Сокровища Черного Бартлеми

Но меня терзал такой мучительный голод, что я должен был утолить его во что бы то ни стало, и вот, наметив дальнейший путь, я поспешно пересек луг и, выйдя на большую дорогу, направился на юг. Продираясь через лес, я срезал себе крепкую, узловатую дубину вместо той, что потерял, только покороче и весьма удобную, и, вынув свой матросский нож, собрался немного обработать ее, но вдруг остановился, увидев, что лезвие моего ножа, которое я заострил и отточил до предела, сделалось изогнутым, и острие, таким образом, теперь походило на крюк. Продолжив путь и видя, как лучи утреннего солнца играют на его блестящей поверхности, я стал гадать, как такое могло случиться, и вспомнил о тех двух смертельных ударах, которые я нанес в кромешной тьме. Я принялся пристально разглядывать нож от лезвия до рукоятки, но так и не обнаружил на нем следов крови, а это значило, что на том парне была защитная одежда (ведь кольчуги были достаточно распространены, а некоторые разбойники под шляпами носили металлические шлемы). Так что, похоже, этот парень еще жив, и, несмотря на то что он был отпетым разбойником, я ощутил смутную радость от того, что если он и отправится на тот свет, то, во всяком случае, не от моей руки.

Я все еще прокручивал в мозгу этот случай, когда услышал веселое громкое насвистывание и, подняв глаза, увидел деревенского малого, шедшего по узкой тропинке по направлению ко мне. На нем была широкополая шляпа, а на свежевыстиранной рубахе не было ни единого пятнышка; но что сразу же приковало мой взгляд и заставило меня внезапно остановиться, так это чистенький, опрятный, обернутый в белую тряпицу узелок, что он нес в руках. И вот, не сводя с него глаз, опершись на свой необструганный посох, я стоял и ждал, когда он подойдет. Случайно повернув голову, он заметил меня, приостановил свой шаг и, искоса взглянув на меня, продолжил свой путь. Это был небольшого роста человечек с румяным лицом, маленькими веселыми глазками и изогнутыми кверху уголками рта.

– Доброе утро, господин… какая ужасная буря была сегодня ночью!

– Да, – произнес я, и на сердце у меня стало теплее от его доброй кентской речи, какой мне давно уже не приходилось слышать за долгие годы моих скитаний, но при виде этого опрятного беленького узелка у меня потекли слюнки и голод набросился на меня с новой силой. – Что у тебя здесь? – спросил я, дотронувшись до узелка посохом.

– Здесь только мой обед, господин. Как обычно.

– Нет, – проговорил я, нахмурясь. – Не думаю.

– Да. А что же еще там может быть, господин? – закивав, продолжал он. – Хлеб с мясом да головка сыра, как обычно.

– Хлеб! – воскликнул я. – Мясо! Сыр! Ах ты, лжец! Это вовсе не твой обед!

– Но, господин! Это и вправду так! – воскликнул он, уставившись на меня. – Мой собственный обед, который завернула мне моя собственная дочь. Мясо, хлеб и головка сыра… Клянусь Священным Писанием, что так оно и есть!.. Хлеб, мясо, сыр…

– Покажи!

С заметной поспешностью он развернул узелок и показал полкаравая хлеба, здоровый кусок жареной говядины и головку желтого сыра.

– Ха! – проговорил я сквозь зубы. – Значит, ты все-таки лгал мне.

– Лгал вам, господин? – переспросил он испуганно.

– Ты сказал, что здесь твой обед.

– Да, так оно и есть, так оно и есть, клянусь… мясо, вот, видите, и головка…

– Нет, – проговорил я, забирая у него еду, – это мой завтрак.

– Как?.. – вымолвил он, недоумевающе глядя на меня.

– Да. А ты что, будешь отрицать это?

– Нет-нет, никогда! – произнес он, посмотрев на мою дубину и сверкающий на поясе нож. – Только откуда мне было знать, господин, что он ваш… когда моя дочь завернула его мне своими собственными руками…

– Век живи – век учись! – сказал я, собираясь уходить. – Ну и как тебя зовут?

– Весельчак Такер, господин.

– Вот что, Весельчак, раз уж ты потерял то, что я приобрел, почему бы тебе не найти утешение в том, что благословен дающий, а не берущий, а? Более того, хоть ты и лишился обеда, зато у тебя есть дочь и крыша над головой, а у меня, несчастного, голодного бродяги, нет ни того ни другого… Если сравнивать твою и мою жизнь, то мне кажется, твоя лучше.

– Эй, господин, послушайте-ка, – проговорил он, скребя бритый подбородок, – раз уж вы все равно взяли свой завтрак, не хотите ли пойти со мною вот по этой тропинке в мой дом, я дам вам кувшин доброго эля запить его.

