Сокровища Черного Бартлеми
– Ну как, приятель, – обратился он ко мне, встретив мой испытующий взгляд, – нравлюсь я тебе?
– Нисколько!
– Чтоб мне ко дну пойти! По крайней мере, откровенно! – сказал он и грустно улыбнулся. – Значит, по-твоему, во мне нет ничего привлекательного?
– Нет!
– Жаль. А у меня возникло такое чувство, что мы еще сходим с тобой в море под одними парусами.
– Откуда тебе известно, что я был гребцом на испанском корабле?
– Да на тебе есть кое-какие следы, приятель. Пока ты тут лежал и стонал во сне, я воспользовался случаем и взглянул на тебя, ясно? На запястьях у тебя рубцы, зажившие совсем недавно, кожа обгорела на солнце, а вид у тебя такой отчаянный, что либо пан, либо пропал, – вот из этого-то я и заключил, что ты только что вырвался из рабства; а испанский галеас я назвал просто так, наугад. Вот так-то.
– Похоже, ты наблюдательный человек, – сказал я, нахмурясь.
– Просто я умею сопоставить одно с другим… и знаешь, время от времени это срабатывает.
– Ага! – насмешливо воскликнул я. – Так, может, ты и имя мое назовешь?
– А, это-то? – сказал он, задумчиво пощипывая свой длинный, гладко выбритый подбородок. – Конисби подойдет?
– Проклятый шпион! – вскричал я и крепко схватил его, но он даже не вздрогнул, и было что-то устрашающее в этом его спокойствии.
– Суши весла, приятель! – мягко проговорил он, глядя мне прямо в глаза. – Я человек тихий, с добрым сердцем и никого не хочу обидеть. И ты будь добр ко мне.
– Как ты узнал мое имя? Что тут за чертовщина?
– Ничего подобного, да простит тебя Господь! Тут опять-таки мое умение складывать одно с другим, понимаешь? У тебя кольцо на пальце, а над головой вывеска.
– А зачем подглядывать за спящим человеком?
– Потому что я человек одинокий и ищу товарища. Потому что, как только я увидел тебя, меня сразу потянуло к тебе, а заметив рубцы у тебя на запястьях, сразу узнал в них следы от кандалов – и между нами установилась связь.
– Какая еще связь?
– Отпусти меня, приятель, и я покажу тебе.
Я отпустил его, и он обнажил длинную мускулистую руку, на которой были видны старые раны от оков, такие же, как у меня.
– Так ты тоже был рабом на веслах? – изумился я.
– Да, брат!
– И выносил позор побоев, наготы и издевательств?
– Да, брат. И более того, мне пришлось бороться за жизнь на Смертном Камне инков, что видно по моим ушам, если тебе, конечно, что-нибудь известно об индейцах майя.
И, не спрашивая, как полагается, разрешения, он сел на скамью рядом со мной и, наклонившись, принялся лениво выводить в пыли фигуры своей тростью.
– Знаешь, приятель, – проговорил он, – я человек тихий…
– Как змея, – промолвил я, – и такой же опасный!
Тут он перестал рисовать и, искоса посмотрев на меня, вздохнул и покачал головой.
– Ты неверно судишь обо мне, – произнес он, – скажем, я осторожный… осторожный человек с чистой душой и добрым сердцем, который страстно хочет найти себе друга.
– Да, и при этом держит с обеих сторон за пазухой пистолеты!
– Верно! – кивнул он в ответ. – Я мог сразу застрелить тебя, но не сделал этого, а это еще раз подтверждает мои слова, что я еще никогда никому не навредил… без причины, конечно… кроме одного случая, и это… – тут он вздохнул, – было очень давно. И я до сих пор одинок. Вот и ищу себе товарища – верного человека, такого, что всегда в ладу с удачей и со всем миром и с которым можно пойти на отчаянное дело, такого, кто знает цену страданиям и поэтому презирает трудности и опасности, такого, кто знает море. Пусть этот человек побратается со мной кровью, пусть он верно будет помогать мне, что бы ни случилось, и я помогу ему получить богатство, большее, чем все богатства Индии, Маноа или Эльдорадо. Ну, что скажешь, друг?
– Я так скажу: исчезни и дай мне поспать, иначе плохо будет.
– Ага, значит, ты не жаждешь богатства?
– Чем дольше я с тобой говорю, тем меньше мне все это нравится.
