Парусник № 25 и другие рассказы

* * *

Первым выдвинул это предложение второй помощник Дарт – сначала тихо и неуверенно, наполовину ожидая, что капитан Бадт заморозит его неумолимым взором цинковых глаз. Но капитан стоял, как статуя, глядя на погасший телеэкран, и все еще прислушивался к молчащему передатчику Эйвери.

Набравшись храбрости, Дарт повысил голос: «Пока что мы не можем представить окончательный отчет. Пригодна эта планета для обитания или нет? Если мы сразу улетим, убедительных оснований для ответа на этот вопрос не будет».

Капитан отозвался приглушенным, почти сдавленным голосом: «Я не могу рисковать жизнью других людей».

Дарт почесал затылок, покрытый жесткими рыжими кудряшками. Ему пришло в голову, что капитан Бадт постарел.

«Здешние светлячки – смертельно опасные твари, – настойчиво продолжал Дарт. – Мы все в этом убедились. Они убили трех человек. Но с ними можно справиться. Они взрываются под воздействием электрических разрядов. И еще одно: они роятся над урановой рудой, как пчелы вокруг улья, и занимаются своими делами, пока их ничто не беспокоит. Баском, Эйвери, Джейсон – все они погибли, потому что слишком близко подошли к обнажению руды. Я кое-что придумал и готов сам проверить целесообразность своей идеи. Нужно соорудить что-то вроде легкой прямоугольной рамы, обмотать ее натянутой проволокой и подать к проволоке напряжение так, чтобы в соседних проводниках чередовались положительные и отрицательные заряды. Потом я поднимусь на разведочном вертолете и медленно пролечу над обнажением руды. Там теперь собралась такая плотная стая светлячков, что можно будет сразу взорвать две или три сотни, а потом пролететь над ними еще и еще раз».

Капитан Бадт сжимал и разжимал кулаки: «Хорошо. Приступайте!» Повернувшись спиной к Дарту, он снова сосредоточил взгляд на погасшем экране. Он решил, что это был его последний полет.

С помощью Генри, корабельного электрика, Дарт собрал раму, натянул на нее проволоку и оснастил ее аккумулятором, подающим ток под высоким напряжением. Устроившись в подвесной системе ремней миниатюрного разведочного вертолета, он поднялся прямо вверх, разматывая тонкий кабель длиной в полтора километра. Вертолет превратился в едва заметную точку в серовато-голубом небе.

«Вот и всё, – в наушниках Дарта послышался голос электрика. – Теперь я хорошенько закреплю эту мухоловку и… у меня возникла еще одна идея. Для того, чтобы рама не болталась, а висела вертикально, я привяжу к ней оттяжку с небольшим грузом».

Генри привязал балласт и подключил аккумулятор к проволоке: «Готов!»

Дарт, в полутора километрах над побережьем, направил вертолет к обнажению урановой руды.

Капитан Бадт крепко схватился за поручень в рубке управления, наблюдая за продвижением Дарта на телеэкране.

«Выше, Дарт! – сказал он. – На полтора метра выше… Так держать… Все правильно, не спеши…»

* * *

Диапазон восприятия Унигена – диапазон из миллиона оттенков – позволял регистрировать как самые слабые радиоволны, так и жесткое космическое гамма-излучение. Стереоскопическая оценка расстояния до объектов обеспечивалась благодаря тому, что каждый из узлов выполнял функцию зрительного органа. Достаточно высокое разрешение изображений достигалось посредством регистрации только излучения, перпендикулярного поверхности узла. Таким образом, каждому из узлов была доступна приблизительная сферическая картина излучения всех окружающих источников, хотя такие подробности, как рама, обмотанная проволокой, оставались практически невидимыми.

Первым предупреждением для Унигена стало давление, исходившее от приближающихся электростатических полей; затем рама с проводниками пролетела над выступом урановой руды там, где наблюдалось самое плотное скопление узлов.

Взрыв опалил побережье, превратив участок радиусом метров пятнадцать в огненный бассейн расплавленного камня. Узлы, не столкнувшиеся с проводниками, разнесло ударной волной во все стороны, в том числе далеко в просторы океана.

Непосредственно в эпицентре взрыва шиповатая растительность выгорела, но в других местах осталась почти неповрежденной.

Структура Унигена была настолько же неспособна испытывать гнев, как и получать удовольствие; тем не менее, его стремление к выживанию было интенсивным. В небе летел сухопутный червь. Такой же, как он, уничтожил один узел электрическим разрядом; возможно, летучий червь был каким-то образом связан с катастрофическим взрывом. Четыре узла поднялись по диагонали со скоростью света и прошили сухопутного червя, двигаясь вперед и назад, как иглы швейной машины, подрубающие отрез ткани. Существо упало на землю.

Униген собрал оставшиеся узлы в тридцати метрах над обнажением урановой руды. Он потерял девяносто шесть узлов.

Униген оценил ситуацию. Планета была богата ураном, но здесь обитали смертоносные сухопутные черви.

Униген принял решение. Уран часто встречался во Вселенной, на тысячах молчаливых, темных планет, лишенных признаков жизни. Ему преподали урок: следовало избегать миров, населенных живыми существами, какими бы примитивными они ни были.

Узлы взметнулись сверкающей стаей в небо и рассеялись в космическом пространстве.

