Убийца с реки Дженеси. История маньяка Артура Шоукросса

    Артур Джон Шоукросс,
    рукописный отчет,
    март 1990 года

Часть первая

Убийство на севере штата Нью-Йорк

Одним из многих тихих и приятных городков на этой территории является Уотертаун с населением 33 000 человек. О серьезных преступлениях здесь практически ничего не слышно. В окружной тюрьме редко встретишь заключенных, за которыми числятся более серьезные преступления, чем пьянство и нарушение общественного порядка.

    «Ю. С. Ньюс энд уорлд рипорт», 1967 год

1.

Мэри Эгнис Блейк стояла во главе целого дома бедняков. Там жили ее собственные девять детей, беглецы и беглянки, дальние родственники, муж-алкоголик и его непутевые приятели, а также все, кто только заглядывал в этот старый деревянный дом в низине. Кофеварка, которую заправляли украденным в магазине кофе, тарахтела весь день. С тех пор как хозяйке исполнилось двадцать с небольшим, все называли Мэри Эгнис просто Ма.

– Сколько себя помню, – объясняла она, – я всегда присматривала за людьми. Когда мне было пять лет, заботилась о соседских детях, чтобы с ними ничего не приключилось. Для этого Господь и послал меня на землю, так?

Говорила Мэри на простом, непритязательном английском, с теми его северо-восточными особенностями, которые слышны от Олбани до реки Святого Лаврентия. Согласные у нее звучали резко, гласные она коверкала до неузнаваемости, а глаголы предпочитала слабые, попроще.

Иногда устами Мэри говорили ее умершие родители, и тогда выходило что-то наподобие «трясти ногой», «чтоб меня перекосило!», «от ворот поворот» и тому подобное. В повседневном общении ее голос звучал резко и гнусаво, не чересчур громко, но в жарких дискуссиях он приобретал звенящую остроту промышленного режущего инструмента. Сосредоточив свое рассеянное внимание на одном объекте, она бросала свое короткое «так?» и пристально вглядывалась в собеседника своими темно-синими глазами. Она редко проигрывала в спорах и никогда не отступала.

В свои пятьдесят с небольшим эта почтенная глава семейства, настоящий матриарх, была ростом почти 155 сантиметров и весила 44 с лишним килограмма, а поскольку досыта она ела редко, то фигуру сохраняла вполне компактную. Ее обезоруживающая улыбка и лукавый ирландский взгляд наводили на мысль, что ее можно удивить, но не одурачить. Нос у нее был вздернутый, кожа – чистая, лицо без морщин, за исключением «паутинки» вокруг глаз. С годами ее волосы потемнели до каштановых с проседью. Она отращивала их почти до плеч и не особо беспокоилась о своем внешнем виде. Для беспокойства ей с избытком хватало других причин.

2. Мэри Блейк

Я родилась дома в День благодарения 1934 года в Уотертауне, штат Нью-Йорк, в пятидесяти километрах от канадской границы. Мама говорила, что я – самая большая индейка из всех, что у нее были. В семье из четырнадцати детей – семь мальчиков и семь девочек – я была тринадцатой, предпоследней.

В роду моего отца, Лоутонов, были немцы, ирландцы, индейцы и французы. Мать носила фамилию Литц, и ее родственники состояли в основном из немцев. Так что мы, дети, были полукровками. Местные называли нас «черными Лоутонами» – то ли потому, что мы жили около реки Блэк, то ли потому, что это как-то относилось к черным ирландцам[1 - Черные ирландцы (англ. Black Irish) – термин, который применяется американскими ирландцами для людей ирландского происхождения с темно-каштановыми или черными волосами, отличающимися от стереотипа про рыжеволосых ирландцев.]. А может, нас окрестили так из-за образа жизни. Много раз нам приходилось воровать, чтобы поесть.

