Мотоциклист и ливень

Да, главный режиссёр прав, многовато героев. Откуда взять столько? Я стал читать дальше.

Тут проснулся Асик.

– Читаешь свой опус? Читай, читай! Уже седой человек, а напридумывал бог весть что! «Сны о старом Ташкенте»! Высокопарное варенье! Ландриновые кадрики из прошлой жизни! Дра-ма-тург! Занимался бы своим кино-домино! Как же вы все любите приукрашивать то время.

– Послушай, ты, циник и неврастеник! – не выдержал я. – В этой пьесе я хотел рассказать не только о своем детстве и юности! Я хотел рассказать о Городе, о нашем дворе на Балыкчинской! О том, как мы жили бок о бок! Узбеки, русские, евреи, армяне, татары, казахи! Это был настоящий Вавилон. Было только одно, что отличало наш двор от того, разрушенного Вавилона, – все его жители худо или бедно знали русский язык. Какое-то время в нашем дворе жил кореец, настоящий, из Кореи! А совсем недалеко от нашего двора жил американец, боксер Сидней Джексон! Уж он-то, наверное, понимал толк в том, где лучше жить?

Асик опять засмеялся своим противным смехом:

– Ах, сколько пафоса! Наивный! И при чём здесь заблудившийся боксёр? Ты ещё вспомни немцев, поляков, греков. Ну жили – и что в этом особенного?

Кассета кончилась, и я автоматически поменял её. Полилась божественная музыка Нино Роты.

– Всё, не хочу тебя слушать! – твёрдо сказал я Асику и стал листать пьесу.

Начиналась она с «Пожеланий». Может быть, Асик и прав, обзывая меня наивным и витающим в облаках? Но это написано моей рукой, там, в далёкой Америке:

«Нисколько не желая вмешиваться в работу режис-сеёра, художника, композитора, художника по костюмам или гримера, позволю все же высказать некоторые соображения по поводу постановки данной пьесы (если она, дай Бог, состоится). Очень важный компонент будущего спектакля – его атмосфера, дух. И именно здесь не может быть мелочей. Костюмы, детали одежды, головные уборы, даже прически героев, должны соответствовать времени действия пьесы. Было бы замечательно использовать настоящие предметы того времени – керосинки, примусы, патефоны, ребристые стиральные доски, наклейки на бутылках, передвижные газбудки, ножные точильные станки, медные тазы, жестяные рупоры керосинщиков, деревянные самокаты на подшипниках и многое другое. То, что ушло безвозвратно, но позволит окунуться в старые добрые времена».

Асик сидел на моём правом ухе.

– И ты ещё споришь со мной? Вспомни старый анекдот: «Съесть-то он съесть, да хто ему дасть»? Пойди найди всё это в реквизиторском цехе! Может, на «Мосфильм» смотаешься? Больные фантазии продавца ночного магазинчика на «газстейшн», то есть автозаправке, что на семьдесят третьем роуде, не доезжая до Филадельфии всего три километра!

– Послушай, Асик, можешь смеяться сколько тебе угодно, но дай дочитать до конца моё авторское вступление!

– Читай! Кто же тебе мешает?

Я его не видел, но чувствовал презрительную гримасу на личике.

«Не менее важно воссоздать звуковую и музыкальную атмосферу той эпохи. Ненавязчиво, почти незаметно по ходу спектакля должна звучать музыка Дунаевского, Цфасмана, Хренникова и других композиторов того времени. Хорошо, если бы звучали старые песни в исполнении Тамары Ханум, Батыра Закирова, Леонида Утесова, Марка Бернеса».

Асик опять проявил свою несдержанность.

– Вот раздухарился! Фантазии переполняли его воспаленные мозги! Может быть, пригласить ещё и военный духовой оркестр из парка Тельмана?

Я только отмахнулся от него и продолжал читать вступление.

«Я не знаю, делали ли это в театре, но я был бы счастлив, если бы во время спектакля слегка пахло свежевыпечен-ным хлебом, дымком шашлыка, политой вечером, накалившейся за день землей… Что, как мне кажется, бывает только в моем городе».

Асик перепрыгнул с уха на руль.