– Жаль, – сказал он и покачал головой. – Да, жаль, потому что ты мне нравишься все больше и больше – такой славный малый, крепкий, отчаянный, по виду настоящий разбойник – болтаясь на виселице, украсишь любой перекресток, как никто другой; вот этим-то ты мне и понравился. Видишь ли, я человек тихий…
– И пират, каких поискать!
– Ну что ты, приятель, не надо так. Не надо так говорить. Я ведь одинокий человек, который просто ищет товарища…
– И я одинокий человек, который просто любит одиночество, и, кажется, мне сейчас придется отправиться поискать его! – сказал я и поднялся.
– Погоди, приятель, опусти паруса и послушай, что я тебе скажу! – проговорил он, положив на мою руку свою. – Помоги мне во что бы то ни стало, и я предложу тебе… несказанное богатство… настоящее сокровище, целое состояние…
– Тьфу ты! – ответил я. – Пустые слова.
Тут он еще крепче сжал мою руку и посмотрел на меня проницательным взглядом.
– Более того, – медленно проговорил он, – я предлагаю тебе высокое положение, почести, власть и, может быть… любовь, приятель.
– Ну, хватит! – промолвил я. – Я не хочу того, что ты предлагаешь.
– Так чего же ты тогда, черт возьми, хочешь?
– Мести! – ответил я и, стряхнув с себя его руку, повернулся и направился своей дорогой.
Глава 5
Как я прибыл в Конисби-Шин
Было еще рано, я направился к роще и обнаружил там небольшой ручей, весело журчащий между ивами, и, усевшись под этим зеленым сводом, принялся наблюдать за бегущим потоком и вслушиваться в его навевающее дремоту журчание. И так я лежал, окруженный этим прекрасным зеленым миром, где воздух был напоен солнечным светом и сладкоголосым щебетанием птиц, а приятный ветерок шелестел листьями у меня над головой, – и думал лишь о том, как пролью кровь врага моего, как уничтожу его. Мысли эти не давали мне покоя, и, достав из ручья камень, я вытащил из-за пояса свой нож и принялся затачивать лезвие.
Я был увлечен этим занятием, когда вдруг на противоположном берегу ручья раздвинулись листья и появилась девочка. Мы долго не отрываясь смотрели друг на друга через ручей, потом она улыбнулась.
– Дитя, – обратился к ней я, украдкой сунув нож за пояс, – ведь ты не боишься меня?
– Не-е, – ответила она, все еще улыбаясь и качая золотистой головкой.
– Почему?
– Мне нравятся твои глаза, большой человек, они у тебя добрые!
– Правда? – произнес я, переводя взгляд с ее улыбающегося невинного лица на ручей.
– Да, и твой голос… Он мне тоже нравится… такой тихий и приятный, как у моего отца.
– А кто твой отец?
– Он кузнец.
– А сколько тебе лет?
– Семь, и я уже большая девочка. Поможешь мне перебраться через ручей?
Я перенес ее, и мы уселись рядышком: она смеялась и что-то говорила, а я с непостижимым удовольствием вслушивался в ее детское лопотание. Через некоторое время я осмелился и прикоснулся к ее нежной щечке, потом погладил ее локоны и, увидев, что она не противится, собрался с духом, наклонился и поцеловал ее.
Как долго мы сидели так, не знаю, но вдруг я услышал резкий, пронзительный голос и, обернувшись, увидел немолодую костлявую женщину, пристально наблюдавшую за нами из-за ветвей.
– Сьюзан Энн! – закричала она. – Ах, Сьюзан, пойдем отсюда! Пойдем скорее, не то я побегу за твоей матерью.
– Вообще-то ребенок в безопасности! – проговорил я, нахмурившись, и еще крепче сжал руку девочки.
– В безопасности? – в бешенстве вскричала она, обращаясь ко мне. – В безопасности… да, это уж точно, особенно с таким отпетым, отъявленным разбойником, как ты! Отпусти ее… отпусти сейчас же, не то я закричу и подниму на ноги всю деревню, и тогда берегись, проклятый цыган, отпетый ты мерзавец!