Мой отец начинал фермером в Лафарджвилле, небольшом местечке к северу от Уотертауна, рядом с озером Онтарио, но земля там была слишком скудная, и он занялся бутлегерством. В прежние времена, когда виски возили из Канады, этот район называли «Маленьким Чикаго». Даже после введения сухого закона люди ходили к моему отцу, чтобы обойти налог на выпивку. Дед моего отца был английским эрлом, и большинство Лоутонов сегодня – люди состоятельные и уважаемые. Из тех, что просто так на минутку не заскакивают.

Я родилась от отца, но в семье были и дети, которых мать прижила от своего дружка Фреда Бернэма, хотя сама она в этом и не признавалась. Отец пил, гулял с другими женщинами и бил мою мать. В конце концов он переехал жить на Фэктори-стрит, где и спился совсем. По части пьянства опыт у меня большой – в моей семье пили оба родителя, и у моих собственных детей история повторилась. Ну, если это не болезнь, то и ладно.

Моя мама одна растила четырнадцать детей в нашем деревянном доме на Уотер-стрит. Потом она позволила жить у нас Фреду Бернэму, который так и стал нашим отчимом. Пил он много и, когда напивался, поколачивал нас, а трезвым ставил в угол или заставлял стоять коленями на рисе. Однажды ночью он заявился пьяный и, подняв меня, бросил на дровяную печь. Мне повезло, что печь не была растоплена.

Когда он напивался, моя мать загоняла нас, детей, в спальню и вставляла в щель ножи для масла, чтобы он не мог открыть дверь. Как только она выходила, он избивал ее, а если замечал кого-нибудь из детей, то доставалось и нам.

Я до сих пор не понимаю, почему мама не сдала его в полицию. В те времена копы были нашими друзьями; к нам частенько захаживал сам начальник полиции. Копы патрулировали нашу улицу и заходили выпить кофе или просто погреться ночами, когда с озера Онтарио дул северный ветер и слюна замерзала на лету, не успев коснуться земли. В тридцатые годы законники еще не разъезжали повсюду в теплых машинах, так?

Отходы от фабрик вокруг в конце концов прикончили мою мать в 1970 году. «Блэк Клоусон» производил оборудование для бумажных фабрик, а «Нью-Йорк эйрбрейк» – тормоза для поездов, и над обоими этими заводами всегда стоял дым, а из труб летели искры. Литейный цех «Клоусона» грохотал так, будто взлетала ракета, и освещал весь наш район. Мы жили прямо под штабелями продукции этих фабрик, и все мое детство прошло в шуме: на запасных путях гудели локомотивы, то и дело громыхали грузовики и другая тяжелая техника. Наш дом стоял позади другого дома, будто строители не хотели, чтобы люди видели наше жилище с улицы. Влажный речной воздух скапливался в легких у моей мамы. Облачка сажи слетали с кленовых листьев. Дождь оставлял темные следы на одежде – мы называли его черным дождем. Запах стоял ужасный. Боже ты мой, над нашим районом всегда висели серые тучи.

Неподалеку протекала река Блэк, такая узкая, что ребенок мог перекинуть через нее теннисный мяч. Потом ее перекрыли плотиной для подачи воды. Эта река постоянно воняла. Даже спустя годы после того, как прошел последний паровоз, вода оставалась серой от сажи и угольной пыли с бумажных фабрик по обоим берегам. Тогда их было тридцать или сорок, и тянулись они до самых Адирондаков, а сейчас заводов осталось мало, по пальцам пересчитать. Вот почему молодым людям в Уотертауне никогда не хватало работы – фабрики то и дело закрывались. Их развалины и сейчас еще можно видеть на обоих берегах вниз и вверх по реке: пустые окна, обрушенные стены, груды кирпича и дерева. Просто гранд-отель для крыс и мышей! Большинство местных давно уже разъехались. Что до меня, то я родилась здесь и здесь же умру. У моих детей настрой тот же. Да, здесь шумно и грязно, здесь воняет, здесь вредно жить, но это наш дом.

