Сокровища Черного Бартлеми
Приблизившись к решетчатым створкам, я помедлил, чтобы взвести курок и проверить запал, потом, подкравшись к открытой решетке, заглянул вовнутрь.
За столом сидели трое мужчин и хмуро смотрели друг на друга. Это были отчаянного вида парни со злобными лицами, покрытыми шрамами, одежда их отдавала запахом моря; позади них, в углу жалась от страха девушка миловидной наружности, но ужасающе бледная, плащ ее был порван грубыми руками, и так она, притаившись в углу, расширенными от страха глазами не отрываясь смотрела на стакан с игральными костями, который с силой тряс один из них. Это был здоровенный волосатый детина с огромными кольцами в ушах, он стоял, гремел игральными костями и улыбался, а его приятели хрипло осыпали его бранью. Наконец волосатый детина сделал бросок, и, когда три зловещих головы склонились над костями, я перемахнул через окно, держа пистолет в одной руке, а тяжелый посох в другой.
– Что здесь происходит? – спросил я.
Все трое отпрянули в стороны и изумленно уставились на меня.
– Чего тебе? – прорычал один.
– Во-первых, ваше оружие – выкладывайте его на стол, да поживее!
Один за другим они вытащили из-за пояса оружие, и я выбросил его в окно.
– Ну что ты?! – воскликнул один из негодяев, длинный и худой, с повязкой на одном глазу и весело подмигивая мне другим. – Что ты, приятель, разве собака собаку кусает?
– Конечно, – сказал я, – и притом охотно!
– Да ну, приятель, – проговорил другой, низенький и толстый, с круглыми блестящими глазками, у которого было только одно ухо, – ты полегче, полегче. Мы всего лишь трое несчастных матросов… ну, любим маленько подвыпить да маленько подраться, приятели, одним словом… да вот для развлечения славная девчушка у нас… мы, как видишь, совсем безобидные, чтоб мне ко дну пойти! Хочешь, присоединяйся, поделимся – все будет честно.
– Конечно, я присоединюсь к вам, – вымолвил я, – но сначала ты, с кольцами, открой дверь!
Тут волосатый детина прорычал проклятие и хотел схватить тяжелую пивную кружку, но сразу получил такой сильный удар посохом под дых, что свалился на пол и лежал, с трудом дыша.
– Ну что ты, приятель, – льстивым голосом заговорил толстый, глазки его при этом так и бегали, – зачем же так грубо? Брешь мне в борт и чтоб я затонул!
– Открой дверь! – приказал я.
– Охотно… охотно! – сказал он, не сводя глаз с моей дубины, и, осторожно подойдя к двери, вытащил задвижки и распахнул ее.
– Женщина, – проговорил я, – беги!
Не говоря ни слова, девушка выпрямилась, схватила свой порванный плащ и выбежала. Тогда высокий и худой сел и принялся грязно ругаться по-английски и по-испански, толстый оскалил зубы в ухмылке, а тот, что был с кольцами в ушах, прислонившись к стене, держался за живот и стонал.
– Вот так-то, будешь знать, как задираться! Ну что теперь? – мягко поинтересовался толстый.
– А что, – сказал я, – по-моему, все было честно.
– Да, но она же убралась, отдала швартовы, как видишь, чтоб ее черти взяли! – проговорил толстый, улыбаясь, но при этом дьявольски прищурив глаза.
– Вот, посмотрите-ка, – сказал я, выложив на стол четырехпенсовик, – это все, что у меня есть, так что выворачивайте карманы.
– Карманы?! – пробормотал толстый. – Господи, да что же это? Сначала нас эта красотка обвела вокруг пальца, потом ты из Абнера вышиб весь дух, а теперь хочешь ограбить бедных, несчастных матросов, которые и руки-то на тебя не подняли! Стыдно, приятель!
– Чтоб ты сдох! – прорычал одноглазый и плюнул в мою сторону.
