Причина надеяться

– Она принадлежит пабу?

– Она принадлежит только мне.

Ее взгляд встречается с моим. Быстрый и глубокий взгляд, от которого у меня сердце уходит в пятки. Боже. Она милая. Я заметил это на вокзале и убедился в этом во время телефонного разговора. И все равно меня поражает, насколько она на самом деле милая.

Хейл собирается что-то сказать, но, передумав, просто отступает на шаг назад и отворачивается. Первым порывом было снова сократить расстояние между нами, потому что – черт возьми – ее застенчивое поведение срабатывает как сила притяжения, на которую мое тело словно рефлекторно стремится ответить. Я остаюсь на месте только из-за того, что мозг генерирует полупонятные предостережения: она подумает, что я к ней пристаю.

Что это был за взгляд? В первый момент я четко увидел желание. А во второй – испуг.

– Я не совершаю на ней налеты на круизные лайнеры с туристами, – неловко выдаю я. – Если ты вдруг так подумала.

– Жаль. Звучит захватывающе. – Она отпивает кофе, после чего ставит чашку и сбегает обратно на сцену, словно ей необходимо отдалиться от меня на максимальную дистанцию.

– Изначально я готовила кое-что другое, но сейчас мне в голову пришла новая идея. Хотя насчет текста я не уверена, и… не важно. – Она достает свою гитару, прислоняется поясницей к барному табурету, который для нее слишком высок, и наигрывает мелодию, которую я тут же узнаю: это Mingulay Boat Song.

Я отлично запомнил ее голос, когда она пела Yesterday. Теперь же, в этой очень старой шотландской песне, рассказывающей о глубокой тоске по родной гавани, он звучит совершено иначе. Шанти оживают в многозвучии высоких и низких голосов, которые дополняют и подчеркивают друг друга, делая инструменты излишними. Когда их исполняет один голос, они звучат просто и невыразительно. Обычно.

Однако голосу Хейл не нужны другие. Она поет не старую народную песню, которую пели тысячи людей до нее. С закрытыми глазами под звуки гитары она своим прекрасным голосом пробуждает к жизни чувство, о котором рассказывается в песне.

После первого припева она останавливается и с забавным видом приподнимает плечи.

– Текст не ложится, так и знала.

Я бы ничего не заметил, даже пой она бесконечно одну и ту же строчку.

– И ты, наверное, тоже думал о чем-то другом.

Хейл выглядит неуверенно, и я жалею, что промолчал. Она не должна решить, что мне не понравилось. Но если я признаюсь, как глубоко меня тронуло сочетание ее голоса и старинной песни, которую я полюбил еще в детстве, в лучшем случае она будет считать меня сентиментальным идиотом, а в худшем – психом.

Ханна

– Нет, – говорит Сойер. – Это… Это было круто. Я просто…

– Все нормально. – Ему не нужно ничего говорить, я сама все понимаю. Он хотел не Beatles, а что-то модное, современное, чтобы привлечь в паб молодежь. А я просто возвращаюсь назад на несколько веков и пою то, что, наверное, даже его дедушка считает древностью. Моя тяга к старинной музыке всегда сталкивалась с критикой со стороны публики.

Хотя, конечно, в этот паб она бы вписалась идеально… Он обставлен классически, но не старомодно. И чуть ли не по минимуму, по сравнению с другими барами, которые до такой степени забиты всяким хламом, что тебе еле-еле хватает места отпустить собственные мысли. Морские детали ограничиваются старыми лодками, в которых можно сидеть, и бочками в качестве столиков, вокруг которых можно стоять. Декор состоит исключительно из ламп, настоящих свечей, морских карт в рамках на стенах и пары-тройки растений. Тут ничего не стоит просто так, каждый предмет выполняет свою функцию. Создается впечатление, будто все здесь направлено на то, чтобы в центре внимания находились люди.

Щедро заполнена лишь стена позади бара, где сотни почтовых открыток показывают прекраснейшие места в мире, так что не видно ни сантиметра голой стены. Видимо, гости посылают их Сойеру каждый раз, когда покидают страну.

При виде рояля у меня чешутся пальцы. Я так давно не играла – будет крайне неразумно начинать именно на прослушивании безо всякой подготовки. Но это уникальный шанс, и кто знает, повторится ли он когда-нибудь.

Есть одна песня, с помощью которой мне удавалось завоевать даже самую критично настроенную публику. Она могла бы стать моим прорывом и вывести из ливерпульских закоулков и переходов на большую сцену.

Я была так близка. Смогу ли я вообще спеть ее снова, после того как все проиграла?

Наверное, первые ноты я беру, просто чтобы узнать, возможно ли это. А потом льется магия музыки, и я бы уже не сумела остановиться, даже если бы очень захотела.

