Итальяно Мазуте
В этот момент с потолка донесся тихий хруст. Свет мигнул и погас, и снова включился.
Я резко обернулся – тени уже не было.
Лишь на полированном полу тянулась цепочка мокрых следов, уводящая к чёрному ходу.
Следы, похожие на те, что оставляет призрак, который не просто ходит, а медленно растворяется в реальности.
Я достал карандаш и в блокноте рядом с зарисовкой Моны Лизы набросал: «Призрак с зонтиком. Скорее японец, чем итальянец. Любит дождь и чужие тайны. И у него восемь рук».
Потом добавил: «И плохо моет обувь».
На выходе из зала я в последний раз взглянул на картину.
Она смотрела на меня с тем же знанием в глазах. Она знала, что я не остановлюсь.
А я – знал, что не смогу иначе.
Потому что в этом деле было слишком много цвета.
И слишком мало света.
***
Толпа в Сибуе текла, как неоновая река. И только двое плыли против течения – широкие плечи, короткие галстуки, лица без выражений.
Они шли за мной.
Медленно, но с той уверенностью, с какой смерть идёт за должником.
Я свернул в узкую улочку, где пахло жареным осьминогом и безысходностью. Они – за мной.
Шаги становились громче. Витрина манги вспыхнула, и я нырнул внутрь, сбив стойку с новинками.
– Простите, – сказал я продавцу, уже надевая на голову маску гигантского Пикачу.
Голосовой динамик внутри ожил и зашипел:
– Пиии… кааа… чуууу…
– Тихо, зверь, – прошипел я.
Громилы ворвались через секунду.
Один ткнул пальцем:
– Смотри, Пикачу! Настоящий!
– Мы его ловим, идиот, а не коллекционируем!
Я вылетел через заднюю дверь. На улице стоял рикша – старик лет семидесяти, с лицом, пережившим не одно землетрясение и, возможно, пару войн.
– Быстрее, отец! – заорал я, запрыгивая внутрь. – За мной идут двое в костюмах, и они не на фестиваль!
Он посмотрел спокойно, как человек, которому уже нечего терять.
– Молодой человек, – проговорил он, и каждое слово давалось ему с усилием, – на моём веку за мной гнался сам сёгун!
– Не верю, отец! Докажи это, и поживее!
Он рванул.
Рикша неслась по улицам Токио, визжа, как чайник, забытый на плите. Ветер свистел в ушах, дождь хлестал по лицу, а где-то позади слышались выстрелы.
Пейнтбольные, к счастью. Хотя счастьем это не назовёшь, когда шарик попадает в спину и оставляет розовое сердце.
– Старик, жми!
– Моя жизнь давно в режиме ускоренной перемотки! – крикнул он, и мы влетели в поток машин.
Нас обогнала бабушка с тележкой. Потом мопед. Потом черепаха.
Зато рикша делала чудеса на поворотах – петляла между машинами с грацией пьяного угря.
Сзади гремел пейнтбольный град. Один шар разбился рядом, забрызгав асфальт малиновым. Второй попал в мою маску. Пикачу вскрикнул гимном Японии.
– Идеальное попадание, – процедил я. – Если они целятся в честь, то попали. Эй, вы! Кто заказал кражу фломастеров?! Или вы просто коллекционируете идиотов?!
Ответом был ещё один выстрел – шар попал мне прямо в грудь.
Розовое пятно расплылось, как разбитое сердце.
Рикша неслась по набережной, оставляя за собой шлейф неона и отчаяния.
Дед-сан, кашляя и смеясь одновременно, выкрикнул:
– Молодой человек! Вы детектив или комик?
– Хобби – путать одно с другим!
Позади мелькнули два силуэта, идущие всё быстрее.
И тогда я понял: не важно, кто они. Важно, что мир снова решил проверить, как долго я смогу бежать.
Рикша замедлилась.
– Молодой человек, – его голос был едва слышен в вихре, – когда везешь селёдку с рынка, нельзя медлить! Это – мой принцип!
– Тогда жмите до конца!
Он бросил на меня взгляд, полный непонимания.
– Селёдка…– перекрикивая свист ветра и вопли клаксонов. Вы человек, который портится раньше срока годности. И вы тяжелый!
Мы оба молчали.
В маске из динамиков заиграла караоке-версия «Звезды по имени Солнце».