Я занес свою дубину, и, так как он поднял руку, удар пришелся ему по локтю, и он принялся ругаться, корчась от боли; и, пока я смеялся над его корчами, толстый бросился (причем на удивление проворно) и разбил светильник; и, отступив к окну я услышал, как грохнула решетка и раздался звон разбитого стекла. Последовала долгая напряженная тишина, когда каждый из нас затаился, сдерживая дыхание, и поскольку из разбитого окна все еще доносился шум бури, то по сравнению с ним здесь, внутри, было просто тихо. Стоя так в темноте и прислушиваясь к малейшему шороху, ожидая, не раздастся ли где-нибудь звук осторожно крадущихся шагов, чтобы направить туда очередной удар, убрав пистолет и переложив посох в правую руку, я вытащил матросский нож с широким лезвием, который всегда носил с собой, и стал настороженно ждать, но до меня доносился только отдаленный гул ветра. Вдруг слева слабо скрипнула половица, и, резко повернувшись, я взмахнул по сохом и, почувствовав, что попал, сразу же услышал неистовый крик и звук нетвердых шагов шатающегося человека.
– Защищайтесь, негодяи! – воскликнул я. – У меня просто руки чешутся с вами разделаться. Защищайтесь! – И, повернувшись спиной к стене, я стал ждать, что они набросятся на меня.
Но вместо этого послышался хриплый шепот, который тут же был заглушен пронзительным криком женщины, а за ним звучный голос:
– Эй вы, там, на борту! Ну-ка посветите! Огня, пьяные свиньи!
И тут последовала лавина самых страшных морских ругательств, сопровождающихся громким криком, еще более истошным, чем прежде. И в то время как отчаянный женский визг все еще прорезал воздух, рядом со мной началось столпотворение, вопли, крики и лавина топочущих ног, с грохотом опрокинулся стол, и в кромешной тьме вокруг меня слышались сыпавшиеся градом удары. И так они яростно дрались наощупь, а я тоже дрался, и, как мне показалось, довольно успешно, орудуя в темноте своей дубиной, пока не получил случайный удар, от которого я зашатался и полетел головой вперед прямо в выбитое окно, и упал на мокрую траву. Какое-то мгновение я лежал почти без сознания и чувствовал, как ветер с дождем приятно освежают меня.
Вдруг в кромешной тьме, где-то совсем рядом, я услышал такое, отчего сразу же вскочил на ноги. Это был шум отчаянной борьбы, хриплый мужской смех и жалобные всхлипывания и мольбы женщины. Я потерял свою палку, но все еще сжимал нож и, держа его наготове в правой руке, а левую выставив вперед, стал медленно продвигаться в ту сторону, откуда раздавались эти звуки. Мои пальцы наткнулись на волосы, длинные и мягкие женские локоны, помню, какими шелковистыми они были на ощупь, потом моя рука скользнула дальше и коснулась ее пояса, а на нем нащупала крепко обхватившую его руку. И тогда я вонзил нож прямо под эту руку и дважды повернул лезвие. Он замычал и, выпустив девушку, бросился на меня, но получил такой удар кулаком, что упал, а я навалился на него сверху и, чувствуя, что он пытается встать на колени, снова бросил его в грязь, а потом запрыгнул на него обеими ногами, как я обычно делал, когда дрался с такими же невольниками, как я, в корабельном трюме. Увидев, что он больше не шевелится, я оставил его, не сомневаясь, что его песенка спета. Но, отойдя, я почувствовал, как меня передернуло, потому что, хотя мне и приходилось драться с такими же, как я, обнаженными невольниками, которые были моими товарищами, я в жизни не убил ни одного человека.
Случайно я натолкнулся на дерево и прислонился к нему; и, вспомнив, что получил несколько увесистых ударов по ребрам, и что мне пришлось убить человека, и что почти ничего не ел сегодня, я почувствовал слабость и тошноту. И тут из темноты появилась рука, которая стала робко нащупывать мою склоненную голову, потом плечо и руку.
