло асфальтовое небо. Возьми. Но что же именно я взял?! На скорчившегося человека рухнул ливень.

***

Семен принял коньяку на сон грядущий. Повезло жить одному, в чистоте и порядке, устанавливая режим дня: утром – зал, днем – работа, ночью – иногда тоже. Если нет – вечером можно в баню или почитать (он уважал исторические книги), раз в неделю – коньяк и на боковую. Иногда у Семена заводились девушки. Но расставаться со свободой он не спешил. И нарушал привычный порядок сам – по желанию, как сегодня. Из головы не шел сдохший, – туда ему дорога, – Жека Гашенный. Семен наведался в хату Гашенного после того, как труповозка забрала тело. Дом стоял в Цуглинном переулке, среди зажиточных особнячков, оттяпавших у Ботсада приличный кусок. Только вот Жека не организовал ни красной черепицы, ни кованой ограды, ни стеклопакетов: хатка его по пояс провалилась в землю, а крыша провисла хребтом старой собаки. Перед единственным уцелевшим, не забитым фанерой, окном, высилась гора бутылок.

Ничего нового Семен на месте не узнал, даже с операми не столкнулся – хрен ли им делать здесь, они и дело-то открывать не будут.

А вот – не шло из головы. Низкая притолока, заставившая Семена поклониться чуть не в пояс. И внутри: темень, вонь, на стенах – обереги из соломы и тряпочек, в углу – каменная баба, отполированная, словно Жека ее мацал ежедневно. Шприцы, конечно, под ногами хрустели, осколки.

Снилась та же муть: Жека, елозящий руками по капоту, запах от него. Проснулся от того, что форточка хлопнула – начиналась гроза. Пробежался по квартире, закрывая окна, высунулся на балкон – любил начало бури.

На город наполз грозовой фронт. Ударил холодный ветер, сорвал соседкино белье с веревки. Потом ветер стих – и на город, смывая грязь и пакость, рухнул ливень. Семен стоял под его струями, подставляя лицо, а потом, освеженный, вернулся в кровать. На грани забытья скользнула мысль о Жекиной крови, которой и следа теперь не останется, и исчезла.

***

Олег не смог побриться – зеркало шло волнами, то мутнело, то яснело, поверхность его ребрилась и волнами шла. В уголках скопилась ржавчина. Он списал бы это на безумие, накрывшее вчера, но остальное было привычным и вписывалось в реальность. Переутомление, наверное, или сосуды шалят. Психиатрам сдаваться рано.

Впереди – трое суток отдыха.

От вчерашней бури не осталось и следа.

Вымученно насвистывая «в траве сидел кузнечик», Олег сжевал бутерброд с лежалым сыром, сунул в рюкзак плавки и полотенце, фантастический трешак про супергероя в космосе, в карман – двадцатку на пиво, – и отправился на реку. Купаться, может, и холодно, но позагорать – в самый раз. Проветрить мозги, чтобы не мерещилось всякое. Стыдно вспомнить, как он корчился на балконе под дождем, как ревел… и не надо вспоминать, а надо спуститься к ларьку, попросить баклажку холодного и чипсы, умытым переулком спуститься к общаге, обогнуть ее и – ох, белых акаций грозди душистые, привет аллергикам – спуститься к мутно-зеленой, набухшей водой, реке.

Слева на пригорке – старое кладбище, заросшее, уже никто и не помнил, как хоронили там своих усопших и по какому обряду. Олег зачем-то остановился, поджимая пальцы в шлепках. Даже крестов нет – одни холмики безымянных могил, на картах это место никак не отмечено, но местные знают – погост. В недвижимом воздухе висел забивающий носоглотку сладкий аромат акаций, и к нему примешивалась вонь крови, опорожненного кишечника – недавней дурной смерти.

Он полез на холм, шипя сквозь зубы, когда крапива жгла голые ноги. Пиво сонно булькало в рюкзаке.

Молодые побеги малины и ежевики переплелись, образуя естественную и очень колючую изгородь. Олег попытался обойти ее – и наткнулся на недавно прорубленный в зарослях проход. По нему ползли струи волглого дыма, путаясь под ногами. Трава скукожилась, болезненными трубочками свернулись листья. Олег ступал осторожно, высоко поднимая ноги.