Именно в этот момент дед-сан, свернул с шоссе в первый попавшийся съезд с табличкой «Старый город».
Мы влетели в лабиринт узких улочек, оставив за спиной лязг, рёв и розовые следы пинтбольных шаров на асфальте.
Я обернулся.
– Они очень настойчивые! – констатировал я.
– У осьминога восемь рук, чтобы держаться, – философски заметил дед, влетая в тупик. – А у этих парней – только упрямство. И, кажется, очень плохой вкус в выборе транспорта.
Рикша замерла.
Гонка окончена.
Пришло время для «Шелдермэ».
***
Наш безумный заезд завершился там, где его и должен был завершить всякий уважающий себя побег – в тупике.
Заброшенный квартал, улочка, упершаяся в стену какого-то склада, и вывеска с полустёртой надписью «Район Итальяно».
Ирония судьбы – всегда самый дешёвый её сорт.
Дед-рикша, выдохшись, прислонился к стене, тяжело дыша. Мои преследователи, прыгнув из своих рикш, перекрыли единственный выход. Их пистолеты были по-прежнему нацелены на меня. Из динамика маски снова доносился торжественный и немного грустный гимн Японии.
Асфальт блестел, как дешёвый костюм на похоронах мечты.
Неон отражался в лужах – город устроил вечеринку для тараканов, и я был приглашённый гость, без права выйти.
– С меня хватит! – заявил я, голос прозвучал из-под маски глухо и комично, будто из-под кастрюли. – Решим это по-мужски! Без игрушек и клоунов!
Я отшвырнул пустую коробку из-под рамена, как будто это было грандиозное начало дуэли.
Громила в узком костюме усмехнулся, треснул шеей и сделал шаг вперёд. Второй с уважением опустил пинтбольный пистолет. Самурайский кодекс, видимо, распространялся даже на идиотов.
Проблема была в том, что я не умел драться.
Зато я умел импровизировать.
И, черт возьми, это умение кормило меня чаще, чем кофе и совесть вместе взятые.
Мой взгляд зацепился за ящик у входа на рыбный рынок.
В нём лежало моё просветление.
Я наклонился, и, как откровение свыше, в руках оказалось – оружие абсурда.
Нунчаки из свежего осьминога.
Две тушки, связанные за щупальца. Холодные, скользкие, и пахнущие так, будто сам Нептун только что плюнул мне в ладонь.
Я шагнул вперёд.
Держа осьминога за щупальце, как кастет, только скользкий и с чувством самоиронии.
Огни отражались в слизистой коже – получилось красиво. Почти романтично.
– Что это? – фыркнул громила.
– Моё кобудо, – ответил я. – Стиль «Шелдермэ».
Первый удар прозвучал, как мокрая аплодисментная пощёчина судьбы.
Я раскрутил осьминога над головой, закричал:
– Шелдермэ!
И обрушил на него морское правосудие.
Щупальце шлёпнулось по лицу противника, оставив идеальный отпечаток – словно природа подписала работу: «автор – безумие».
– Ты что, псих?! – заорал он, вытирая слизь.
– Нет. Я художник, – ответил я. – Просто мой натюрморт иногда сопротивляется.
Я сделал ещё один замах – горизонтальный, как черта под плохим днём.
Щупальце обвилось вокруг его руки, и присоски ухватились с такой преданностью, какой не встретишь даже в браке.
Он замотался, я сделал подсечку и снова крикнул:
– Шелдермэ!
Он грохнулся на мокрый асфальт с выражением лица «я переоценил реальность».
Я сам едва удержался на ногах и случайно наступил на второго осьминога.
Раздалось мерзкое «чвяк».
Тем временем второй громила решил, что хватит этого театра, и поднял пейнтбольный пистолет.
Но мой дед-рикша, отдышавшись, выхватил из-за пояса свою деревянную погремушку – сигнал рикши – и метнул её.
С точностью дзен-буддиста и яростью пенсионера без пенсий.
Погремушка попала противнику прямо в лоб.
Он рухнул.
Тишина.
Только неон шипел в лужах, а где-то играла рекламная песенка про лапшу.
Я стоял, тяжело дыша, в маске Пикачу, из которой теперь доносился лишь слабый треск – будто электрическая крыса устала от жизни.
В руках – осьминог, источающий иронию и запах моря.