– Сэр… вы ранены? – спросил голос, и опять меня поразила его необыкновенная жизненная сила, его звучная глубина и нежность.
– Ни капли, – ответил я.
Тут она случайно дотронулась до ножа, который я все еще сжимал, и я почувствовал, как она вздрогнула.
– Вы… о, сэр… вы… убили его?
– А почему бы и нет? – спросил я. – И зачем называть меня «сэр»?
– Вы говорите как человек благородного происхождения.
– Да, и хожу как нищий – в лохмотьях. Я не «сэр».
– Как мне называть вас?
– Зовите меня негодяем, вором, убийцей – кем хотите, все равно. Но что касается вас, – молвил я, поднимая голову, – то вам надо уходить… посмотрите вон туда!
И я указал на мигающий среди деревьев огонек, который будто плясал в темноте, медленно приближаясь, пока вдруг не остановился. Тут воздух огласился криками и изрыгаемыми богохульствами. Моя спутница прижалась ко мне, и я почувствовал, как она снова задрожала.
– Пойдемте отсюда! – прошептала она. – Марджори, пойдем, дитя, нам надо спешить.
Мы заторопились, и, пока мы шли, эта маленькая, нежная ручка все время лежала на руке, сжимавшей нож. Так мы незаметно пробирались наугад в темноте, две девушки и я, и почти не разговаривали, так как очень спешили.
Дождь прекратился, ветер уже не бушевал, раскаты грома отдалились, и кромешная тьма сменилась смутно забрезжившим светом, а из-за почти рассеявшихся туч показалась бледная луна.
Держа эту тонкую руку, такую нежную, теплую и полную жизненной силы, я, спотыкаясь, продвигался по покрытой листьями лесной тропинке, пока постепенно деревья не поредели и сквозь образовавшийся просвет не показалась широкая дорога. Тут я остановился.
– Мадам, – проговорил я, чувствуя неловкость из-за такого непривычного слова. – Теперь вы в безопасности… и мне кажется, вот ваша дорога.
– Пэмбери всего лишь в миле отсюда, – сказала она, – и там мы сможем найти лошадей. Пойдемте, по крайней мере этой ночью вы найдете отдых и кров.
– Нет, – возразил я. – Я путник, и мне достаточно переночевать под изгородью или в стогу.
И я хотел уже было повернуться и уйти, но она удержала меня за рукав.
– Сэр, – сказала она, – кем бы вы ни были, но вы настоящий мужчина! Не знаю, кто вы, и не хочу знать, но этой ночью вам пришлось поработать, и я этого никогда не забуду, и я… мы… хотим выразить вам нашу благодарность.
– Да, это правда, – впервые за все время заговорила Марджори.
– Не надо мне никакой благодарности. – Я старался, чтобы слова мои прозвучали как можно грубее.
– Но согласитесь, что чувство благодарности так сильно, что его никто не может отвергнуть, даже такой гордый и высокомерный бродяга!
И, вслушиваясь в этот голос, низкий, нежный и необыкновенно мелодичный, я не понимал, смеется она надо мной или нет. И пока я гадал про себя над этим, она взяла мою руку, сжимавшую нож, и я ощутил твердое прикосновение теплых мягких губ; потом она отпустила меня, и я отступил на шаг, пытаясь снова обрести дар речи, но так и не смог.
– Боже мой! – вымолвил я наконец. – Зачем вы… сделали это?
– А почему бы и нет? – гордо возразила она.
– Это рука нищего бродяги, изгнанника, ночующего в канавах, – сказал я.
– Это рука настоящего мужчины, – возразила она.
– Эта рука сегодня уже совершила убийство, и не пройдет и нескольких часов, как она совершит еще одно.
Тут она тяжело вздохнула, словно чем-то встревоженная.
– И все же, – мягко проговорила она, – это не рука убийцы, и, может быть, вы бродяга и изгнанник, но не разбойник.
– Разве вы можете судить об этом, никогда не видев меня? – спросил я.