И тут старая карга принялась бранить меня так, что ребенок испугался и захныкал, и даже я опешил от свирепого вида и сварливой ругани старухи. И пока она осыпала меня бранью, этим непрекращающимся потоком ругательств (даже не останавливаясь, чтобы перевести дух), я поцеловал девочку в мокрую от слез щечку, перенес ее обратно через ручей и стал смотреть им вслед, пока обе не скрылись из виду. Тогда я сел и, нахмурившись и подперев кулаком подбородок, уставился в бегущие воды ручья, ибо мое мрачное настроение, которое было развеяла детская наивная вера в меня, теперь снова вернулось, только теперь к нему прибавилось чувство горечи. Все еще хмурясь, я вытащил нож и, схватив посох, принялся обстругивать его, чтобы придать ему вид внушительного оружия. При этом я все время проклинал эту женщину, хотя в душе понимал, что она права, ибо я действительно был разбойником, бездомным бродягой с непривлекательной наружностью и грубыми манерами, эдакий отчаянный малый, совершенно неподходящая компания для людей порядочных, и тем более для невинного ребенка. И вот, извергая проклятия, я вспомнил бесстрашный взгляд этих детских глаз и этот чистый поцелуй, и у меня вырвался глубокий вздох.
Обстругав хорошенько свою дубинку, я отложил ее в сторону и сидел, задумавшись, держа нож между колен; вдруг прорвавшийся сквозь листву луч солнца упал на его широкое лезвие, и оно заиграло и засверкало. Я посмотрел на нож, потом на свою руку, и мне было приятно видеть свои сильные пальцы и мышцы, выпиравшие на моем загорелом предплечье, и, вертя сверкающий стальной клинок то так, то эдак, я с радостью подумал, что уже близок час расплаты с моим врагом.
«Сегодня вечером! – сказал я себе. – Смерть, как и все ужасы, всегда приходит с темнотой! Сегодня вечером!» Но постепенно моя радость сменилась нетерпеливым гневом, так как нужно было еще долго ждать наступления ночи; и, подняв глаза кверху, я проклял солнце, потому что из-за него стоял яркий и радостный день, а не черная, мрачная ночь. И тогда к моей злости прибавился растущий страх: я боялся, что врагу в последнюю минуту удастся удрать от меня, что, может быть, прямо сейчас, в этот самый момент, он ускользает из моих рук. И при этой мысли весь я покрылся испариной и, вскочив на ноги, собрался разыскать его во что бы то ни стало и покончить с ним раз и навсегда. «Зачем ждать ночи? – спросил я себя. – Несомненно, радостный свет дня придаст смерти добавочный оттенок горечи. Так зачем же тогда ждать ночи?»
Так я стоял какое-то время и колебался, затем, схватив свою узловатую дубинку, я пустился по тропинке, по которой не раз шагал еще мальчишкой, по тропинке, пролегавшей сквозь густые заросли, тенистые лощины и зеленые перелески, залитые солнечным светом и звенящие птичьими трелями; но перед глазами моими снова и снова возникала одна картина – человек, извивающийся и умирающий в крепких тисках моих рук, а в ушах моих – звуки его предсмертных мучений. И пока я пробирался вперед, деревья простирали ко мне руки, словно пытаясь остановить меня, и кусты тянули ко мне свои колючие пальцы, хватая меня за одежду, как бы желая не дать мне достичь моей цели. Но я отмахивался от них исхлестанными поцарапанными руками и бил по ним тяжелым посохом, я перепрыгивал через канавы, заросли и поваленные деревья, пока, наконец, не выбрался на большую дорогу; и в этот момент часы где-то вдалеке пробили десять. Я ускорил шаг и шел, играя посохом, так что двое или трое путников, что попались мне навстречу, старались обойти меня стороной, окидывая меня подозрительным взглядом. Так прошел я милю или около того; теперь вдоль дороги шла стена, высокая и местами поросшая мхом; пройдя вдоль нее, я очутился возле ворот с каменными колоннами, на каждой из которых возвышался вырезанный из камня лежащий леопард. Теперь эти ворота были железные, очень высокие, прочные и накрепко закрытые, но тут же был боковой вход – небольшая деревянная калитка прямо рядом со сторожкой, возле которой стоял здоровенный малый в роскошной ливрее и, уставившись на квадратные мыски своих башмаков, ковырял в зубах соломинкой. Услышав мои шаги, он поднял глаза и, нахмурившись, покачал головой и движением руки преградил мне путь.
– Таким, как ты, сюда нельзя! – заявил он, когда я был еще на некотором расстоянии от него. – Иди отсюда!
Но, видя, что я все приближаюсь, он бросился к воротам и, опустив засов, грубо обругал меня через решетку.
– Мне надо к сэру Ричарду Брэндону! – сказал я.
– Не таким, как ты. Так что иди отсюда, да смотри у меня!
– Открой ворота, – сказал я.
– Чтоб тебя повесили, душегуб, разбойник, вор паршивый, проклятый висельник! – выпалил он.
