Мятеж на «Эльсиноре»

Меня преследуют эти слова: женщина – и желанная. Они горят в моем мозгу, заполняют мои мысли. Направляясь на палубу, я часто делаю крюк, чтобы только взглянуть в открытую дверь каюты на мисс Уэст, когда она не знает, что я на нее смотрю. Удивительное создание – женщина! Удивительные женские волосы! В женственной мягкости есть что-то чарующее… О, я знаю, что такое женщины, но именно потому, что я знаю, меня еще сильнее тянет к ним. Я знаю – готов прозакладывать душу, – что мисс Уэст разбирала меня по статьям как возможного мужа в тысячу раз чаще, чем я ее как жену, и все же она – женщина, и желанная.

Мне беспрестанно вспоминается неподражаемое четверостишие Ришара Ле-Галльена:

Будь я женщиной, я весь день воспевал бы
В святых песнопениях свою красоту,
Пред ней склонялся бы в благоговейном страхе
И «женщина я!» твердил бы весь день.

Советую всем философам, страдающим мировой скорбью, предпринять продолжительное путешествие морем в обществе такой женщины, как мисс Уэст.

Отныне я в этом рассказе не буду больше называть ее «мисс Уэст». Для меня она уже не мисс Уэст. Она – Маргарэт. Я больше не думаю о ней как о мисс Уэст, – я думаю о ней как о Маргарэт. Это – красивое, женственное имя. Какой поэт придумал его? Я никогда не устаю его повторять. Маргарэт! Оно само просится на язык. Маргарэт Уэст! Оно околдовывает, это имя, вызывает мечты, оно преисполнено таинственного значения. В нем вся история нашей непостоянной расы. В нем гордость, власть, отвага и победа. Когда я твержу его про себя, предо мной проносятся видения изящных, с изогнутыми носами кораблей, крылатых шлемов, стальных шпор, беспокойных людей, царственных любовников, отважных искателей приключений, смелых бойцов. Да, даже и теперь, в эти дни, когда нас убивает жгучее солнце, мы все-таки сидим на почетных местах правящих и господ.

Кстати – ей двадцать четыре года. Я спрашивал мистера Пайка, в котором году произошло столкновение «Дикси» с речным пароходом в бухте Сан-Франциско. Оказывается, в тысяча девятьсот первом. Маргарэт было тогда двенадцать лет, а теперь у нас тысяча девятьсот тринадцатый год. Да будет благословенна умная голова, выдумавшая арифметику. Ей двадцать четыре года, ее зовут Маргарэт, и она желанная.

О многом еще придется рассказать. Где и как кончится это сумасшедшее плавание с этой сумасшедшей командой – невозможно предугадать. Но «Эльсинора» подвигается вперед день за днем, и день за днем ее история записывается кровью. А пока здесь совершаются убийства, пока вся эта плавучая драма приближается к холодным широтам Южного океана и к ледяным ветрам мыса Горна, я сижу на почетном месте с господами и – говорю это с гордостью – не боюсь (и опять-таки с гордостью говорю), в экстазе и без конца повторяю про себя: «Маргарэт – женщина, Маргарэт – желанная».

Но возвращаюсь к рассказу. Сегодня первое июня. Со дня шторма прошло десять дней. Как только люк номер третий был исправлен, капитан Уэст снова повернул судно по ветру, лег в дрейф и ушел от шторма. С тех пор и в штиль, и в дождь, и в туман, и в бурю мы подвигаемся на юг, и сегодня мы уже почти поравнялись с Фолклендскими островами. Берега Аргентины остались на западе, далеко за линией горизонта, и сегодня утром мы пересекли пятидесятую параллель южной широты. Отсюда начинается обход Горна – с пятидесятой южной параллели Атлантического океана до пятидесятой параллели Тихого океана, – так определяют его мореплаватели.

В отношении погоды у нас пока все благополучно. «Эльсинору» мчит попутный ветер. С каждым днем становится холоднее. Большая печь в кают-компании раскалена до бела и гудит, и все выходящие сюда двери открыты, так что во всем кормовом помещении тепло и уютно. Но на палубе лютый холод, и мы с Маргарэт надеваем теплые перчатки, когда прогуливаемся по корме или идем по исправленному мостику к средней рубке смотреть цыплят. Вот уж подлинно несчастные существа, рабы инстинкта и климата! Приближаясь к южной зиме Горна, когда им нужны все их перья, они начинают линять, потому, надо думать, что на их родине теперь лето. Или, быть может, период линяния обуславливается тем временем года, когда они родились? Надо будет спросить Маргарэт, – она должна знать.

Вчера делались зловещие приготовления к обходу Горна. Все брасы были сняты со шпилей главной палубы и приспособлены таким образом, чтобы можно было орудовать ими с крыш всех трех рубок.

Так, фок-брасы проходят теперь к крыше бака, грот-брасы к крыше средней рубки, а бизань-брасы к корме. Очевидно, ожидается, что главную палубу будет часто заливать водой. Так как нагруженное судно глубоко сидит в воде, то на случай сильного волнения от кормы к носу вдоль обоих бортов протянули спасательные веревки на высоте плеч человека. Кроме того обе железные двери, открывающиеся прямо на палубу, на правую и на левую стороны, заделаны наглухо. Их откроют только тогда, когда мы войдем в Тихий океан на пути к северу.

А пока мы подходим к самой бурной полосе в мире, готовимся к битве со стихиями, и наше положение на судне становится все мрачнее. Сегодня утром Петро Маринкович, матрос из смены мистера Меллэра, был найдем мертвым у люка номер первый. На теле было несколько ножевых ран, и горло было перерезано. Вне всякого сомнения, это – дело рук одного или нескольких разбойников с бака, но из них ничего не выжмешь. Виновные, конечно, молчат, а остальные, может быть, и знают, но боятся говорить.