Nightingale Деми Ловато и в оригинальном исполнении начинается очень тихо, но я усиливаю этот эффект, почти шепчу, вместо того чтобы петь, прячу хрупкие тона за фортепьянными звуками и очень медленно выпускаю собственный голос из-под вуали музыки, пока не наступает момент в конце первого куплета, когда он впервые по-настоящему взлетает вверх.

В первом куплете песня набирает силу, голос делается высоким, свободным и чистым. Человек, о котором рассказывается в песне, ищет что-то. Что-то, в чем отчаянно нуждается. И знает, что оно где-то там. Припев выходит на такую высоту, словно стремится вынести голос исполнителя, мой голос, за пределы этих стен и пронести над городом, чтобы его услышали.

Вот чего мне не хватало. Быть услышанной.

Теперь больше эмоций во втором куплете. Осторожность, рывок, затем смирение, снова надежда – и короткий неуверенный смешок, в котором кроется едва ли не отчаяние. Я всегда интерпретирую песни немного иначе, но лишить эту композицию сорвавшегося смеха там, где смеется Деми, было бы преступлением. Я бросаю взгляд на Сойера, пока пою эту строчку. И его чертовски тяжело оторвать, этот взгляд. Я тоже не знаю[18 - Отсылка к строке второго куплета, которую в этот момент поет Ханна: I don`t know.]. Скорее всего, я бы продолжила просто смотреть на него – он ведь сегодня мой единственный слушатель, – но он слегка наклоняет голову, и теперь мне видно только поля его шляпы.

Второй припев совсем немного отличается от первого, и в то же время он абсолютно другой. Там, где в первом преобладала вырвавшаяся сила, сейчас властвует чувство. Моя героиня нашла то, что искала. Но она не уверена. Это оно? Может ли это быть реальностью?

Я склоняюсь над роялем и закрываю глаза на последних нотах припева, потому что начинается мое любимое место: бридж[19 - Часть мелодии, контрастная по своему содержанию остальным отрезкам произведения, служащая переходом или возвращением к основной теме.].

Бридж и последний припев в моей интерпретации позволяют показать все. В словах играют безудержная страсть, почти грубая злость, голосу позволено стать громче, хрипеть, царапаться, сердце бьется у самого горла, а по тому, что глаза становятся мокрыми, я осознаю, что все получилось. Секунда – и вновь переход к тихим тонам, тревожным вопросам, глубокому сомнению. Дыхание практически не попадает в живот, потому что его сводит от неуверенности. Меня буквально охватывает облегчение, когда песня вновь наращивает силу, когда мелодия – не текст! – дает понять, что героиня, черт побери, заслужила счастье, которое так долго ищет.

Последние слова угасают, за ними следуют последние фортепьянные ноты, и я вслушиваюсь в мгновение, когда песня растворяется и просто исчезает.

И вот ее уже нет. Я могла бы спеть ее еще раз, еще хоть сотню раз. Но она больше никогда не будет такой же, какой была только что.

Это я и люблю в музыке. Она трогает сердца, бередит души. А потом просто уходит, не оставляя после себя ничего зримого. Зато в людях она способна оставить глубокие неизгладимые следы. Может менять людей.

Сняв руки с клавиш, я поворачиваюсь к Сойеру.

Но он… ушел. Просто ушел.

Теперь я действительно ничего не понимаю. Я все испортила? Может, для него это слишком попсово, может, слишком драматично… Может, эта песня не подходит его пабу, все может быть. Но тогда мог бы сказать мне, что сыграть.

Я ведь не плохо спела. Или плохо? Нельзя же растерять весь талант и ничего не заметить, при этом думая, что у тебя хорошо получается. Или можно?

Мне казалось, что получилось даже больше чем хорошо. Замечательно. И искренне. Я глубже погрузилась в песню, прочувствовала ее сердцем сильнее, чем когда-либо прежде.

Почему этот парень просто вышел из зала, пока я ему пела?

Это не должно меня задевать. Я знаю, что хорошо пела. Но… я надеялась, что он тоже будет так думать.

Наконец он все-таки возвращается из задней комнаты и идет ко мне. Одна рука в кармане, другая – на затылке.

Я неловко приподнимаю плечи.

– Сыграть что-нибудь другое?

– Нет. Нет, это было… С ума сойти. Я… Я только не понимаю, что ты делаешь здесь.

Это застало меня врасплох.

– Прохожу прослушивание? До сих пор я думала, что план такой.

– Ты хорошо поешь.

– Спасибо. – На самом деле одного «спасибо» недостаточно. Его слова правда много для меня значат. Впрочем, не хватает еще какого-то «но».

– Но если бы я умел так петь, то давал бы концерты и выступал в больших залах и на стадионах, а не в пабах, о которых никто не знает.