– Могу. Потому что я женщина. Господь сделал нас слабыми, но он наградил нас умением отличать правду ото лжи, благородное от низменного, если они даже не кажутся таковыми. И поэтому я утверждаю, что вы не преступник… вы сильный человек, но… несмотря на свою молодость, уже перенесли немало незаслуженных страданий; в силу своего возраста вы во всем проявляете горячность и нетерпение и готовы ожесточенно бороться со всем миром. Разве не так?
– Да, – сказал я изумленно. – Это уже похоже на колдовство… может быть, вы назовете мое имя?
Тут она рассмеялась; и как странно сейчас было слышать смех, особенно такому грубому бродяге, как я, чьи уши давно уже привыкли слышать лишь гадкие, отвратительные непристойности.
– Нет, – сказала она, – больше я о вас ничего не знаю, кроме… – здесь она остановилась, чтобы перевести дух, – кроме того, что вы убили его… это двуногое животное! Вы сделали то, что должна была сделать я… Если бы не вы, то я… я должна была убить его, несмотря на то что я женщина! Смотрите, вот кинжал, который я выхватила у него из-за пояса, когда мы боролись. Возьмите… возьмите его! – воскликнула она и сунула оружие мне в руки.
– Госпожа! – вскричала ее спутница. – Смотрите, вон там на дороге огни. Это, наверное, Грегори собрал людей и они разыскивают нас с фонарями. Не пойти ли нам навстречу к ним?
– Нет, подожди, дитя мое. Сначала нужно удостовериться, что это они.
И, встав поближе друг к другу под мокрыми деревьями, мы стали наблюдать за мелькающими в темноте огнями, которые приблизились уже настолько, что можно было слышать голоса тех, кто их нес, переходящие порой в беспорядочные крики.
– Да. Это Грегори! – со вздохом облегчения произнесла наконец моя спутница. – Он поднял на ноги всю деревню, и теперь мы в безопасности…
– Вы слышите? – вскричал я, бросившись вперед. – Что за имя они выкрикивают?
– Мое, сэр.
– Э-ге-гей! Госпожа! – доносился до нас хор хриплых голосов. – Э-ге-гей! Леди Джоан… Леди Брэндон… Брэндон… Брэндон!
– Брэндон! – вскричал я, поперхнувшись на этом слове.
– Да, сэр. Я леди Джоан Брэндон из Шин-Мэнор, и, пока буду жива, навсегда сохраню в благодарном сердце память о…
Но, не слушая больше, я повернулся и одним прыжком скрылся в густом мраке леса.
И пока я бежал, спотыкаясь и падая, с треском продираясь через кустарник, в ушах моих все звенело ненавистное имя врага, которого я собирался убить и ради которого проделал такой долгий и трудный путь: «Брэндон! Брэндон! Брэндон!»
Глава 2
Как я ночью услышал в лесу пение
Я неуклонно продвигался вперед, даже не оглядываясь по сторонам, но вскоре остановился, чтобы отдышаться и отдохнуть, прислонился к дереву и стоял так, преисполненный горьких мыслей. Буря почти прошла, но уныло завывал пронизывающий ветер, и вокруг меня мокрые деревья, словно горестно всхлипывая, роняли капли. И вот, стоя так и прислушиваясь к этим звукам, я только и мог думать о сладком и нежном женском голосе, пробуждавшем в моей памяти воспоминания о лучших днях, о голосе, который погружал меня в полные нежности, несбыточные мечты о будущем. И хотя страдания и позор, которым я подвергался, ожесточили меня, я все же не утратил человеческого лица и теперь (хотя это казалось странным) чувствовал презрение к самому себе и испытывал тоску по вещам возвышенным; и все это только потому, что услышал в ночи звук женского голоса и что ее теплые губы прикоснулись к моей руке. И вот оказывается, что она тоже Брэндон! И вот когда я ощутил всю горечь этого самобичевания, неистовый гнев охватил меня и я разразился отвратительными ругательствами и проклятьями, английскими и испанскими, самой отборной бранью, какой только набрался от разбойников, своих собратьев по несчастью; но, снова почувствовав стыд, перестал ругаться. И вот, прислонившись к дереву, я дрожал, как самый убогий и презренный бродяга, и поистине волчий голод снедал меня. Осознав наконец, что все еще сжимаю в руке оружие, я сунул нож за пояс и, так как было еще очень темно и ничего не видно, другой рукой принялся ощупывать его, чтобы понять, что он собой представляет. И насколько я мог понять на ощупь, создан он был не для честных целей. Вещь эта, сработанная чужеземными руками, с рукояткой причудливой формы и необычайно тонким и длинным трехгранным лезвием, таила в себе смерть. И поскольку у него не было ножен (а он был очень острым), я обернул его от рукоятки до острия в свой шейный платок и, сунув в кожаную сумку, висевшую у меня на поясе, продолжил свой путь, подыскивая место, где бы мог укрыться от пронизывающего холодного ветра. И тут вдруг я услышал нечто такое, что заставило меня остановиться.