Еще до полудня тело спустили за борт с неизбежным мешком угля. Человек был и отошел в прошлое. А те, живые, на баке, напряженно чего-то ждут. Перед обедом я ходил на бак и в первый раз заметил определенную враждебность по отношению ко мне. Они хорошо понимают, что я принадлежу к почетной гвардии юта. Ничего не было сказано, но по тому, как все они смотрели на меня или избегали смотреть, можно было с уверенностью сказать, в чем тут дело. Только Муллиган Джэкобс и Чарльз Дэвис снизошли до беседы со мной.

– Туда ему и дорога, – сказал Муллиган Джэкобс об убитом. – Он был не лучше какой-нибудь вши. Избавились от него наконец. Он жил свиньей и умер свиньей, – теперь с ним покончено, и слава богу. Здесь на судне есть люди, которые могли бы позавидовать ему. Ну да придет и их черед.

– Вы хотите сказать, что… – начал было я.

– Можете думать все, что вам угодно, – ядовито засмеялся мне в лицо гнусный уродец.

Я заглянул в железную каморку Чарльза Дэвиса, и он тотчас же начал изливаться передо мной.

– Хорошенькое дельце для суда в Ситтле, – радовался он. – Оно только подкрепит мою жалобу. А вы посмотрите, что будет, когда за мое дело возьмутся репортеры. Они хорошо заработают на нем. «Безобразные порядки на «Эльсиноре»! Возмутительные порядки!» и так далее.

– Я не видел пока никаких безобразий, – проговорил я холодно.

– А вы не видели, как обращаются со мной! Не знаете, в каком аду мне приходится жить?

– Я знаю только, что вы – хладнокровный убийца.

– Это выяснит суд, сэр. Вам придется лишь удостоверить факты.

– Я покажу, что, будь я на месте старшего помощника, я повесил бы вас за убийство.

Его глаза метали искры.

– Я прошу вас, сэр, припомнить этот наш разговор, когда вы будете говорить под присягой! – крикнул он вне себя.

Признаюсь, этот человек внушал мне невольное уважение, почти восхищение.

Я оглядел его убогую железную каморку. Во время шторма ее затопило водой. Белая краска облезла во многих местах, и на обнажившемся железе была ржавчина. Пол был до невозможности грязен. Каюта вся пропиталась зловонным запахом его болезни. На полу стояла кастрюля и прочая немытая после еды посуда. Одеяло его было мокро, платье на нем тоже мокро. В углу валялась куча мокрого грязного белья. Он лежал на той самой койке, на которой он пробил голову О’Сюлливану. Много месяцев прожил он в этой гнусной дыре, и если он хотел жить, ему предстояло провести в ней еще много месяцев. Но хоть я не мог не восхищаться его кошачьей живучестью, сам он был ненавистен и противен мне до тошноты.

– И вы не боитесь? – спросил я его. – Почему вы думаете, что доживете до конца нашего плавания? Вы знаете, состоялось пари по этому вопросу.

Он быстро приподнялся на локте и навострил уши: он, видимо, был задет за живое.

– Вы, конечно, побоитесь сказать мне, кто держал это пари, – усмехнулся он.

– Я лично держу за вас, за то, что вы доживете, – сказал я.

– Это значит, что другая сторона полагает, что я не доживу, – подхватил он с волнением. – А это в свою очередь значит, что здесь, на «Эльсиноре», есть люди, материально заинтересованные в том, чтобы отправить меня на тот свет.

В эту минуту буфетчик, направлявшийся с кубрика на ют, мимоходом остановился в дверях и, ухмыляясь, стал прислушиваться к нашему разговору.

– Ну что ж, так и запишем, – продолжал Чарльз Дэвис. – А вас, сэр, я попрошу показать на суде в Ситтле насчет этого пари. Если только вы не солгали беспомощному больному человеку, то, я надеюсь, вы не станете лгать под присягой.

Чарльз Дэвис положительно не угадал своего призвания. Ему следовало бы быть юристом на суше, а не матросом на море. Он добился, чего хотел, уязвив меня и заставив ответить:

– Да, я расскажу на суде все, как было. Но, откровенно говоря, я не думаю, чтобы я выиграл пари.

– Вы его наверняка проиграете, – вмешался буфетчик, кивая головой. – Этот парень очень скоро умрет.

– Держите с ним пари, сэр, – подзадорил меня Дэвис. – Ручаюсь, что вы останетесь в барышах.

Положение создавалось достаточно нелепое и смешное, и меня припутали так неожиданно, что я не нашелся, что ответить.

– Деньги верные, – приставал ко мне Дэвис. – Я не умру. Послушайте, буфетчик, – сколько вы предполагаете поставить?

– Пять долларов, десять долларов, двадцать долларов, – ответил буфетчик, презрительно пожимая плечами и давая этим понять, что для него тут дело не в сумме.

– Очень хорошо. Мистер Патгерст принимает пари – скажем, на двадцать долларов. Согласны, сэр?

– Отчего же вы сами не держите с ним пари? – спросил я.

– Я тоже буду держать. Буфетчик, я ставлю двадцать долларов за то, что я не умру.

Буфетчик покачал головой.

– Ну, мои двадцать против ваших десяти, – хотите? – настаивал больной. – Что же вы упираетесь? Чего вы боитесь?

– Ты жив – я проиграл, я плати. Ты умер – я выиграл, а ты мертвый. Кто же будет платить? – объяснил буфетчик.

И он отправился своей дорогой, продолжая ухмыляться и качать головой.

– Все равно, сэр, он будет полезным свидетелем, – засмеялся Дэвис. – А репортеры… Увидите, как жадно они набросятся на мое дело.