На дороге

Мейджора из «Альфреда» вышвырнули. Обед наш тем и завершился, и я ушел вместе с Мейджором; вернее, уйти нам предложил Реми, и мы отправились пить дальше. Сидели с ним за столиком в «Железном котле», и он говорил:

– Сэм, мне не нравится вон тот гомик возле бара. – И все это громко.

– О как, Джейк? – переспрашивал я.

– Сэм, – продолжал он. – Я, наверное, сейчас встану и тресну его по кумполу.

– Нет, Джейк, – отвечал я, продолжая закос под Хемингуэя. – Лучше целься прям отсюда – и посмотрим, что получится. – Кончилось тем, что мы с ним, пошатываясь, стояли на каком-то углу.

Наутро, пока Реми с Ли-Энн спали, а я с некоторой грустью взирал на большую кучу грязного белья, которую нам с Реми полагалось выстирать в коммунальной машинке «Бендикс»[47 - «Bendix Corporation» (1924–1983) – американская автомобильная и инженерная производственная компания. Стиральные машинки, однако, производились по ее лицензии компанией «Bendix Home Appliances» (1936–1956).], поставленной в хижине на задворках (а это всегда было такой радостной и солнечной процедурой среди цветных женщин, и мистер Снех хохочет до умопомрачения), я решил все-таки уехать. И вышел на крыльцо. «Ну уж, черта с два, – сказал тут я себе. – Я ведь обещал, что не уеду, покуда не взберусь вон на ту гору». То была высокая дальняя стена каньона, она таинственно отворачивала к Тихому океану.

Поэтому я задержался еще на день. Было воскресенье. Стояла сильная жара; день был прекрасный, к трем солнце побагровело. Я начал подъем и к четырем выбрался на вершину. Со всех сторон нависали эти славные калифорнийские тополя и эвкалипты. У самой верхушки деревьев уже не было – лишь камни да трава. Поверх побережья пасся скот. Вон Тихий океан, всего в нескольких горках от меня, синий и широченный, с громадной стеной белизны, что наползала с легендарной «картофельной грядки»[48 - Имеется в виду мель «Potato Patch Shoal», располагающаяся у входа в пролив Золотые Ворота; была названа так в начале XIX в., когда на ней часто опрокидывались лодки, возившие в город урожай с картофельных ферм Болинаса.], где рождаются сан-францисские туманы. Еще какой-нибудь часок, и она хлынет в Золотые Ворота и укутает весь романтичный город в белое, а юноша будет держать свою девушку за руку и медленно подниматься по длинному белому тротуару с бутылкой токайского в кармане. Да, это Фриско; и прекрасные женщины, стоящие в белых парадных в ожидании своих мужчин; и Башня Койт, и Эмбаркадеро, и Маркет-стрит, и одиннадцать многолюдных холмов.

Я вертелся, пока не закружилась голова; думал, что упаду, как во сне, прямо с утеса. О, где же девушка, которую люблю? Так думал я и смотрел везде, как смотрел везде в этом мирке подо мной. А впереди грубо горбилась громадная туша моего американского континента; где-то вдали на той стороне мрачный чокнутый Нью-Йорк извергал в небеса свою тучу пыли и бурого пара. В Востоке есть что-то бурое и святое; а Калифорния бела, как бельевые веревки, и пустоголова – так я, по крайней мере, думал в то время.

12

Наутро Реми и Ли-Энн еще спали, а я тихонько собрался, выскользнул в окно тем же путем, каким явился, и со своей холщовой сумкой покинул Милл-Сити. Я так и не переночевал на старом пароходе с призраками – он назывался «Адмирал Фриби», – и мы с Реми стали потеряны друг для друга.

В Окленде я выпил пива среди бродяг в салуне, перед которым было выставлено колесо от фургона, – я снова стоял на дороге. Прошел через весь Окленд, чтобы выйти к шоссе на Фресно. За два перегона добрался до Бейкерсфильда в четырех сотнях миль к югу. Первый был совершенно безумным: я ехал с дородным светловолосым парнем в пришпоренной тачке.