Где-то совсем неподалеку пел человек. Это была странная мелодия, и слова у нее были еще более странные; голос был звучный, но густой и мелодичный, и слова были такие:
Вот хорошо-то! Вот хорошо-то!Славное дело! Вот так так!А на грот-мачте, ветром раскачан,За шею привязан, висит мертвяк.Мачта грохочет, мачта скрипит,На ней мертвец, болтаясь, висит.Простился с жизнью один от ножа,Трое приняли пулю вдруг,Но трижды все трое встретили смерть —Подвешены вместе на крюк.Нанизаны трое на крепкий железныйДлинный блестящий крюк.Вот хорошо-то! Вот хорошо-то!За ногу дернем его.Разом возьмемся, дружно все вместеДружно потянем его.Другие отправились на тот светВплавь по морю из рома,И бьюсь об заклад, они все горятУ дьявола в преисподней.Так вот хорошо-то! Вот хорошо!..Не дожидаясь, когда кончится эта дикая песня, я стал поспешно продвигаться вперед и вскоре выбрался в небольшую лесистую лощину, освещенную светом весело потрескивающего костра, благодаря которому мне удалось спуститься вниз по ее крутому склону и осторожно приблизиться к огню. Подойдя ближе, я увидел, что костер горит в небольшой пещере на дне лощины, и, когда я приблизился к нему, песня внезапно оборвалась, а человек, что пел, встал и повернулся ко мне лицом, положив руку сверху на карман.
– Врет твоя песня! Брехня все это! – молвил я, стараясь говорить, как настоящий разбойник. – Здесь нет никого, кроме одного малого, которому нужно огня, чтоб согреться, да чего-нибудь перекусить.
– Ага! – произнес он, всматриваясь через пламя в темноту. – Ну и кто ты? Ну-ка развернись носом да покажись!
Я, повинуясь, встал, протянул руки к огню, и его благодатный жар начал согревать мое дрожащее тело.
– Ну что? – сказал я.
– А ты, – заговорил он, кивая, – довольно крепкий малый, и вид у тебя далеко не святой, похоже, можешь в два счета горло перерезать… Что у тебя, дело какое?
– Дело тонкое, – ответил я.
– Из каких краев будешь?
– Это не важно.
– Хочу только узнать, – насмешливо произнес он, – как тебя до сих пор не вздернули?
– А я хочу только узнать, – сказал я, – откуда моряк знает такой язык?
– Не важно, – ответил он, – но уж коль ты тоже один из Братства, давай садись к огню, здесь довольно сухо, в этой пещере.
Не заставляя долго себя упрашивать, я вошел в пещеру и поудобнее уселся возле огня. Незнакомец был приятной наружности, с живыми блестящими глазами и на вид задиристый; под рукой у него лежал короткий меч, карманы были оттопырены торчащими из них пистолетами, а между колен была зажата потертая, видавшая виды фляга.