Увидев, с каким мужеством произнес он эти слова, я бросил свою дубину и протянул ему руку.

– Весельчак, – сказал я, – изголодавшийся человек вынужден добывать себе еду всеми правдами и неправдами, но если ты можешь подать свою честную руку вору – то вот тебе моя!

Человек посмотрел сначала на мою руку, потом мне в глаза, его широкий рот расплылся в улыбке, и мозолистой рукой в белоснежном рукаве он сжал мои пальцы и сердечно потряс их – это было чистосердечное, искреннее рукопожатие, какого я не ощущал уже очень давно.

– Пойдете со мной, господин? – спросил он.

Я покачал головой и промолвил:

– У тебя дочь, а я неподходящая компания для милой, славной девушки и никогда для этого не подойду!

С этими словами я отпустил его руку, повернулся и зашагал по дороге с его узелком под мышкой; и когда я наконец оглянулся, то увидел, что он стоит там, где мы расстались, и, подперев рукой подбородок, смотрит мне вслед. И вот, сойдя на обочину, я уселся возле изгороди и, греясь в теплых, ровных лучах солнца, принялся с величайшим удовольствием уплетать свою еду, и, хотя она была краденая, я в жизни не пробовал ничего вкуснее. Поглощенный этим приятным занятием, я вдруг услышал чье-то жалобное хныканье и, оглядевшись по сторонам, заметил за изгородью одетое в грязные лохмотья существо, которое голодными глазами смотрело на мою еду и в мольбе протягивало ко мне свои костлявые руки.

– Ради Бога, дайте корочку несчастной, умирающей от голода старухе! – заскулила она. – Ради Господа Бога, всего лишь кусочек…

– Пошла прочь! – с силой выкрикнул я, – Что ты знаешь о голоде? Прочь, ведьма!

И я было взялся за свою дубину. Она заскулила и, подхватив свои отвратительные лохмотья, стеная и причитая, бросилась бежать.

Но теперь, когда мои челюсти вновь заработали, еда потеряла для меня вкус, и, задыхаясь от гнева и чертыхаясь, я вскочил на ноги и бросился за ней, но, увидев, что я догоняю ее, она закричала от страха, и отчаянно пытаясь спастись от меня бегством, вдруг упала.

– Проклятая старая ведьма! – промолвил я. – Ты испортила аппетит голодному человеку и отнимаешь у него то, что ему самому с трудом удалось отобрать для себя!

И, сунув в ее крючковатые пальцы завернутую в салфетку еду, я заторопился прочь, а вслед мне неслись ее восторженные вопли.

Медленно и с трудом я брел по грязной дороге, чувствуя безмерную усталость от того, что давно уже не спал, и, совершенно безучастный к прекрасному, дышащему утренней свежестью, радостному миру вокруг меня, думал лишь о своем теперешнем жалком положении. И вот, свернув на обочину, я опустился на траву и, обхватив руками отяжелевшую голову, предался крайнему отчаянию, овладевшему мною.

Усталый и полный горестных раздумий, я сидел так и вдруг услышал скрип колес и цокот копыт и, подняв наконец голову, увидел большую телегу, доверху нагруженную свежескошенным сеном, а на ней, развалившись, спал человек. Это был тучный малый, чей мощный храп заглушал позвякивание конской сбруи и скрип колес. Прислушиваясь к его храпу, я разглядел, какой он был здоровенный и откормленный детина (а я был изможден и умирал от голода), и тут моя грусть сменилась внезапной горячей злостью, и, когда телега, громыхая, поравнялась со мной, я запрыгнул на нее сзади, взобрался на сено и уже было занес свою палку, чтобы хорошенько привести его в чувство, но остановился, заметив притороченную к сиденью пухлую и соблазнительную котомку внушительных размеров. Схватив, я тотчас же открыл ее и обнаружил внутри свежеиспеченный каравай, зажаренного до румяной корочки каплуна и кувшин некрепкого пива. И, удобно расположившись на сене, я принялся работать зубами и ногтями, и, хотя ел я с жадной поспешностью, все равно никогда прежде не доводилось мне отведать ничего более вкусного и изысканного, чем эта украденная еда. Я уже почти разделался с каплуном, когда тостяк перестал вдруг храпеть, вздохнул, что-то невнятно промычал, лениво приподнялся на локте и, увидев меня, разинул рот от изумления. Пока он смотрел так на меня с открытым ртом, я покончил с каплуном и выбросил кости за изгородь.

– Господи! – жалобно воскликнул он. – О господи! Мой обед!

Рот у меня был набит, и я не ответил.

– Ах ты, вор несчастный! – вскричал он. – Ах ты, грабитель с большой дороги!