Мы то и дело нуждались в деньгах, все время их не хватало. Когда я была маленькой, моя мать обычно наливала воду в кувшин и шла пешком через лес к свалке на холме Бутджек. На голову она повязывала бандану, чтобы не хватил солнечный удар. На свалке всегда воняло от шлака, кусков латуни, железа, меди, листового стекла, бумаги и дерева, которые сливались в одно месиво. Самосвалы сбрасывали свой груз еще горячим, и люди, шесть или восемь человек, бросались к дымящейся куче и копались в ней. Моя мать зарывалась так глубоко, что мы видели только подошвы ее туфель. Если бы эта нора обрушилась, ее бы там погребло заживо. Мать вылезала, кашляя и чихая, с опаленными волосами и обожженными руками, но это ее не останавливало. Мои братья грузили добычу на тачки и отвозили все старьевщику Эйбу Куперу. Его развалы были рядом с центральными железнодорожными путями штата, которые проходили по Фэктори-стрит. Моя сестра Нэнси как-то нашла такой большой кусок латунного шлака, что увезти его смогли только на детской коляске. Это была самая крупная наша добыча.

Голодали мы редко. Если добыть на свалке ничего не удавалось, мама собирала для нас пучок зелени одуванчиков, готовила их с соленой свининой и добавляла немного уксуса, чтобы усилить вкус. Иногда она собирала лесную землянику для песочного пирога. По ночам мои братья пробирались на фермы и копали картошку – собирали полуночный урожай. Нет ничего на свете хуже картофеля с соленым свиным жиром. Фермеры разводили миллионы индеек, но не дали бы тебе ни кусочка, даже если бы ты помирал с голоду. Индеек добывал Роланд. Иногда он приносил их больше, чем мы могли съесть, и тогда он продавал их в ресторан на углу, а деньги проматывал в бильярдной. Роланд всегда придумывал какую-нибудь историю, чтобы объяснить, откуда у него индейки, потому что наша мать строго-настрого запрещала воровать.

Когда мне было десять, Роланд принес домой свинью, и мы разделали ее на кухне. Он сказал маме, что поймал ее в лесу. Красть он перестал после того, как попался полиции штата и получил штраф в пятьдесят баксов. Таких денег мы в глаза никогда не видели, но он должен был заплатить или отправиться в тюрьму.

Наверно, кража домашней живности у нас в крови. Моего любимого дядю Эрла Лоутона выгнали из Уотертауна за то, что он воровал коров. Это было, когда я еще не родилась. Выписали ордер, по которому ему грозил арест и тюрьма, если он снова появится на территории округа Джефферсон.

Мы, дети помладше, воровали нечасто и по мелочи, но кое-кто из моих братьев старался и за себя, и за нас всех. Роланд и Фредерик прибирали к рукам любой металл, который плохо лежит. Они воровали из припаркованных на бульваре тягачей с прицепом – большие коробки с кофе, шампунем, маслом для волос, овощными консервами, сардинами. Моего брата Джуниора поймали на краже большого мотка медной проволоки. Во время Второй мировой он служил рейнджером, был ранен в ногу, получил медаль «Пурпурное сердце», но все равно попал в тюрьму.

Я и мои сестры воровали помидоры с окрестных огородов. Даром не пропадало ничего, даже сердцевина. Меня застукали, когда я трясла яблоню, а сестра собирала яблоки. Одна дама направила на меня фару, и я не смогла быстро спуститься и убежать. Мама тогда здорово меня отшлепала.

Мы не получали игрушек на Рождество, но у нас всегда была вкусная праздничная еда. Мой отец, пока не умер в лечебнице, присылал мне денежку на кино. Большую часть времени мы болтались сами по себе. Мы были бедны, но ничего лучшего и не знали. Моя мама обнимала нас и целовала каждый день. Всю свою жизнь я усердно работала и была ни капельки не против. Только так и нужно жить.