– Что ж, все верно! – проговорил я. – А теперь открой ворота!
– Смотри у меня, ворюга, цыган… О господи! Да я отправлю тебя на позорный столб, черномазая образина!
– Отопри! – сказал я. – Или тебе придется худо, когда я войду.
Тут он плюнул на меня через решетку и засмеялся. Оглядевшись вокруг, я заметил поблизости камень величиною в человеческую голову и, положив посох, высоко поднял камень над головой и с силой швырнул его; внезапно ворота распахнулись и так ударили его, что он упал на спину и распластался, а когда попытался подняться, я прижал его посохом к земле и от души ударил его ногой.
– А теперь, – сказал я, – вставай и веди меня к своему хозяину.
Но он только стонал и тер ушибленные места, и тут я услышал приближающийся стук копыт и, обернувшись, увидел превосходно державшуюся в седле даму, которая стремглав неслась по аллее по направлению к нам. Подскакав почти вплотную к нам, она повернула своего могучего коня и, сдерживая его сильной рукой, стала разглядывать меня из-под полей своей украшенной перьями шляпы.
– Что здесь происходит? – требовательно спросила она и окинула меня взглядом огромных серых, бесстрашных глаз. – Кто… кто вы?
Ее голос, глубокий и удивительно нежный, привел меня в неожиданное замешательство, и, не найдя, что ответить, я отвернулся и хмуро посмотрел вниз, на человека, придавленного к земле моим рваным башмаком.
– Кто вы? – снова спросила она. – Отвечайте!
– Бродяга, – проговорил я, не поворачивая головы, – ночующий под изгородью!
– А, так это вы? – сказала она, смягчившись. – Я немного разглядела вас при вспышке молнии там, возле виселицы. Вы мой лесной незнакомец, и, сэр, я ваша должница… большая должница, безусловно, сэр, если только…
– Я не сэр, – резко возразил я.
– Грегори, – обратилась она к парню, лежавшему у меня под ногами. – Грегори, вставай!
– Грегори, – сказал я, – не двигайся!
– Сэр, что вы собираетесь сделать с моим слугой? – спросила она, нахмурив тонкие черные брови.
– Клянусь, – сказал я, – этот разбойник и грубиян вынудил меня выломать ворота.
– Но что вам здесь нужно? Кто вы? Как ваше имя? – вскричала она, задыхаясь, и меня удивило, как пристально она смотрит на меня.
– Грегори, – произнес я, убрав с него свою ногу, но грозя ему посохом, – я пришел сюда не для того, чтобы торговаться с барышнями, так что поднимайся и веди меня к своему хозяину.
– Нет, – простонал тот, поднимая глаза, – это совершенно невозможно, здесь только моя госпожа…
– Но мне нужен твой хозяин… он дома?
– Нет, – ответил Грегори, уворачиваясь из-под моего посоха, – вот и госпожа скажет вам то же… его нет здесь.
– Ах вот как! – промолвил я. – Тогда я хочу сам в этом убедиться.
Я повернулся и хотел было направиться по аллее к дому, но леди стегнула лошадь и преградила мне путь.
– Куда вы направляетесь? – спросила она, глядя мне прямо в глаза.
– В дом. Поискать сэра Ричарда. Мне пришлось приложить кое-какие усилия, чтобы добиться встречи с ним.
– С какой целью?
– Ну, по правде говоря, – ответил я, опершись на посох и глядя ей в глаза, – у нас с ним неотложное дело, ну… так сказать, вопрос жизни и смерти.
Стоя рядом, я не мог не заметить ее яркой красоты, ее благородной осанки и той изящной легкости, с какой она управляла каждым движением своей беспокойной лошади. И мне, одетому в лохмотья, она казалась не женщиной, а какой-то богиней, гордой, безупречной и такой невероятно далекой; и все же эти гордые губы могли бы стать мягкими и нежными, а эти ясные глаза, что так бесстрашно смотрели на меня…
Тут Грегори вскочил на ноги и, вырвав из моей вдруг ослабевшей руки посох, принялся наносить мне один за другим такие удары, что я зашатался, и при этом он все время кричал:
– Эй… Питер! Роджер! Вилли! Эй, все сюда! Спускайте собак… ради всех святых, ко мне!