Громилы лежали рядом, один в обнимку с щупальцами, другой – с собственной глупостью.
Я посмотрел на них и сказал, как положено детективу без лицензии и с переизбытком сарказма:
– На вкус и цвет фломастеры разные… – А осьминоги – тем более.
Я бросил морское оружие к их ногам. Щупальце легло точно между ними, как жирная запятая между словами «конец» и «идиоты».
Город снова задышал.
Смех в неоне, дым от уличной лапши и легкий запах победы… со вкусом йода.
Скинув наконец маску, с которой капала уже не только вода, но и что-то липкое от осьминога, я повернулся к своему спасителю. Издалека доносились звуки сирены – видимо, кто-то всё-таки вызвал полицию, просмотрев наше шоу.
– Ну что, старик, поехали? – выдохнул я, чувствуя каждую мышцу на своём избитом теле. – Но сначала ответь: почему за тобой гнался сам сёгун? Неужели ты и его прокатил с таким же комфортом?
Дед, чинно поправляя куртку, теперь украшенную не только пейнтбольными пятнами, но и брызгами осьминожьей крови, хмыкнул с тем самым достоинством, с каким другие надевают ордена.
Его глаза, похожие на две высохшие сливы, блеснули под вечерним солнцем.
– Сёгун? – переспросил он, с фырканьем, полным презрения ко всей мировой истории. – Пф-ф… Сёгун… и его главный конюх! А я – молодой, горячий, с усами, торчащими в разные стороны, как у разъярённого кота. И вот у конюха была дочь… Акая-тян. Глаза – как две луны над Осакой, походка – как у стихии, которая знает, что ей простят всё.
Он на мгновение замолчал.
В его лице на секунду проступило что-то давно утонувшее – ностальгия, тоска, лёгкий след вины.
– Так вот, – продолжил он, – этот конюх почему-то решил, что я слишком часто заглядываюсь на его дочь, когда вожу селёдку на рынок. С тех пор я понял: женщину и селёдку лучше не смешивать. Особенно, если у женщины есть отец с катаной.
Он крякнул, довольный своей философией, и покатил дальше, оставляя за собой след из пыли, соли и старых историй.
Когда мы добрались до моего «офиса», солнце уже скатилось за неоновые крыши.
Я протянул ему купюру – больше, чем собирался, меньше, чем заслуживал.
– За селёдку, – сказал я.
– И за Акая-тян, – ответил он, подмигнув.
Рикша растворился в вечернем шуме Токио, а я остался стоять посреди улицы, пахнущий морем, потом и плохо прожаренным абсурдом.
Город гудел, неон моргал, как старый телевизор, а я думал только об одном:
в этом городе даже старики с повозками живут в легендах.
***
Вернувшись в свой «офис», я первым делом потянулся к бутылке.
Но рука, к собственному удивлению, ухватила не виски, а пакет холодного молока из холодильника.
После сегодняшнего даже моя печень просила пощады, как оправдание грешника.
Когда я отправился в душ, то заметил его.
Белый конверт, лежавший на столе, как неотразимая актриса на больничной койке – неуместно и тревожно.
Без марки, без адреса.
Кто-то умудрился побывать здесь, хотя дверь была заперта…
Впрочем, в мире, где носятся рикши-огнедышащие и стреляют пинтбольными пулями, замки – это всего лишь декорация. К слову в двери у меня не было замка.
Внутри лежал лист бумаги уже старый пожелтевший от времени.
Рисунок. Девушка.
Лицо было прорисовано до мельчайших деталей.
И это было лицо Акари-тян.
Но с одним ключевым отличием – пропорции были угаданы с холодной, математической точностью. Формы не были преувеличены, но это и не означало, что они были формами Акари-тян.
Это был не портрет доброй баристы из «Суслик-сана». Это было словно её холодное, жестокое альтер-эго, двойник, смотрящий на меня с насмешкой и презрением.
И, что было самое странное и обидное, художник наделил её… ну, очень скромными данными. Это было уже не предупреждение, а личное оскорбление.
Под рисунком была выведена аккуратная, почти каллиграфическая надпись: «Не ищи то, что нарисовано ярче жизни. Твоя жизнь и так слишком блекла».