Когда мне было семнадцать, подружка проводила меня до клуба «Знак вопроса», потому что мама не разрешала мне никуда ходить одной. Там было много солдат из лагеря Кэмп-Драм к северу от города. Через какое-то время подошел один из сержантов и пригласил меня потанцевать – симпатичный парень с голубыми глазами, каштановыми волосами и ленточками на груди. У него был кривой нос, и это придавало ему какой-то необычный вид. Ростом он не был сильно больше 180 сантиметров, но плотной, крепкой фигурой напоминал боксера или строителя. Он сказал мне, что его зовут Аллен Блейк, но попросил называть Питом. Для инструктора по лыжам он определенно был тяжеловат на ноги. Я едва дождалась окончания танца.

Позже тем же вечером подруга сказала:

– Знаешь, что он спросил меня о тебе? Спросил, что делать, когда влюбляешься с первого взгляда.

Еще она предупредила его, чтобы не приставал ко мне и не позволял себе ничего такого. Понимаете, ко мне никто даже не прикасался. Моя мама всегда говорила: «Позволишь парню баловаться с тобой – дети пойдут». И я слушалась, потому что мама шлепала больно, так?

Пит пришел к нам домой на следующий вечер, и мы поговорили. Сказал, что он из богатой семьи в Мичигане. Нос ему сломало осколком шрапнели в Корее, когда он служил в 190-м инженерном полку. У него есть медаль «Пурпурное сердце» и три боевые звезды. Свою карьеру Пит заканчивал в лагере Кэмп-Драм, где тренировал группу новичков, которые приезжали в город и каждый вечер устраивали гулянки. Пит гордился своей внешностью, любил лежать на солнышке и загорать. Люди поворачивали головы и смотрели на нас, когда мы шли по городской площади.

Он мне нравился, но я держала его на расстоянии и говорила так: «Знаешь, ты не единственный камешек на пляже». Мои подруги развлекались с мальчиками и рассказывали, как это здорово. Я позволяла Питу целовать меня, но не больше.

Ну, хотел он меня сильно. Однажды ночью даже прорвался через ворота, чтобы меня навестить. Военная полиция преследовала его, по нему стреляли, а потом разжаловали в рядовые. Он говорил, что во всем мире есть только я, а остальные – ерунда. У него всегда водились карманные деньги, а оказавшись на мели, он каждый раз писал своей матери в Мичиган, и она присылала чек. И если почта немного задерживалась, он шел и отнимал деньги у кого-нибудь. Он даже навострился воровать у одного из моих братьев.

В конце концов я позволила ему сделать со мной это после того, как он пообещал, что больно не будет. Но было очень больно и совсем не похоже на то, что описывали мои подруги. После этого я никогда не получала удовольствия от секса, ни разу. Для меня это было просто тем, что ты позволяешь делать мужчинам.

К тому времени, как Пит закончил службу, мы встречались уже два года. Мне исполнилось девятнадцать лет, и я была на шестом месяце беременности. В тот вечер, когда его уволили, он пришел отвести меня в кино, и у него было при себе все его жалованье, триста долларов. Если когда-либо и была ночь, когда ему не стоило красть, то это была та ночь. Днем он ходил по магазинам и очень гордился тем, что носит гражданскую одежду.

Мы проехали несколько километров по дороге, и что-то шепнуло мне, что надо выйти из машины. Ни с того ни с сего я вдруг сказала:

– Останови здесь!

Господь всегда был рядом со мной, так?

Пит спросил:

– В чем дело?

– Я просто хочу выйти, – сказала я.

– Хорошо, я отвезу тебя домой.

– Я ни за что не поеду в этой машине.

Он спросил меня почему, а я и сама не знала, что сказать. Клянусь, Господь как будто протянул мне руку с небес. Было полвосьмого вечера и темно, как в брюхе у коровы.

И вот Пит поехал в город, а я направилась домой. Через какое-то время я услышала машину скорой помощи и подумала: «О боже, Пит попал в аварию!»

Было темно и страшно. Я побежала домой и всю ночь просидела, беспокоясь о нем.

На следующее утро мы с мамой услышали разговор двух дам у магазина «Ньюберри». Они говорили, что прошлой ночью стали свидетелями серьезной аварии, и какой-то мужчина ходил с пораненной рукой. Ему даже наложили на руку жгут.