Рудольф Штейнер

Как всегда это у нас бывает, последнее слово осталось за моим отцом:

– Милая, не дури ему голову. Наш собственный дом постепенно становится похожим на настоящий дурдом. Не бойся, не будем тебя госпитализировать. Ни нашу дочку, ни тебя.

Лишь через много лет я смог понять, что же хотел сказать папа. Просто случайно услышал от соседей, что немало детей с синдромом находятся именно в дурдомах.

А потом вечерами у нас начали собирались какие-то непонятные компании. Я привык к тому, что когда приходят гости, то на стол накрывают. Потом все едят и пьют. Ну, а ещё произносят разные всякие красивые тосты. А тут гости приходили, но на стол никто не накрывал. Клались какие-то книги, мешочки с горохом, с бобами, с гречкой, с пшёнкой, с овсянкой… Всё это было сырое. И непонятно было, зачем же взрослым людям разглядывать и щупать сырые крупы или бобы.

А потом прозвучало это волшебное имя. Имя было такое загадочное и безумно красивое:

– Рудольф Штейнер.

Это была эпоха, когда интернетом могли пользоваться только самые крутые учёные или разведчики. Ну может быть ещё кое-кто. Но простым смертным он был недоступен. И вся информация обо всём и вся, по существу, находилась лишь на бумажных носителях. Мои родители куда-то звонили, ходили на почту и получали бандероли из разных стран, а почтальоны приносили нам какие-то журналы, в названиях которых мелькало это неуютное слово – «даун». Перечитав кучу книг, просмотрев сотни статей, они смогли выработать нечто, что потом гордо называли Программой. Реализация этой Программы и стала их целью. Пожизненной целью.

Я уже тогда догадывался, что мои родители не очень простые люди. Видимо, их когда-то очень многому и очень хорошо учили. Но ведь никто не мог научить их тому, что надо делать людям, у которых родился ребёнок с синдромом Дауна. Методы, которые предлагались официальной медициной и педагогикой, их не устраивали. И не только потому, что они были ужасны и к тому же бесполезны. Родители считали их просто-напросто чудовищными. Они были уверены, что все эти рекомендации неправильные и могут загубить мою сестру, превратив её в овощ. Чтобы этого не произошло, отцу с матерью пришлось самим учиться. Многому, разному и всякому.

Они собрали кучу литературы, написали много-много писем, связались с какой-то знаменитой школой Сары в Дублине… Словом, много чего делали из того, что для меня до сих пор остаётся просто тайной. Конечно же, если даже я что-то слышал, то не всё до конца понимал из того, что говорили и пытались реализовать они. Я был всего лишь маленьким мальчиком, только-только начинающим понимать, что меня за какие-то провинности можно пожурить и даже отругать, а вот мою сестру нельзя. Она особенная.

А ещё я осознавал, что у моей сестрёнки очень слабые мышцы. С ней не хотел работать никто из физиотерапевтов. На всю жизнь я запомню брезгливое выражение лица одной красивой, холёной дамы, к которой мы как-то отвезли мою сестру. Она развернула её пелёнки, задрала наверх её правую ногу и задала маме один-единственный вопрос:

– Вы думаете, что всё это можно как-то восстановить? Так вот, милочка, запомните, что это просто невозможно. Чтобы вы ни делали, как бы ни изворачивались наизнанку, это существо не будет ходить, бегать, плавать так, как обычный ребёнок. И, конечно же, не сможет жить нормальной жизнью.

Мама заплакала. А моя сестрёнка просто взяла и написала на покрытые ужасным алым маникюром пальчики этой врачихи. Я бы тоже сделал это с великим удовольствием. Конечно же, она-то думала, что писает в свои собственные пелёнки. Даме досталось просто так. За компанию с пелёнками. Памперсов тогда ещё у нас в стране не было. Но эту пелёнку мама почему-то стирать не стала. Просто выбросила. Я не спросил почему. Просто подумал, что это правильно.

Видимо, визит к этой столь авторитетной мадам был последней каплей в чаше терпения моих родителей. Решение мама приняла тут же. И было оно очень простое:

– Никаких врачей, никаких лекарств и никакого чужого вмешательства. Всё делаем сами.