Я антуража подошёл к окну, смотрел на неон Токио, который заливал улицы неестественным, но таким притягательным светом. Достал из своей коробки красный, почти высохший фломастер и на краю стола, поверх старого пятна, нарисовал маленькое, кривоватое, полупрозрачное сердце. Оно выглядело уныло и одиноко, как надежда на скидку за хлеб.
Закурил.
Дым тянулся в сторону окна, туда, где город мигал, как неисправная лампочка в комнате мира.
«Женщины, – подумал я, – На вкус и цвет фломастеры разные.
А вот женщины всегда одного цвета – цвета проблемы».
Усмехнувшись.
Я понял: дело только началось.
Глава 3.
Кисть подозрений и акварель лжи.
Уже названный город в это раннее утро был подозрительно тихим. Слишком тихим для Токио, где даже электрические чайники перешептываются между собой через соседнюю стену квартиры.
Сегодня как и впрочем и всегда за стойкой стояла Акари-тян – бариста с глазами цвета недоваренного эспрессо и привычкой поправлять розовые волосы.
Я приметил явное сходство черт лица с вчерашним рисунком. Тот художник, что бы он ни изображал, чертовски точно уловил разрез глаз и линию подбородка.
Художник соврал лишь в двух вещах – он не понял тепла в её взгляде.
Да и я, возможно, тоже.
И конечно, в формах он бессовестно солгал.
Совсем.
Я не знал, с какой стороны подступиться к этому делу, да и к ней…
Поэтому сел на привычное место у окна, заказал десять эспрессо подряд и сделал вид, что для человека моего склада психики – это просто терапия.
– Десять? – переспросила она, подняв идеально вычерченную бровь.
Ту самую бровь, что умеет иронизировать лучше слов.
– Следую врачебным рекомендациям, – ответил я. —Дозировка: кофеин каждые десять минут, до полного просветления.
– Или до полного обморока, – заметила она. – Я помню, чем закончилось прошлый раз когда были только восемь.
– Да, но тогда был другой диагноз. Сердечный.
– И другая виновница, – сказала она спокойно, ставя передо мной первую чашку.
Мы оба сделали вид, что это была наша общая шутка.
Но воздух дрогнул.
– В этот раз другая, – парировал я. – Зовут её Мона Лиза, а точнее, её точная подруга, нарисованная фломастерами. Что ты думаешь об экспрессионизме в мире? В условиях тотальной слежки. Хомяков и макарон.
– Думаю, – сказала она, не поднимая взгляда, – что у тебя слишком много свободного времени.
– И слишком мало ответов, – парировал дважды я. – Например, кто рисует таких прекрасных женщин, как ты? Особенно в последнее время?
Она посмотрела на меня.
Спокойно.
Слишком спокойно.
Так обычно смотрят не на собеседника – на зеркало, в котором ты видишь себя не с лучшей стороны.
– Я просто наливаю кофе, – произнесла она. – И в последнее время меня никто не рисовал, кроме тебя, конечно. С формами ты и правда прогадал.
– Да? – я усмехнулся. – А я вот думаю, что кто-то нарисовал тебя слишком хорошо. Даже слишком точно. Я рисовал тебя, как рисуют дождь – не капли, а то, что между ними. А формы… ну, они ускользали, как алиби.
Она моргнула – дважды.
По меркам Акари – буря.
– Тебе стоит поспать, Итальяно-сан, – сказала она, в её голосе впервые скользнуло что-то твёрдое, металлическое. – Сон – безопаснее такого количества кофеина.
– Сон – это то, что позволяет пропустить важные детали. А я привык работать по памяти.
Она улыбнулась.
Как улыбаются скандальным клиентам.
– Ты слишком подозрительный, – Может, всё дело в одиночестве?
– Может, или в том, что одиночество – единственная честная форма любви.
Она поставила вторую чашку.
Наши пальцы почти коснулись. Почти – потому что мы оба знали цену «почти».
Или только я?
– Через неделю фестиваль тануки. Будет весело. Хочешь, сходим, отвлечёшься?
Она произнесла это так же легко, как и множество других раз. Без давления, без намёка на жалость. Просто констатация факта: есть фестиваль, есть возможность отвлечься. Есть я есть она.
– Я не из тех, кто верит в маски, особенно когда их снимают слишком поздно.
В моём голосе прозвучала заезженная пластинка старого цинизма. Я ждал, что в этот раз она вздохнёт, пожалеет или пойдёт на поводу у моей мрачной метафоры.