– Ну, – проговорил он, оглядывая меня с головы до ног, – что скажешь?
– Поесть бы! – сказал я.
– Закусить совсем нечего, – ответил он, качая головой. – Вот, есть ром. Хочешь, промочи глотку… ха!
– Ни-ни, – сказал я.
– Ладно. Мне больше достанется! – кивнул он. – Ром… ха!..
Другие отправились на тот светВплавь по морю из рома…– У тебя довольно странная песня, – промолвил я.
– Ха! Что, нравится?
– Нет.
– Ну и почему?
– Слишком много смерти в ней.
– Смерти? – вскричал он и, схватив флягу, разразился громким смехом. – Смерть, говоришь… да, скажу я, так оно и есть, в каждой строке – смерть. Эту песню сочинил мертвец, сочинил про мертвецов, для мертвецов и для тебя! – Тут он поднял флягу, отхлебнул из нее и с удовольствием причмокнул. – Сочинил мертвец, – повторил он, – про мертвецов, для мертвецов и для тебя!
– Твоя песня нравится мне все меньше и меньше.
– Сдается мне, у тебя кишка тонка! – громко икнув, проговорил он.
– И пуста к тому же, – прибавил я.
– Эту песню придумали люди, которые гораздо лучше тебя, хоть ты и такой здоровый! – сказал он, бросив на меня свирепый взгляд, и, хотя взгляд его был твердым, я почувствовал, что он пьянеет все больше и больше. – Да, люди, которые гораздо лучше тебя! – повторил он и нахмурился.
– Какие, например?
– Ну, во-первых, есть такой Скряга. О нем ты можешь услышать повсюду в открытом море от Панамы до Святой Екатерины. Клянусь рогами дьявола, что на всем побережье среди Братства не сыскать никого, кто может держать по ветру лучше, чем Скряга. Вот так-то, мой утонченный друг!
– И кто же он?
– Да я, собственной персоной!
Он еще раз отхлебнул из своей фляги и, посмотрев на меня пьяными глазами, торжествующе заявил:
– Знаешь, разборчивый ты мой, если б ты видел смерть так часто, как Скряга, ты бы понял, что смерть не такая уж скверная штука, пока она обходит тебя стороной. По мне, так это хорошая песня и как раз для тебя!
– Ну а еще кто?
– Монтбарз, его еще зовут Истребителем, а еще молодой Харри Морган, славный он малый, потом, Роджер Трессиди и Сол Эйкен, ну, и Пенфезер, чтоб ему ко дну пойти!
– И Абнер, – вставил я наугад.
– Да, и он, это уж точно! – кивнул он, а потом прибавил: – Эй, так ты знаешь Абнера?
– Да, я встречал его.
– Где?
– В таверне, что приблизительно в миле отсюда.
– В таверне! – воскликнул он. – В таверне, чтоб им сдохнуть! А я торчу в этой чертовой дыре! В таверне! А у меня и выпить-то уже нечего!.. Чтоб меня черти задрали! Только-то и осталось, что на один глоток… ладно, выпью его за кровавую рубаху и за береговое Братство.
– Ты пьешь за буканьеров, как я понял? – спросил я.
– Ну и что из этого?
– Говорят, они не лучше пиратов…
– Хочешь сказать, я пират? – прорычал он.
– Хочу.
Во мгновение ока он сунул руку в карман, но пистолет застрял у него в подкладке, и не успел он вытащить его, как я положил на его руку свою, тут он застыл и успокоился.
– Ну-ка, подними свои грабли! – приказал я.
Он послушно поднял руки, а я взял у него пистолеты, открыл затворы и, вытряхнув из них пули, швырнул ему их обратно.
– Чтоб меня змея ужалила! – разразившись грубым смехом, воскликнул он, убирая оружие. – Какой-то паршивый бродяга стал тут на якорь, да еще мешает хорошей выпивке. Я вот что скажу: если человек не хочет глотнуть доброго рома, то это значит, что у него куриные мозги, сердце, как у трусливой собаки, и кишки, как у червя, чтоб ему сдохнуть! Бог свидетель, я видывал глотки и получше, чем твоя жалкая щель. Вот так-то, мой толстозадый приятель!