Заросли все тянулись и тянулись на сотни метров: свежий ход, петляя, карабкался на вершину холма, кусты по бокам вставали выше человеческого роста, – не понять, какого они вида, то ли сирень, то ли пресловутый чубушник, – листья ровные, матовые, лишенные индивидуальности. Подлесок кончился с новым поворотом тропы, выплюнув Олега на круглую поляну.

Вокруг нее смыкались исчерна-зеленые разлапистые ели, плечом к плечу, так плотно, что не пройдешь. Трава под ними не росла – лишь шевелилась нетронутая солнцем тьма. Оттуда тянуло мокрой стужей, заставляя покрываться мурашками. Центр поляны протыкал падающий вертикально вниз солнечный луч, почему-то один, цилиндрический, овеществленный.

В нем плясали… пылинки?

Олег поправил лямки рюкзака и сощурился.

Нет, это были не пылинки. Крупные, с кулак, ночные бабочки – или сизые хлопья сажи, или призраки птиц. Челночный их танец – как у поденок – заставил Олега сделать два шага из подлеска на поляну.

Трава покрыта инеем. Солнечный луч упирается в сложенное колодцем кострище – целые бревна вековых елей пошли на него. Высотой кострище метра три, что покоится на нем – не разглядишь, но ясно: покоится. Именно оттуда ползет гибельный смрад.

Звенящую тишину нарушил давешний плач: песня без слов, прощальный стон, подхваченный стоголосо.

Скрестив ноги, Олег сел, где стоял, перекинул на живот рюкзак, вытащил баклажку пива, свернул ей горло, глотнул и, не глядя, передал налево, против часовой стрелки. Кто-то принял подношение, забулькал. К кострищу вышла вчерашняя девочка с рукой на перевязи. Она несла зажженную свечу, ступая плавно, по ниточке.

Быстрее стал танец поденок, громче – стон, ярче – луч, обжигающим – ползущий по траве холод. Девочка сунула свечу внутрь кострища.

Взвился дымок, затрепетал, поднимаясь, горячий воздух, и бревна лизнули жадные языки огня. Пиво вернулось справа – в баклажке совсем не убавилось. Олег отхлебнул еще. Девочка замерла, опустив голову и приложив уцелевшую руку к груди. Костер трещал. Он вспыхнул факелом, затмив солнечный луч, он сжег танцевавших в сверкающей оси существ, и в этой вспышке Олег увидел безумного, иссохшего, с белыми глазами и спутанными волосами Жеку Гашенного.

– Возьми, – сказал Жека. – Возьми или возьмет другой. Бери, этот мир нужно держать, бери и держи.

«Не хочу, – подумал Олег, – я вообще мимо проходил, я с ума сошел, вот мне и мерещится, не буду я ничего брать, спасибо, достаточно».

С треском, стреляя искрами во внезапно потемневшее небо, костер поглотил сам себя.

***

Стало много вызовов на констатацию смерти. Тонули в ванных, выпадали из окон, разбивали стекла, и осколки вспарывали хорошо, если вены – чаще почему-то артерии. Это длилось девять дней, Олег выходил на полторы ставки, и домой приползал вымотанный, без эмоций. Ему снилась ржавая плесень.

Она покрывала любую отражающую поверхность, расползалась по зеркалам – от обоих, в ванной и в комнате, он поспешил избавиться, набросив ветхие простыни с расстояния в три шага, и потом аккуратно вынеся на помойку. Там Олег зачем-то (так надо) разбил их на мелкие осколки подвернувшейся под руку половинкой кирпича. При каждом ударе из-под тряпок вырывалось облачко рыжих спор – ржавой трухи, носимой ветром.

На одном из вызовов – труп валялся на подъездном козырьке, удар пришелся на ноги, позвоночник сложился – Олег столкнулся с Семеном.

– Банда орудует, – сообщил патрульный. – Понять бы только, какая. То ли нацики разгулялись, то ли черные риэлторы.