Но Акари-тян лишь мягко улыбнулась. Она легко не сдается. Даже в этот раз.
– А я не предлагаю верить. Я предлагаю посмотреть, как они светятся в темноте. И поесть жареной гречневой лапши. Соба, кстати, в том году удалась на славу. И тебе она понравилась.
– Я не люблю толпы. Но… если ты будешь рядом, попробую пережить.
Она ничего не ответила.
Только поправила розовую прядь.
Старый жест. Привычный. Тот самый, с которого всё когда-то началось.
Восемь лет назад.
«Суслик-сан» ещё не был моим местом размышлений о смерти, долге и подорожание кофе.
Это было просто кафе, где пахло сливками, шумели блендеры и играло радио, перебивающее мысли.
Я тогда расследовал пропажу плюшевого енота по имени Масару – талисмана сети супермаркетов «Быстрый лотос».
Да, я понимаю, звучит не как преступление века. Но платили хорошо, а еноты, как и клиенты, бывают дорогими.
Она стояла за стойкой, розовые волосы – как реклама жевательной резинки, только с философским подтекстом. Я заказал кофе, получил чай, и молча выпил.
– Вы же хотели кофе, – растерялась она.
– Я хотел смысл жизни. – А получил напиток, который о ней напоминает. Горький, горячий и, скорее всего, бесполезный.
Она моргнула.
– Я здесь только открылась, ещё не освоилась…
– А я – детектив с восемью годами опыта и ни одного нормального клиента. Так что, пожалуй, мы оба на испытательном сроке.
Потом она пересыпала соль почему то вместо сахара. Половина упала мимо.
Я не сказал ни слова.
– Вы не злитесь? – спросила она.
– Нет. В конце концов, у меня тоже руки дрожат, когда в дело вмешивается кофе.
Она засмеялась – коротко, будто не смеялась уже очень давно. И поправила прядь волос.
Тот самый жест.
Так и началось наше неофициальное сотрудничество: она варила кофе, я порол глупости. Иногда наоборот.
Только теперь он казался чужим.
Отрепетированным.
Как у актрисы, которая уже знает, чем кончится сцена.
Я сделал крайний глоток. Кофе был горьким.
Как правдивость, которую ты не хочешь услышать.
– …Ты ещё с нами? – спросила Акари, ставя третью чашку, возвращая меня обратно в реальность.
– Всегда, Акари-тян, – ответил я, моргнув, будто вынырнул из сна. – Просто воспоминания.
Она прищурилась – с тем же выражением, что восемь лет назад, когда впервые подала мне чай вместо кофе.
И я понял: она что-то знает.
И, как тогда, не собирается говорить первой.
Я сделал в блокноте запись. Точнее – набросок её профиля, где она держала в руках огромный фломастер вместо бокала, а на заднем плане плясали тени с восемью руками. Рука не удержалась, и я пририсовал рожки и хвостик демона.
Всё равно не похожа получилась.
– Хорошо, тогда иначе, – я наклонился ближе, и стул подо мной жалобно скрипнул. – Что ты думаешь о краже коробке с восьми фломастеров, из аукционного дома «Золотой карп»?
Она не дрогнула. Ни один мускул.
– Думаю, что стоит сократить потребление кофеина, – сказала она и поставила передо мной четвертую из десяти порций концентрированной паранойи.
– Фломастеры – реальность. Особенно болгарские.
Она улыбнулась так, словно разговаривала с ребёнком, который впервые обнаружил, что слово «паранойя» пахнет корицей. Я сделал вид, что не заметил, и принялся за пятое эспрессо.
Рука слегка дрожала. От кофе.
Или от осознания, что она слишком хорошо держится.
– Сегодня ты слишком подозрительный, Итальяно, – сказала она, вытирая бокалы. – Может, всё-таки хватит ?
– Я просто рисую мир в серых тонах.
На этом наш диалог заглох, как непродуманный план.
Но подозрения – нет.
Они лишь окрепли, обретя форму. Форму её губ, которые улыбались, но не глазами. И форму маленькой, аккуратной груди на том рисунке, которая теперь казалась не оскорблением, а ключом.
Слишком личной деталью, чтобы быть случайной.
Я допил пятую чашку эспрессо.