– Ну и что?

Я кивнул и сделал большой глоток пива.

– Клянусь Господом Богом, он съел и выпил все, что было на обед у честного человека! – возмущался он, сжимая здоровые кулаки. – Ах ты, разбойник! Чтоб тебе гореть в преисподней!.. Гнусный мерзавец, паршивая ты собака! Высечь бы тебя хорошенько да поставить к новому позорному столбу сэра Ричарда!

Тут я, не переставая есть хлеб, вытянул ногу и лягнул его (весьма ловко) в живот, он раскрыл рот от изумления, сразу приумолк и принялся с грустью наблюдать, как я доедаю его обед.

– Если тут осталось еще что-нибудь поесть, – проговорил я, – так покажи мне.

– Клянусь Господом Богом, отличный был каплун! – произнес он с тяжелым вздохом.

– Сущая правда, – ответил я и растянулся на сене.

– Эх! – сказал он как бы сам себе. – Какая жалость!.. Такая славная птица и так грустно закончила свою жизнь!

– Нечего хныкать! – оборвал его я. – Лучше скажи мне, далеко ли отсюда Ламберхерст?

– Не больше шести миль, – со вздохом ответил он, взобравшись на сиденье.

– Тогда почему бы тебе не отвезти меня туда?

– Господи! – застонал он. – Значит, какой-то разбойник будет спокойно красть еду у честного человека… а такой человек, как я, должен всю жизнь быть рабом, и утром, и днем, и…

– Рабом! – сказал я, нахмурившись. – Что тебе известно о рабстве? Ты лжешь, несчастный жирный глупец!

Я лежал и, наблюдая за ним, заметил, как он украдкой взялся за свой тяжелый кнут, но прежде, чем он даже успел бы повернуться и ударить, я вскочил и нанес ему такой удар чуть пониже уха, что он полетел прямо на широкие спины своих лошадей и оттуда, пыхтя и стеная, спустился на землю. Увидев это, я взял вожжи и стегнул лошадей, чтобы они ускорили шаг, так что, чтобы не отстать, ему пришлось бежать за лошадьми по грязной дороге.

– Подожди! – кричал он. – Что ты делаешь с моей телегой?

– Еду в ней!

– Подожди! Позволь мне тоже сесть, я задыхаюсь…

– Отлично! Я тоже задыхался!

– Имей хоть каплю жалости, господин! – простонал он, едва дыша.

– Меня никто никогда не жалел!

– Но что плохого сделал тебе я?..

– Пожалел еды, когда я умирал от голода!

– Это был мой обед, а мне нужно много еды, чтобы насытиться. Господи! Я обливаюсь потом! Прошу тебя, господин, пусти меня в телегу. Я не заслужил этого.

– Ты называл меня разбойником и вором!

– Да, называл… на свое горе. Да, я называл тебя разбойником и еще… паршивым мерзавцем… и теперь раскаиваюсь в этом!

– И за это тебе теперь придется немного попотеть! – сказал я.

И так мы двигались какое-то время, я – удобно расположившись наверху, а толстяк, задыхаясь, бежал рядом с колесом, и оба не говорили больше ни слова, но, наконец, измученный страхом потерять свое добро, грязью под ногами, жарой и страшно обливаясь потом, несчастный глупый толстяк вымотался так, что выглядел изнуренным (хотя мне приходилось видеть и не такие мучения, причем людей гораздо лучших, чем он). Тогда я остановил телегу и протянул ему руку, чтобы растормошить его, а он стоял в полуобморочном состоянии, прислонясь к колесу.

– Послушай-ка, дурень, не знаешь ли ты тут поблизости кого-нибудь по имени Брэндон из Шина?

– Да, знаю… правда знаю! – проговорил он, с трудом дыша. – Я знаю сэра Ричарда… он чрезвычайно хороший человек. Господи, все кишки себе растряс, и все пересохло у меня от жажды.

– Ну ладно, залезай, – сказал я и помог ему взобраться на сиденье.

Усевшись, он вздохнул и тоскливо посмотрел на свою котомку.

– Умираю от жажды! – простонал он.

– Я тоже умирал от жажды! – ответил я и, одним глотком допив остатки его пива, бросил кувшин на дорогу, а он горестно ударил себя в грудь.

– Мое пиво! – захныкал он. – А я должен страдать от жажды! О, мое пиво!

– Вон в том ручье прекрасная вода, – заметил я.

– У тебя нет ни капли сострадания! – вскричал он. – Какой же ты жестокий человек!

– Мы живем в жестоком мире, – возразил я, – но это сейчас не имеет значения, расскажи-ка мне лучше о сэре Ричарде Брэндоне.