– Видишь палец на ноге? – спросил он, разогнав тарантас до восьмидесяти и обгоняя всех на трассе. – Глянь. – Палец был весь в бинтах. – Мне его только сегодня утром ампутировали. Эти сволочи хотели, чтобы я остался в больнице. Я собрал сумку и утек. Подумаешь, палец. – Да, в самом деле, сказал я себе, теперь уж смотри в оба, и мы погнали. Таких придурков за рулем я больше ни разу не видел. Доехал до Трейси почти моментально. Трейси – железнодорожный городок; тормозные кондукторы сурово жуют в столовках прямо у путей. По всей долине воют поезда. Неторопливо опускается красное солнце. У меня перед глазами развертывались волшебные названия этой долины – Мантека, Мадера, остальные. Вскоре стало смеркаться, виноградные сумерки, лиловые над длинными дынными бахчами и мандариновыми рощами; солнце цвета давленого винограда, исполосованное винно-красным, поля цвета любви и испанских тайн. Я высунул голову в окно и глубоко вдыхал пряный воздух. Миг прекраснее всех. Псих работал тормозным кондуктором на «Южной Тихоокеанской»[49 - «Southern Pacific Railroad» (или «Southern Pacific Transportation Company», 1865–1996) – железнодорожная сеть, оперировавшая преимущественно (но не исключительно) на западе США, со штаб-квартирой в Сан-Франциско.] и жил во Фресно; отец у него тоже был тормозной. Он потерял палец в оклендском депо, переводя стрелку, я так и не понял, как именно. Привез меня в гудливый Фресно и высадил где-то на южной стороне. Я заскочил выпить кока-колы в бакалею у железной дороги – и тут в красном товарном вагоне мимо проехал этакий меланхоличный молодой армянин, и как раз в этот миг взвыл локомотив, и я сказал себе: «Да, да, это городок Сарояна» [50 - Уильям Сароян (1908–1981) – американский прозаик и драматург, уроженец Фресно.].

Мне надо было на юг; я выбрался на дорогу. Меня подобрал человек в новехоньком пикапе. Он был из Лаббока, Техас, торговал автоприцепами.

– Хочешь купить трейлер, а? – спросил он. – Как приспичит, разыщи меня. – Он рассказывал мне истории о своем отце в Лаббоке. – Однажды вечером папаша мой оставил всю дневную выручку сверху на сейфе, наглухо забыл. Ну и вот, ночью забрался к нам вор с ацетиленовой горелкой и всеми делами, вскрыл сейф, пошарил в бумагах, опрокинул несколько стульев и свалил. А эта тыща долларов лежала у него перед самым носом на сейфе, прикинь такое вообще, а?

Он высадил меня южнее Бейкерсфильда, тут-то начались мои приключения. Похолодало. Я натянул на себя хлипкий армейский дождевик, который купил за трешку в Окленде, и дрожал себе дальше на дороге. Стоял я перед вычурным мотелем в испанском стиле, освещенном, как брильянт. Мимо в сторону Л.-А. неслись машины. Я неистово махал руками. Слишком уж холодно. Простоял я там до самой полночи, ровным счетом два часа, матерился и клял все на свете. Снова как в Стюарте, Айова. Ничего не оставалось, лишь пойти истратить чуть больше двух долларов на автобус, чтоб проехать оставшиеся мили до Лос-Анджелеса. По шоссе я снова дошел до Бейкерсфильда, нашел автостанцию и сел на скамейку.

Я уже купил себе билет и теперь ждал лос-анджелесского автобуса, когда совершенно неожиданно заметил в своем поле зрения милейшую малышку – мексиканочку в брючках. Приехала она в каком-то из тех автобусов, что подошли только что с громкими вздохами пневматических тормозов; теперь пассажиров оттуда высаживали передохнуть. Ее груди выступали вперед смело и без стеснения; стройные бедра ее выглядели аппетитно; волосы были длинны и глянцево черны; а в синих глазищах изнутри проглядывали робости. Хотел бы я оказаться в ее автобусе. В сердце мне кольнуло болью, так бывало всякий раз, когда я видел, как та, кого я полюбил, едет в другую сторону в этом слишком большом мире. Объявили автобус на Лос-Анджелес. Я взял сумку и пошел на посадку – и кто ж сидит там в полном одиночестве, как не моя мексиканка. Я шлепнулся прямо напротив нее и тут же принялся замышлять. Я так одинок, так печален, я так устал, так продрог, я так сломлен, так разбит, что собрал воедино все свое мужество, то мужество, какое необходимо, чтобы подойти к незнакомой девушке, и начал действовать. Но даже решившись, я еще минут пять колотил себя по ляжкам в темноте, а автобус меж тем катил по дороге.

Ну, давай, давай же, а то так и подохнешь! Придурок чертов, заговори же с нею! Что это с тобой? Неужто сам себе еще не осточертел? И не успел я сообразить, что делаю, как наклонился к ней через проход (она пыталась заснуть на сиденье) и спросил:

– Мисс, не хотите ли подложить мой плащ вместо подушки?