Сбитый с толку его ударами, я все же яростно бросился на него, крепко схватил за горло и стал трясти. Я уже почти задушил его, но тут увидел всадника, скачущего прямо на меня. Тогда я отбросил задыхавшегося Грегори в сторону и повернулся, чтобы встретить нового противника. Это был молодой, щеголеватый кавалер, и элегантность была во всем его облике, от вьющихся локонов до испанских сапог. Помню, как я грубо выругался, когда его хлыст настиг меня, и прежде, чем он успел хлестнуть меня снова, я одним прыжком очутился прямо под ржущей мордой его лошади и, схватив поводья поближе к уздечке, изо всех сил принялся тянуть за них. Я слышал крики и испуганные женские вопли, но продолжал еще яростнее тянуть, а лошадь вставала на дыбы, храпя от ужаса и отчаянно брыкалась передними ногами; и над ее вздымавшейся гривой на меня сверкали глаза всадника; и тогда, разразившись диким, ликующим хохотом, я так дернул за уздечку, что обезумевшее от боли и ужаса животное, дико заржав, потеряло равновесие и задом рухнуло наземь. Отпрыгнув подальше от этих отчаянно бьющих копыт, я увидел, что со всех сторон окружен людьми, которые все были вооружены палками и, подступая все ближе и ближе ко мне, что-то кричали; и поверх них, широко раскрыв глаза и плотно сжав нежные губы, на меня смотрела моя леди, и, встретившись с ней взглядом, я засмеялся, и тут же ее люди набросились на меня:
– Ах ты, мой ягненочек, иди, я тебя приласкаю!
Но даже тогда, когда, ошеломленный и оглушенный градом ударов, я зашатался и упал на колени, я все равно пытался подняться, раздавая удары голыми кулаками. Искры сыпались у меня из глаз, во рту был вкус крови, и все звуки вдруг сделались неясными и отдаленными. Спотыкаясь, словно слепой, я вскинул руки, упал и начал погружаться в окутавшую меня темноту и больше уже не помнил ничего.
Глава 6
О том, как я испытал позор и мучения и как потом был освобожден
Очнувшись, я услышал звук, походивший на шум набегающей волны, звук этот все нарастал. Прислушиваясь к нему, я попробовал пошевелиться и очень удивился, когда смутно почувствовал, что это невозможно. Тогда я попытался поднять правую руку – ее что-то держало, попробовал поднять левую – то же самое было и с ней, потом я понял, что горло мое тоже чем-то сжато, и тогда мое удивление и смутное предчувствие возросли еще больше. Когда я открыл глаза, первое, что я увидел, была лужица крови, чуть дальше валялась разбитая репа, еще дальше дохлая кошка, а еще дальше я увидел пару украшенных пряжками туфель, хлопчатобумажные носки, просторные брюки и широкий ремень, на котором висел тонкий меч или рапира с невероятно длинным клинком. Тогда, подняв глаза еще выше, я увидел худое лицо, ото рта до брови рассеченное шрамом, загорелое лицо с живыми, очень подвижными глазами и странными ушами, которые по краям были обрезаны, как у собаки. И вот когда я смотрел на него, мне смутно показалось, что я уже где-то и когда-то видел это лицо раньше. Тем временем шум, который я принял за шум моря, становился громче, так что я начал различать голоса и даже слова и, подняв голову (насколько мне позволяла эта штука, что сжимала мое горло), я увидел вокруг множество лиц – они окружали меня со всех сторон и заполняли собою все пространство до самого церковного двора.
И тут вдруг я понял, где нахожусь: я был прикован к позорному столбу.
– Смотрите! Он приходит в себя! – кричал голос.
– Давно пора! – заорал огромный рослый детина, что стоял ближе всех. – Просто грех тратить такие хорошие тухлые яйца на этого мерзавца, который даже не знает, что в него летит! В такого грех не попасть – тут и ребенок не промахнется!
И, сказав это, верзила запустил в меня яйцом, которое ударилось о доску в дюйме от моего лица, и воздух заполнился удушающим зловонием.
Это послужило сигналом, и тут в меня полетели все отбросы, которые нашлись в деревне. И мне теперь нужно было быть благодарным своей отросшей шевелюре, потому что она хоть как-то защищала меня от ссадин и ушибов, и все же лицо мое вскоре превратилось в сгусток крови и грязи.
Бесполезно было бы рассказывать, какая неистовая ярость охватила меня, когда я стоял вот так, беспомощный, перед ревущей толпой моих мучителей. Главным у них был тот верзила, о котором я уже упоминал, и (так как он был выше всех и у него были самые длинные руки) ему чаще других удавалось попадать в меня. Впрочем, один раз (вне себя от ярости) я поднял голову и обругал его, и тогда он с такой силой запустил в меня чем-то отвратительным, что рот мой наполнился кровью.