Да, отныне мы всё делали сами. Шили мешочки из хлопковой ткани и наполняли их горохом. Потом шили уже другие мешочки и наполняли их бобами или какой-нибудь крупой. А потом – снова и снова шили всё новые и новые мешочки. Другого размера или из другой ткани, но обязательно натуральной. Лучше всего были те, что из хлопка или льна. Здесь ещё важен был диаметр того, чем мы собирались наполнять эти мешочки. Самым большим диаметром обладали горошинки, а самым маленьким – просо. И ручки моей сестры должны были сжимать и разжимать эти мешочки. Так, в процессе всего этого, я выучил новое выражение: мелкая моторика. Оказывается, что без её формирования все наши старания были обречены на провал. Вот и развивали мы эту мелкую моторику моей сестрёнки.

А ещё мы уродовали нашу квартиру. Папа ввинчивал в потолок какие-то крюки и сооружал совершенно безумную конструкцию из верёвок и различных блоков. Все это не было каким-то велением души или стихийным желанием сделать какую-то чудо-машину. За каждым поступком моих родителей стояла тень великого доктора Штейнера, который умер задолго до того, как родился я и даже мои родители. Ровно в тот год, когда появилась на свет моя бабушка.

Этот прекрасный и ужасный Штейнер день за днём внушал всем нам, что душа – она всегда здорова. И именно душа должна помочь телу преодолеть недуг. Мои же родители шаг за шагом постигали принципы так называемой Вальдорфской педагогики, которую выработал всё тот же Штейнер. Отец любил повторять какую-то, не до конца понятную мне, фразу:

– Штейнер – это океан. Так много нам не нужно. Нам достаточно лишь чайной ложечки. Но даже в самом упрощённом виде его принципы работают. И дают прекрасные результаты.

А ещё моей маме удалось чудом найти какую-то книгу Андрея Белого, который когда-то сотрудничал со Штейнером. Её она буквально проглотила за три дня. Это стоило ей немалых трудов. Ведь она обожала Блока и ненавидела Белого за то, что он пытался стать его соперником. Её слегка успокаивал лишь факт того, что отец Белого, профессор математики Бугаев, занимался когда-то математическим анализом поэзии и достиг в этой области немалых успехов. Ну, конечно же, ровно в границах того, насколько можно рациональными методами постичь нечто иррациональное. Для неё всё это означало лишь то, что никогда не надо терять надежду. Может быть, Белый и не был таким уж плохим человеком. Во всяком случае, идеи Штейнера тот воспринимал с восторгом, восхищением и даже, порой, с поклонением.

А ещё родители переводили с английского кучу литературы. Иногда особо каверзные тексты отдавали профессионалам. Заказывали всё новые и новые книги. Ходили по мастерским, пытаясь изготовить необходимые приспособления для очередного этапа гимнастических упражнений. Всё это было непросто. Над ними посмеивались. Иногда вызывали на весьма провокационные разговоры:

– Вы же должны понимать, что всё это просто бесполезно. Работа на обогрев космоса. Пожалейте себя. Лучше думайте о мальчике. Не обделяйте его.

Они и думали о мальчике. То есть, обо мне. Ведь каждый день их борьбы чему-то да и учил меня. Прежде всего, стойкости и преданности. Умению любить. Всего не перечислишь. Несомненным было одно – я поневоле оказался участником очень непростого процесса по вытаскиванию из болота бегемота. И прекрасно понимал, что это, ох какая нелёгкая работа. Но она мне нравилась. И это было самое главное.

А ещё каждый божий день мы все вместе дружно осваивали эвритмию. В доме звучала разная и всякая музыка, и моя сестра под неё двигалась. Танцевала. Пыталась выявить ритмы своего тела. Даже самые маленькие её успехи нас безмерно радовали. Так я узнал, кто такая Айседора Дункан. Да ещё проникся пониманием того, какую роль в формировании балета нового века сыграл всё тот же Штейнер.