* * *

Капитан Бадт, схватившийся за край стола, отпустил его и выпрямился. «Вот таким образом, – без всякого выражения сказал он. – Мир, где мы потеряли четырех храбрых, опытных астронавтов за четыре часа – мир, населенный стаями кошмарных атомных пчел… Здесь не место человеку! Четыре незаменимых астронавта…»

Опустив плечи, капитан мрачно молчал.

В рубку управления поднялся курсант; увидев капитана в непривычной позе, он широко открыл глаза. Многолетняя привычка, однако, взяла свое. Капитан Бадт расправил плечи, напряженно выпрямился. Его брюки и туника были безукоризненно выглажены, глаза снова повелительно сверкнули.

«Младший лейтенант, вы будете выполнять функции первого помощника до получения дальнейших указаний. Мы покидаем эту планету и возвращаемся на Землю. Будьте добры, проследите за тем, чтобы все выходные люки были закрыты».

«Так точно!» – отдал честь новый первый помощник.

* * *

На планете было тихо. Ярко-зеленый океан простирался до горизонта, горы вздымались и опускались, перемежаясь безжизненными каменистыми пустошами – утесами, ущельями, плоскогорьями, черными и серыми обнажениями скал, наносами вулканического пепла.

Растительность на выступе смоляной урановой руды быстро развивалась, достигнув полутораметровой, трехметровой, а затем и семиметровой высоты; высокие серые шипы покрылись белыми, желтоватыми, серебристыми пятнышками. В каждом из шипов образовалась центральная полость – шипы превратились в прямые трубки, твердые, как пушечные стволы.

В основании каждой трубки начал формироваться плод – спорангий, окруженный впитывающей влагу оболочкой, а под ним – сферическая камера, соединенная с основанием шипа четырьмя сходящимися каналами.

В этой камере накапливался уран-235: сначала граммов двадцать пять, потом пятьдесят, потом сто – все большее количество металла диффундировало сквозь мембраны растения благодаря странному метаболизму, выработанному за миллиарды лет эволюции.

Плод созрел. Первый шип достиг кульминации развития. Напряжение в оболочке спорангия превысило ее прочность: оболочка разорвалась, вода затопила камеру, содержащую урановое ядро.

Взрыв! Пар вырвался в направленные к основанию шипа каналы, заполняя его полость под высоким давлением и создавая реактивную тягу. Трубчатые шипы один за другим взлетали прямо вверх, с резкими хлопками освобождаясь от балласта лишних оболочек. Выше, выше, еще выше – с яростным ускорением – в космос…

Металлические трубки выпустили последние облачка пара. Спорангии дрейфовали в пространстве по инерции. Сила притяжения планеты слабела, становилась едва ощутимой. Спорангии летели все дальше. Охладившись в вакууме, они треснули и широко раскрылись. Из каждого созревшего плода рассыпались тысячи капсул, причем сотрясение треснувшей оболочки направило каждую по своему неповторимому курсу, к одной из мириадов звезд.

Продолжался бесконечный цикл распространения спор по Вселенной.

Падая на ту или иную планету, некоторые споры оказывались на радиоактивной поверхности, прорастали и достигали кульминации развития, после чего взрыв и паровая тяга придавали трубчатым шипам ускорение, достаточное для побега за пределы гравитационного колодца.

Снова космос, снова годы бесшумного равномерного полета. В неизмеримую даль – и дальше…

НЕОБУЗДАННАЯ МАШИНА

I

Во всем Терминале не было никого выше, толще и тяжелее бармена по прозвищу «Бык». Краснолицый детина с плоскими обвисшими щеками, он вышвыривал пьянчуг грудью и животом, выпяченными наподобие бочки из костей и мышц – подталкивая их к выходу, пританцовывая и напирая пузом с разбега, как неуклюжий, возбужденный сладострастием слон. По отзывам надежных свидетелей, его толчки не уступали силой ударам копыт брыкающегося мула.

Марвин Алликстер, нервный худощавый субъект лет сорока, хотел было обозвать бармена мерзавцем, мошенником и скупердяем, но предусмотрительно придержал язык.

Бармен вертел в руках прозрачный шарик, рассматривая со всех сторон заключенное в нем маленькое существо. Существо сияло и мерцало, как призма – солнечно-желтыми, изумрудными, мягкими розовато-лиловыми, ярко-розовыми сполохами чистейших оттенков. «Двадцать франков», – без особого энтузиазма произнес бармен.

«Двадцать франков? – Алликстер ударил кулаками по стойке бара – театрально преувеличенным жестом. – Ты шутишь!»

«Без шуток», – проворчал бармен.

Алликстер серьезно наклонился вперед, пытаясь воззвать к разуму собеседника: «Послушай, Бык! О чем ты говоришь? Этот шарик – чистый, как слеза, горный хрусталь, ему не меньше миллиона лет. Попрыгунчики копаются целый год и считают, что им повезло, если они находят пару таких кристаллов, да и то внутри огромных кусков кварца. Они шлифуют и полируют находку, крутят ее и вертят, а если она ненароком выскальзывает из рук – беда! Шарик разлетается вдребезги, зудень вытекает и погибает».

Бармен отвернулся, чтобы налить по стаканчику виски паре ухмыляющихся грузчиков: «Слишком хрупкая штука. Если я ее куплю, а кто-нибудь из треклятых дебоширов ее разобьет, я потеряю двадцать франков – только и всего».

«Двадцать франков? – изумленно повторил Алликстер. – Называть такую сумму, глядя на эту драгоценность, язык не поворачивается. Я уж лучше продам свое ухо за двадцать франков!»