– Господи, приятель, ты стойко держишься! – раздался голос где-то совсем рядом со мной. – Держись от них по ветру, не давай им обстреливать тебя – погружай нос ниже. Ниже, приятель, держи ниже и верь своему товарищу Адаму Пенфезеру – я здесь. Терпение, только терпение!
Посмотрев туда, откуда раздался этот голос, я увидел человека, с которым беседовал сегодня утром; наши взгляды встретились; медленно закрыв один глаз, он дважды кивнул мне, повернулся и стал пробираться через толпу, локтями прокладывая себе путь. Не очень-то большую симпатию испытывал я к этому человеку, но, когда он ушел, меня охватило чувство безысходного одиночества, и я, подняв голову, смотрел ему вслед. Но тут тухлое яйцо попало мне прямо в бровь, вызвав поистине невыносимую боль; в этот момент верзила схватил дохлую кошку за хвост и принялся раскачивать ее из стороны в сторону, но прежде, чем он успел запустить в меня свой омерзительный снаряд, чья-то рука отвесила ему сзади такую хорошую затрещину прямо в самое ухо, что шляпа слетела у него с головы; с бешеным ревом он обернулся и изо всей силы ударил того, кто стоял рядом с ним, той омерзительной вонючей штуковиной, что предназначалась мне. И тут же вокруг этих двоих поднялся такой шум и гам, что толпа, напрочь забыв обо мне, плотно обступила их со всех сторон. Некоторое время продолжалась ожесточенная драка, и я, всеми забытый, всматривался в колышущуюся толпу, надеясь увидеть Адама Пенфезера, но он исчез.
Наконец, убедившись, что верзила уже достаточно наказал своего противника, толпа вновь обратилась ко мне и с новой силой принялась мучить и истязать меня. И вот когда я висел так, подвергаемый страданиям и позору, ослабев от боли и сжигаемый нестерпимой жаждой, взгляд мой упал на маленького, худого человечка с веселыми глазами и загнутыми кверху уголками рта, который все время смеялся и жестикулировал; он наклонился, ища, чем еще можно было бы запустить в меня, и тут взгляды наши встретились, и в этих живых глазах я прочел внезапную жалость.
– Слушай, парень, – хрипло проговорил я, – глоток воды…
– Сейчас, приятель, – подмигнул он мне, – я мигом!
Тут он повернулся и исчез в толпе, а я, сгорая от нестерпимой жажды, стал ждать его возвращения, напряженно всматриваясь в толпу; но он все не возвращался, и я, застонав, поник головой. И вдруг – о счастье!.. – в этот самый момент он появился передо мной, неся оловянную кружку, наполненную водою. Держа ее в руке, он поднялся на ступеньки перед позорным столбом и, не обращая внимания на глумящуюся, улюлюкающую толпу, поднес живительную влагу к моим потрескавшимся губам, как вдруг к нему подскочил тот самый верзила и мощным ударом кулака выбил у него из рук кружку.
– Не бывать такому, коробейник! – прорычал он.
Я стонал и распухшим языком облизывал окровавленные губы, а маленький человечек быстро повернулся, и, споткнувшись о расставленные ноги верзилы, бросился прочь, пробираясь сквозь ревущую толпу, которая расступилась, чтобы дать ему пройти.
Нескончаемо долго тянулся день; удушающее зловоние отвратительной грязи, налипшей на меня, жара, пыль и изнуряющая жажда – все это сделало мои страдания невыносимыми; меня охватила ужасающая тошнота, и я почти терял сознание. Я уже находился на последней грани, как вдруг откуда-то позади толпы раздался пронзительный крик: «Пожар!» Крик этот был сразу же подхвачен остальными, наполняя воздух паникой; словно по волшебному мановению, толпа растворилась, так что лужайка и дорога сразу же опустели. Все это я видел лишь смутно (ибо был скорее мертв, нежели жив), и тут я осознал, что кто-то стоит рядом со мной и шепчет мне что-то на ухо:
– Приготовься, приятель, приготовься! Здесь не осталось ни одного из этих мерзавцев – все убежали на пожар. Приготовься отдать швартовы!
– Брось ты, – простонал я, – я мертвец!
– Тут у меня такое, от чего ты сразу зашевелишься, – проговорил Пенфезер, помахав у меня перед глазами огромным ключом. – Вот оно, освобождение из твоей дьявольской ловушки! Мне пришлось изрядно постараться, чтобы достать его.