***

Когда мне было четырнадцать лет, я впервые в Германии столкнулся с так называемыми Вальдорфскими школами. Оказалось, что по любым показателям учащиеся этих школ опережают тех, кто учится в обычных школах. Я удивился тому, что в стране, где в своё время разразилась целая война против Штейнера, его школы вновь обрели право на существование. Оказывается, то название «Вальдорф-Астория» носили табачные фабрики. И первые штейнеровские школы были созданы именно для детей рабочих с этих фабрик.

В этих школах не было авторитарности. Там порой работали люди, у которых даже не было формального педагогического образования. Но там было нечто такое, что их ученики не могли получить в обычной школе. По абсолютно новым принципам, вопреки всем канонам прусской системы образования, учителя этих школ находили ключи к душам детей. А дальше, наверное, вступали в силу какие-то ещё не известные миру законы педагогики, а может быть, ещё что-то. А в результате получался тот продукт, который не могли выдать на-гора обычные школы.

Кто-то из великих людей называл Рудольфа Штейнера безумным волшебником, а кто-то считал его современным пророком. Но при всём этом были и такие люди, которые были уверены в том, что он масон, а к тому же ещё и шарлатан. Мне трудно даже сейчас сказать, кто же был прав. Видимо, всё было не так уж просто. Было ещё немало личностей, считающих, что этому мыслителю удалось достичь синтеза мировых религий и вернуть людям веру в природу. Звучит всё это очень красиво, но мне самому трудно оценить, так это на самом деле или нет. Но я точно знал одно – в нашей семье он смог сотворить маленькое чудо. Чудо, сотворённое доктором Штейнером и упорным трудом моих родителей, всего лишь доказывало, что без традиционной медицины можно порой достичь тех целей, которые обычным врачам казались просто недосягаемыми. В принципе и в целом.

Когда моя сестра научилась плавать, это был ещё один шаг вперёд. Огромный шаг. А потом она пошла в школу. Как все обычные дети. И даже проучилась какое-то время вместе с ребятами, у которых с их хромосомами всё было в порядке. Спустя несколько лет мои родители всё же нашли какую-то Вальдорфскую школу и решили отправить её туда.

Я ездил вместе с ними на собеседование. Какая-то очень серьёзная учительница задавала моей сестре несколько раз один и тот же вопрос:

– Девочка, скажи пожалуйста: сколько будет два плюс три?

Моя сестра молчала. Тогда учительница вновь и вновь повторяла свой вопрос. Мои родители только переглядывались. Я уже был готов, чтобы обратиться к сестре и попросить её, чтобы она хоть что-то сказала. По-моему, у всех окружающих было такое мнение, что она даже не умеет говорить. И вдруг в этой напряжённой тишине прозвучал голос моей сестры:

– Five.

В ту же секунду в этой комнате заговорили буквально все. Не хочется сегодня вспоминать все эти детали. Но решение этой комиссии было однозначно. Её взяли в эту школу.

Именно здесь какой-то профессор из Германии, разглядывая рисунки детей, отобрал её цветочную композицию под названием «Астры». Он и поставил руководство школы в известность, что художественные наклонности этого ребёнка надо развивать. Потом моя мать встречалась с ним. Его слова просто поразили её:

– Вы знаете, я не генетик и не психолог. Я художник и преподаватель живописи. И я вижу только одно. У вашей дочери есть талант. Всё свидетельствует о том, что она может стать очень необычным художником. Без скидок. Мы не должны говорить о том, что она художник с синдромом Дауна. Не нужно ударяться в какое-то сюсюканье по поводу того, что вот она такая несчастная, больная, а посмотрите, как же она рисует.

Извините, мне абсолютно всё равно, есть у неё этот злополучный синдром или нет. Но то, что она делает – поражает. А ещё я хотел бы получить у вас разрешение на то, чтобы напечатать какие-то её работы в виде открыток. Сугубо в благотворительных целях.

Мама, конечно же, согласилась. Она ведь всё время старалась найти в моей сестре что-то, что помогло бы внести некий смысл в её существование, наполнить её жизнь чем-то очень интересным, прежде всего, для неё. И когда вдруг все кругом заговорили о таланте девочки как художника, они с отцом, по-моему, просто растерялись. Учить её живописи? Но где и как? Ведь многие уверяли нас в том, что её талант, так классно вписывающийся в контент примитивной живописи, очень легко уничтожить рутинной учёбой. К тому же у неё изначально оказывается была масса врождённых способностей таких, скажем, как интуитивное понимание сочетаемости цветов. А сможет ли всё это сохраниться в процессе обучения? Не убьёт ли учёба все её неординарные способности? Но, в конце концов, отец с матерью всё-таки смогли найти очень достойных учителей. И через сравнительно небольшой отрезок времени мы получили просто фантастический результат.