– Пожелания наивного автора продолжаются! Может, ты и плов настоящий хочешь делать на сцене?

– А почему бы и нет? – зло ответил я.

– Ах, как же ему хочется передать дух того Города! Конечно, через колоритные фигуры того времени! Тоже мне «Амаркорд» нашелся!

Это было слишком.

– Асик, не будь таким говнюком! Да, «Амаркорд»! У каждого человека в жизни есть свой «Амаркорд»! Да, я вспоминаю! Всё, не мешай мне!

«Действие спектакля начинается с улицы. У входа в театр регулирует движение знаменитый ташкентский милиционер ОРУДа – Махмуд-ака Муйлов, человек с пышными буденовскими усами. Тот, которого снимали во всех киножурналах про Ташкент. Естественно, он в белой форме начала шестидесятых годов, с полосатым деревянным жезлом.

У самых дверей театра пышнотелая Бронислава, восседая на высоком стуле перед голубой будкой на велосипедных колесах, торгует газированной водой. Из колбочек льется струйкой сладчайший сироп – вишневый, лимонный, грушевый – какой захочешь, а из медного крантика в граненые стаканы скульптора Мухиной с шипением бьет газировка.

Здесь же арба, запряженная серым ишаком, где пустую бутылку можно обменять на шар жареной кукурузы или жестяную дудочку, а пять бутылок – на оловянный пугач – револьвер Нагана.

На углу стоит точильщик ножей, бровастый человек, и зычным голосом зазывает: «Подходи, чернобровые красавицы, хозяюшки! Ножи, ножницы потача-а-й!»

Аккуратные старички, немец и его жена, предлагают зрителям свой товар: «Яйзы, мазло!» Яйца в красивой корзинке, а округлые куски вкуснейшего сливочного масла завернуты в чистую марлю.

Женщина, несущая на коромысле тяжеленные сумки и бидоны, кричит тонким, но сильным голосом: «Кисло-пресно молоко-о-о! Каймо-о-к!»

И, конечно, чумазый керосинщик с мятой трубой раструбом басом разносит вокруг: «Кероси-и-и-н!»

– Конечно! А кобыла керосинщика в это время шлепает на булыжники мостовой свои ароматные навозные шары! – хохочет Асик.

– В кого ты такой… приземленный? – говорю я ему, хотя понимаю, что он и сейчас прав. Детали. Из них рождается правда.

Читаю дальше.

«У самых дверей театра старушка продает семечки, липкие красные леденцы-петушки на палочках, сладкий миндаль. «Семечки, кому семечки! Жареный, соленый!»

На ступенях стоит продавец лепешек. На голове у него плоская корзинка, сават, с патырами. «Исвежий, исвежий, горачий-горачий нон!»

Лысый одноглазый старичок-китаец, позвякивая своим нехитрым инструментом – лучком-сверлом, медными заклепками, жестяными носиками для чайников, предлагает свои услуги: «Пасуда пачи-ня-а-й!»

А ещё кто-то кричит речитативом: «Подходи народ, свой огород: половина сахар, половина мёд!»

Слышится гнусный смешок Асика:

– Размечтался-то как, автор, а? А вот ещё авторские директивы! Вы только послушайте, чего захотел!

«В фойе театра, как приметы времени, обязательно должны быть плакаты тех времен. Настоящая Доска почета. Стенгазеты.

Застекленные витрины с газетами. Кумачовые лозунги. Портреты руководителей и членов Политбюро.

Карикатуры на бюрократов, стиляг, ревизиониста Иосипа Броз Тито и американских империалистов».

Асик прыснул:

– Не хватает пионерских горнов и барабанов!

– А что, можно добавить и это! Асик, ладно тебе придираться! Лучше посмотри, какое хорошее начало…

«Занавес ещё закрыт, в полумраке зала зрители рассаживаются по местам, и наступает тишина. Только слышно, как звучит часовой механизм: «Крик-крак, крик-крак», а потом – знакомая всем мелодия перезвона Ташкентских курантов».

– Конечно, с немецким акцентом. – Асик хмыкнул. – Часовой механизм привёз из какого-то баварского городка ушлый капитан, настоящий ташкентец!