– Ну вот, должен тебе сказать, что меня зовут Майлз Трумэн…

– Это имя тебе подходит, но сейчас это тоже не важно… Ну так что сэр Ричард?

– Я еду к нему, – угрюмо сообщил Трумэн. – Я работаю на него… Суровый он человек, знаешь ли, но справедливый.

– Ишь ты! Еще один суровый человек!

– Да, справедливый… и благочестивый! Он починил наш церковный флюгер и сделал еще многое другое, а еще установил замечательный позорный столб на лужайке возле пруда. Лучшего нигде не сыскать. Такой, знаешь, с цепями, даже с сиденьем, ну просто загляденье!

– И что, находит он, кого пригвоздить к нему?

– Да, находит. При сэре Ричарде здесь не стало ни бродяг, ни цыган, ни нищих. Ни один из них теперь и близко не осмелится подойти. Да и ведьмы почти перевелись в этих краях, с тех пор как утопили мамашу Мотридж. Сварливых горластых баб тоже наказывают на столбе, вот и их стало меньше. Так-то!

– Хм, – произнес я, – вот уж истинный джентльмен!

– Да, – сказал Трумэн, закивав так, что толстые щеки его затряслись, – он терпеть не может бродяг и прочий сброд…

– Как я, да? – спросил я.

Но Трумэн не ответил, а снова стал обмахиваться шляпой, осторожно наблюдая за мной.

– Ты чужой в этих краях? – поинтересовался он.

– И да и нет.

– А встречал ты сэра Ричарда?

– Встречал!

– Так, – произнес он, кивая. – Он, должно быть, тебя высек?

– Да.

– Должно быть, за то, что ты стащил жирного каплуна, как и у меня?

– Нет, совсем по другой причине. Так он что, так же здоров, богат и всеми почитаем? У него по-прежнему много друзей и он имеет влияние при дворе?

– Нет, – сказал Трумэн, погоняя едва передвигавших ноги лошадей. – Ни то ни другое.

– Как это нет? – удивился я. – Это почему?

– Потому что он умер…

– Умер?! – воскликнул я, вскочив. – Умер?

– Да послушай, если бы он не умер… тогда бы, по крайней мере…

Но тут я схватил его за горло, крепко сдавил и начал так сильно трясти, что он захрипел.

– Разбойник… проклятый разбойник! – выдавил я сквозь зубы. – Ты еще будешь смеяться надо мной!

– Нет… нет! – проговорил он, задыхаясь.

– Тогда скажи, что ты лгал… признайся!

– Да, да… признаюсь… во всем… во всем, что прикажете, господин!

– Итак, сэр Ричард здоров и преспокойно живет в своем поместье Шин – так или не так? Да или нет?

– Да… да, в поместье Шин… Шин!

Тут я отпустил его и, повалившись снова на сено, почувствовал, что задыхаюсь и меня трясет, как в лихорадке. Дрожь била меня, как внутри, так и снаружи, потому что из-за лживых слов толстяка я на мгновение усомнился в Божьей справедливости, ибо мне показалось, что мои бесконечные страстные мольбы о мести моему врагу оказались напрасными, а трудный путь, который я для этого проделал, – тщетным. И вот я (не знавший, что такое прощение), склонив голову, покорно просил прощения у Господа за то, что позволил себе усомниться в Нем, и страстно молил Его сохранить врага моего в здравии, ибо хотел собственноручно уничтожить его.

– Его жизнь, о Господи… отдай жизнь этого человека в мои руки! – Так молил я (в своей тщеславной гордости и безрассудной эгоистичной слепоте), трясясь в телеге в это солнечное утро, но постепенно дрожь моя утихла, и, растянувшись на сене, я погрузился в счастливую, блаженную дремоту.

Для тех, кто, читая мое повествование, станет презирать и ненавидеть меня за то, что я, несчастный, отчаявшийся недальновидный глупец, живущий только ради того, чтобы совершить убийство, взываю к Господу о крови такого же человека, как я, – всем тем, кто так думает, я скажу, что никто не может презирать меня глубже и сильнее, чем я сам, пишущий эти строки. Ибо жизнь многому научила меня, и в некоторых вещах я стал мудрее.

Но поскольку я был невероятно горд и упрям, а ненависть всегда порождает ненависть и зло, то я дошел до того, что стал водить знакомство с пиратами и прочими разбойниками, и претерпел на своем пути немало трудностей и опасностей, попав в сражение, в кораблекрушение, в тюрьму и был совершенно одинок, пока, благодаря безграничному милосердию Божьему, не сделался совсем другим человеком, лучшим и в некотором смысле более достойным. И вот я полностью и без утайки записал мою историю для тех, кто найдет в себе силы прочесть ее до конца.

Вернемся же к нашему повествованию.