– Так ты еще, может быть, и налеты совершал, а?
– Ба-а! Да это вопрос не в бровь, а в глаз… но тс! Вот эта рука не ведает, что творит вторая… тсс, парень, тсс!
И, откинув голову назад, он снова затянул свою отвратительную песню:
Закончили двое жизнь от ножа,Трое приняли пулю вдруг,Но трижды все трое встретили смерть —Подвешены вместе на крюк.Вот хорошо-то! Вот хорошо!Нанизаны вместе на крюк!– Послушай-ка, мой дорогой приятель, если бы я даже предложил тебе все сокровища Бартлеми, чего я сделать не могу… попомни мои слова, ты все равно бы так и не понял, что это был за крюк. Ты скажешь, нет… а я скажу, тсс, парень. И все же это хорошая песня, – проговорил он, сонно моргая перед пламенем костра, – здесь тебе и про драку, и про убийство, и про внезапную смерть, и… ха-а… что еще бывает в песнях… а, и про женщин тут тоже есть!
И тут он принялся петь похабный, непристойный куплет, который я не могу здесь привести, но, разморенный ромом и навевающим дремоту теплом костра, который я все время поддерживал, он наконец зевнул, потянулся, лег и вскоре захрапел, к моему немалому успокоению. А я сидел и ждал, когда забрезжит рассвет. Костер медленно угасал, заполняя пещеру розовым светом, который падал на растянувшуюся на земле фигуру спящего и придавал его красному лицу багровый оттенок, какой мне однажды довелось видеть у человека, умершего от удушения, но, судя по его здоровому, звучному храпу, спал он, по-видимому, довольно крепко. И вот в окружающей тлеющий костер тьме показались тусклые, неясные очертания покатого склона, поросшего стоящими в тумане деревьями. Наступил холодный рассвет, клубящийся туман стелился по земле, как призрак, до краев заполняя лощину и плотно окутывая деревья вокруг. Я поднялся и, выйдя из пещеры, почувствовал, как меня охватила дрожь от холодного воздуха и сильный голод. И тут, вспомнив о своем бедственном положении, я наклонился и, всматриваясь в спящего, почти уже было собирался обшарить его карманы, но внезапно повернулся и пошел, так и оставив его распростертым в пьяном забытьи.
Глава 3
Как я украл свой завтрак
Вокруг меня стелился густой туман, но, когда я выбрался из лощины, он немного рассеялся, так что, когда забрезжил слабый свет, мне стало видно кое-что из того разрушительного беспорядка, который произвела буря; кое-где лежали вырванные с корнями деревья, и повсюду громоздились кучи спутанных сучьев и ветвей, так что мне стоило немалого труда продолжать свой путь. Но теперь, когда я продирался вперед, проснулись птицы, и тусклый мир наполнился их веселым щебетанием, переходившим в благозвучный гомон, который все нарастал и нарастал, пока темный лес не огласился дружным, радостным хором. И, увидев первый луч солнца, я почувствовал прилив сил, несмотря на то что совсем не спал и что меня терзал поистине волчий голод, и тогда я с легкостью ускорил шаг. Вскоре деревья поредели, и я вышел на прекрасный, колышущийся травами луг, окруженный цветущими живыми изгородями, а вдали виднелась широкая дорога. Я остановился, чтобы обдумать свой дальнейший путь, и глазам моим открылась поистине чудесная картина: солнце поднялось во всем своем великолепии, сияя пурпуром и золотом и розовым светом, его ровные лучи превращали окружающий меня мир в волшебный сад, зеленый и свежий, а сзади, из мрачного леса, стелясь по земле, выползал туман и постепенно рассеивался, пока наконец это пышное лиственное безмолвие не приобрело снова свое первозданное величие.