Тогда мы собрали все её работы и напечатали альбом. Друзья помогли нам его издать и даже перевести на английский, французский, немецкий, русский и японский языки. Когда мы напечатали эти книги, то стали рассылать в различные ассоциации для детей с синдромом Дауна. К нам начали поступать различные отклики. Это были большие и маленькие письма, личные впечатления каких-то педагогов, стихи и даже профессиональные отзывы искусствоведов.

А ещё дети из разных стран присылали нам свои собственные рисунки и картины. Всех их объединяло то, что они были предельно искренними. Однако вместе с тем, за каждым из них стояла ещё некая подспудная, как бы не до конца высказанная, мысль. Это, безусловно, было связано с тем, что в них проявлялась общая солидарность всех этих детей.

Каждый из них был горд тем, что наша чудо-девочка смогла это сделать. Они как будто все вместе говорили:

– Это сделали мы, люди с синдромом Дауна. И сделали не хуже тех, у кого с хромосомами всё в порядке. Раз она смогла, это значит, что все мы и каждый из нас может сделать что-то очень-очень хорошее.

Во всех этих письмах чувствовалось, что эта книга как бы подарила каждому из них некий шанс на реализацию своего «я». Это был бесценный опыт. Но ещё больше меня поразило то количество добрых слов, которые были сказаны в адрес моей сестры профессиональными художниками и искусствоведами. Вначале, по совету моих родителей, я решил, что все комплименты, произносимые в её адрес, нужно уменьшать ровно в десять раз и рассматривать их в таком минимизированном варианте.

У себя в семье мы негласно, даже не обсуждая это вслух, предполагали, что люди, движимые чувством сострадания и желанием сделать нам что-то приятное, будут говорить много такого, чего они не сказали бы, если она была бы просто обычной художницей. Тем не менее, когда все в один голос начали твердить о её видении мира, о её чувстве цвета, о той палитре, которая присуща её живописи, я поневоле начал смотреть на её работы несколько по-другому.

При этом следует учесть, что у нас в Баку вообще не очень принято говорить открыто в лицо что-либо неприятное. Как правило, даже на самой провальной выставке или очень неудачном спектакле у нас люди деликатно находят и отмечают то, что получилось

удачным и заслуживает похвалы. Мы славимся тем, что умеем обходить острые углы и стараемся не обращать внимание на то, что может быть неприятно для автора. Таким образом, любой, даже самый восторженный отзыв о живописи моей сестры, мы все в семье воспринимали с некоторым скепсисом.

Именно с этой точки зрения для меня откровением явился отзыв одной немецкой художницы, утверждающей, что:

– Своим студентам в Берлинской художественной академии я часто рассказываю о «честных картинах». Без эффектов, намерений и разных всяких расчётов на успех. О картинах, которые возникают просто из нас самих. Если бы у меня тогда была бы эта книга, я бы им её показала и сказала: «Посмотрите и поучитесь!»

После её слов о том, что «поразительно, как эти картины трогают за живое», я впервые осознал, что, оказывается, я не одинок в своём восторженном восприятии работ моей сестры. Ведь она не встаёт за мольберт, храня где-то в закоулках своего сознания желание прославиться, заработать деньги, создать шедевр и т. д. Всё это ей просто непонятно. Вернее, недоступно её пониманию. Она лишь выплёскивает на холст всё, что переполняет её: любовь к нам, восхищение тем, что этот мир так прекрасен… Всего не перечислишь. Ясно только то, что во всём, что она делает, нет ни грамма фальши. Всё предельно искренне и честно.

Но, оказывается, этим список приятных сюрпризов не исчерпывался. Особняком среди всех этих откликов стоял отзыв одного французского историка искусств. Он написал:

– Когда я увидел её рисунки и абстрактные композиции в первый раз, то сразу понял, что она делает