Она посмотрела на меня, улыбнулась и ответила:

– Нет, большое спасибо.

Весь дрожа, я откинулся на спинку; зажег окурок. Подождал, пока снова на меня не посмотрит, не бросит искоса единственный печальный взглядик любви, – и тогда я сразу встал и склонился над ней.

– Можно мне сесть рядом с вами, мисс?

– Если хотите.

Я хотел.

– Куда едете?

– Эл-Эй. – Мне очень понравилось, как она это произнесла – «Эл-Эй». Мне вообще очень нравится, как все здесь на Побережье произносят «Эл-Эй»; он их единственный град златой, как ни крути, в конце-то концов.

– Так и я туда же еду! – воскликнул я. – Очень рад, что вы мне позволили сесть с вами рядом, мне было так одиноко, и я много странствовал. – И мы взялись рассказывать друг дружке о себе. Ее история была такова: У нее муж и ребенок. Муж ее побил, поэтому она от него ушла, а живут они в Сабинале, южнее Фресно, и теперь она едет в Л.-А. пожить пока у сестры. Своего маленького сына она оставила у родителей – те работают на сборе винограда и живут в хижине на виноградниках. Сейчас ей остается лишь супиться да злиться. Мне захотелось немедленно заключить ее в объятия. Мы всё говорили и говорили. Она сказала, что ей очень нравится со мной разговаривать. Довольно скоро призналась, как ей хотелось бы тоже поехать в Нью-Йорк. – Так, может, и поедем! – рассмеялся я. Автобус со стоном карабкался к Виноградному перевалу, а потом мы летели вниз, в гигантские кляксы света. Не придя ни к какому предметному согласию, мы взялись за руки, и точно так же немо, прекрасно и чисто решено было, что, когда у меня будет номер в лос-анджелесской гостинице, она останется со мною. Всё во мне по ней так и ныло; я склонил голову в ее прекрасные волосы. Ее маленькие плечи сводили меня с ума; я все обнимал и обнимал ее. И ей это нравилось.

– Люблю любить, – шептала она, закрыв глаза. Я обещал ей прекрасную любовь. Я пожирал ее глазами. Истории наши были уже рассказаны; мы погрузились в молчанье и сладкие предвкушения. Все проще некуда. Забирайте себе всех ваших Персиков, Бетти, Мэрилу, Рит, Инесс и Камилл на свете; вот моя девушка, вот девичья душа как раз по мне, я ей об этом так и сказал. Она призналась, что видела, как я наблюдал за нею на автостанции:

– Я еще подумала, какой милый студентик из колледжа.

– О, так я и есть студентик из колледжа! – заверил ее я. Автобус въехал в Голливуд. Серой, грязной зарей, похожей на ту, когда Джоэль Маккри встретился с Вероникой Лейк в столовой в картине «Странствия Салливана»[51 - «Sullivan’s Travels» (1941) – комедия американского режиссера и драматурга Престона Стёрджеса с Джоэлом Албертом Маккри (1905–1990) и Вероникой Лейк (Констанс Фрэнсез Мари Окелмен, 1922–1973) в главных ролях.], она спала у меня на коленях. Я жадно глядел в окно: оштукатуренные дома, пальмы, дорожные закусочные, все это безумие, эта обтрепанная обетованная земля, фантастический конец Америки. Мы слезли с автобуса на Мейн-стрит, ничем не отличавшейся от тех главных улиц, где слазишь с автобуса в Канзас-Сити, Чикаго или Бостоне: красный кирпич, грязно, шляются субъекты, в безнадежной заре скрежещут трамваи, блядский запах большого города.

И тут меня перемкнуло, сам не знаю почему. Мне начали мерещиться идиотские, параноидальные видения, что Тереза или Терри – так ее звали – просто маленькая шлюшка, которая работает по автобусам, выманивая у честных парней их башли, назначает им свидания в Л.-А., как это сделали мы, где сперва приводит сосунка завтракать в забегаловку, где поджидает ее сутенер, а потом в заранее намеченную гостиницу, куда имеет доступ и он, со своим пистолетом или что там у него еще. Я так ей в этом и не признался. Мы завтракали, а сутенер наблюдал за нами; мне чудилось, что Терри тайно строит ему глазки. Я устал и чувствовал себя чужим и оторванным в этой отвратительной дали. Придурь ужаса овладела моими мыслями и повлекла за собой мелочные и дешевые поступки.

– Ты знаешь того парня? – спросил я.