Кофе шло вниз по пищеводу, как жидкий очередной недосып, и где-то на середине пути решила остаться жить навсегда.
Акари стояла у кофемашины, как дирижёр перед оркестром из шипящих паром трубок. Каждое её движение было выверено – слишком выверено. Когда человек не хочет, чтобы ты что-то заметил, он начинает двигаться идеально.
Наверно…
Снаружи уже светало – тот самый час, когда Токио ещё не проснулся, но уже делает вид, что работает. Люди текли по улицам, как кофе через фильтр: быстро, но без осознания смысла.
Я взглянул в окно.
Напротив, за ограждением, копошились рабочие – ставили какие-то новые дорожные знаки, копали тротуар, спорили о природе бытия на повышенных тонах.
Вся сцена выглядела как арт-инсталляция под названием «Японский порядок».
И вот тогда меня осенило.
Не внезапно, как молния, а как старое воспоминание, медленно всплывающее в лужице кофе на столе.
Первое – утренний кофе зря был не с виски.
Второе— нужно проверить Акари-тян, я приступил к операции «Неподвижный объект».
На углу улицы, прямо напротив «Суслик-сана», я обнаружил идеальную позицию – группу дорожных конусов, оставленных ремонтниками.
Я влился в их стройные ряды, накрывшись оранжевым пластиковым колпаком. Мы стояли плечом к плечу – я и мои немые братья по геометрии. Впервые за долгое время я чувствовал себя частью общества: пусть и общества дорожных ограничителей.
Люди обходили меня стороной: для них я был всего лишь ещё одним уродливым уличным арт-объектом, фонарём с кривым дизайном или, на худой конец, очень авангардным грибом.
Внутри колпака стоял духота, пот стекал по шее, а от запаха пластика кружилась голова.
Но зато был отличный обзор – прямо на вход в кафе.
План был прост: наблюдать.
Реальность – как всегда – решила импровизировать.
Так начался наш с Акари-тян день.
Я пользовался привилегией старого друга, редкой, как честный кофе в дешёвой лавке. Мог прийти до открытия, когда над Токио ещё висел влажный пар рассвета и даже чайники не начинали шептаться.
В такие часы Акари всегда пела себе под нос старую, утреннюю детскую песенку.
Когда-то, много лет назад, она так же открывала «Суслик-сан» с одной кофемашиной, трещащей так, будто внутри застрял демон. Я пришел намного раньше открытия, когда машина как раз начала издавать душераздирающие звуки, будто собиралась объявить войну человечеству.
– Твоя подруга демон умрёт. – констатировал я, указывая на агрегат.
– Только если ты снова будешь пытаться ей помочь, – огрызалась Акари-тян.
Мы тогда вдвоём разбирали её на стойке, окружённые облаками пара и запахом кофе.
В итоге кофе всё же сварили – горький, пересушенный, но с привкусом победы.
К тому же успели до открытия.
С тех пор Акари-тян позволяла приходить раньше и помогать её с открытием.
Теперь, восемь лет спустя, «Суслик-сан» жил своей жизнью – тихой, размеренной и пахнущей терпким ароматом кофе и усталости.
Акари-тян была тут всем: владелицей, баристой, бухгалтером, техником и, по совместительству, жертвой собственных амбиций.
Она умела управляться с кофемолкой, как самурай с катаной, с клиентами – как дипломат с гранатой.
9:00 – 12:00.
Первый наплыв.
Вечно невыспавшиеся офисные клерки тянулись в «Суслик-сан» за спасением в жидкой форме.
– Один американо без сахара, – мямлил мужчина с лицом человека, которого предал будильник.
– Конечно, – отвечала она. – Хотите, чтобы я добавила немного смысла жизни? У нас сегодня акция.
Он не понял шутку, но улыбнулся – рефлекторно, как собака на свисток.
Я наблюдал за ней из-за окна, где стоял в ряду дорожных конусов, как будто участвовал в медитации по снижению самооценки.
Она нервничает, беспокойно оглядывается и постоянно поправляет волосы. Или просто не простила мои комплименты, не спорю, они не очень, зато с любовью.
12:00 – 15:00.
Обеденный шторм.
Кафе превратилось в поле боя.
Кофемашина стреляла паром, ложки звенели, кто-то уронил сахарницу, и это выглядело как стихийное бедствие, организованное баристой с дипломом по менеджменту.