Дикая роза

Закончив устройство лагеря, Уилла зарядила винтовку и положила рядом с койкой. Оружие защищало ее от волков – четвероногих, а порою и двуногих. Удостоверившись, что все находится на своих местах, она накормила яка, затем соорудила себе нехитрый обед из горячего чая и цампы – смеси ячменной муки, сахара и пахучего масла, сделанного из молока яка. Уилла специально ела мало, поддерживая телесную худобу. Чем тощее тело, тем меньше она страдала от месячных. Они и в лучшие времена доставляли ей изрядные хлопоты, а здесь, вдалеке от ватерклозетов и водопровода, изрядно отравляли жизнь.

После обеда Уилла решила немного пройтись. Время двигалось к вечеру, но в ее распоряжении еще оставалось два, а то и три светлых часа. Она встала, чтобы вымыть миску и чашку, и слегка застонала. Протез из кости яка был легче и удобнее деревянного, который ей изготовили в Бомбее, когда она впервые приехала в Индию, но после долгих переходов культя все равно болела. Сейчас боль усилилась. Дальше может быть только хуже. Люди, не лишавшиеся рук или ног, рассуждали о фантомных болях или о странных ощущениях в отсутствующей конечности. Те же, кто остался без руки или ноги, знали другие ощущения. Им была хорошо знакома тупая, неутихающая боль, порой становящаяся невыносимой. Они знали о вычеркнутых из жизни днях и бессонных ночах.

Сколько таких ночей она провела сама, просыпаясь от боли? Сколько простыней изорвала в клочья, сколько слез пролила? Сколько раз она кричала и билась головой о стену, ослепленная болью? Слишком много, чтобы вести подсчеты. Доктор Рибейро, ампутировавший ей ногу в Найроби, давал ей морфий, который снимал боль. Всего через несколько дней после операции она на костылях покинула Найроби, увозя с собой несколько пузырьков морфия, и отправилась на восток. Потом, когда запасы морфия кончились, она открыла для себя опиум. Уилла покупала его на базарах портовых городов, у афганских крестьян и странствующих торговцев Индии, Непала и Тибета. Опиум снимал боль в ноге, попутно уменьшая другую, более острую боль в ее сердце.

Опиум всегда был при ней. Уилла сунула руку в карман куртки, вытащила отвердевший комок коричневой пасты, отрезала кусочек и добавила в трубку к табаку. Через несколько минут наркотик унял боль, вернув Уилле относительную свободу передвижения. Она быстро вымыла посуду, проверила, надежно ли привязан як, и двинулась к склону.

Одинокая, никем не сдерживаемая, она шла по девственно-белым снегам, покрывающим ледник, чувствуя себя необузданной и свободной, как сокол, кружащий в небе, как лиса, крадущаяся по снегу, как волк, воющий на луну. У нижних отрогов Эвереста равнина закончилась. Начался подъем, но Уилла не остановилась. Она продолжала идти по леднику, пересекая зубчатые камни морены. Местность делалась все суровее. Искусственная нога становилась все большей помехой, но Уилла не могла остановиться. Эверест, высившийся над ледником, был великолепен. Он тянул ее к себе, наводя чары и лишая сил им противиться.

Относительно пологое подножие превратилось в настоящий склон, однако Уилла продолжала идти, манимая горой, забывая о мерах предосторожности и о том, что ее восхождения остались в прошлом. Первый шаг вверх она делала здоровой ногой, подтягивая увечную. Костяные, не ощущающие холода пальцы тоже на что-то годились. Уилла ставила ступню протеза в трещину, перенося на искусственную ногу тяжесть тела. Сильными, жилистыми руками она цеплялась за выступы, помогая себе идти.

Она забиралась все выше и выше, опьяненная холодной белизной, звуками своего дыхания и бесподобным чувством восхождения. Она покоряла склон, двигаясь уверенно и быстро. Тут это и случилось. Уилла не удержалась руками за обледенелый выступ, поскользнулась и покатилась вниз. Ее мотало в разные стороны, отчего протез больно врезался в культю, заставляя Уиллу кричать. Десять футов. Двадцать. Тридцать. Где-то на сороковом футе ей удалось зацепиться за выступ. Это стоило двух сорванных ногтей, но боль она почувствовала лишь потом.

Уилла держалась за уступ, уткнувшись лицом в снег, дрожа и всхлипывая. Пальцы жутко болели, но плакала Уилла вовсе не от боли, а от ужасающих воспоминаний о спуске с Мавензи. Нынешнее падение пробудило их, и они хлынули лавиной – яркие, душераздирающие. Уилле было не шевельнуться. Она могла лишь держаться за выступ, закрыв глаза и дрожа от страха.

Она помнила то падение и удар, сломавший ей ногу. Помнила, как Шейми тащил ее с горы вниз, а потом распрямлял ее покалеченную ногу. Он несколько дней нес ее на себе, и все эти дни Уиллу ни на мгновение не оставляла невыразимо жуткая, вгрызающаяся в тело боль.

От боли и лихорадки, вызванной гангреной, у нее помутился рассудок. В таком состоянии Шейми привез ее в Найроби. Едва взглянув на ее ногу, врач заявил о необходимости срочной ампутации. Уилла просила не трогать ее ногу, умоляла Шейми не позволять врачу этого делать. Увы, Шейми согласился с доводами доктора Рибейро, и тот отхватил ей ногу чуть ниже колена.

Шейми тогда убеждал ее, говоря, что без операции она бы умерла. Он не понимал: она и так частично умерла. С альпинизмом придется проститься навсегда. Ей уже не лазать по горам. Даже самый лучший протез не вернет ее ноге гибкость, устойчивость и быстроту движений, необходимых для рискованных восхождений. Случившееся с ней в чем-то было хуже смерти. Снимки, наблюдения, расчеты. Теперь она работала для неведомых ей альпинистов, кто однажды покорит высочайшую вершину мира. Это была не жизнь, а огрызки жизни. Жизнь неудачницы. Уилла ненавидела такую жизнь, однако другой у нее не было.

Она и Шейми ненавидела, почти столь же сильно, как любила. Уилла проклинала его и свою бесполезную ногу. Она винила его в случившемся, ибо легче думать, что в этом виноват кто-то другой, а не ты.

Ей вспомнился путь из Найроби в Момбасу и поспешное отплытие. Ее культя еще кровоточила, и Уилла едва могла передвигаться на костылях. Но ее снедали горе и гнев, захлестывали противоречивые эмоции, испытываемые к Шейми, и потому ей хотелось уехать как можно дальше от него. Ей удалось добраться до Гоа, где она сняла домик на побережье. Там она провела полгода, ожидая, пока нога окончательно не заживет, и оплакивая свою едва начавшуюся жизнь. Потом, окрепнув телесно и душевно, Уилла отправилась в Бомбей. Там она нашла врача, изготовившего ей протез. В Бомбее Уилла прожила месяц, учась ходить на протезе, после чего купила несколько фотоаппаратов и самое необходимое из одежды. С этим грузом и остатками тетиных денег она отправилась дальше. Пусть ей уже не подниматься в горы, но она может путешествовать и исследовать. Уилла была полна решимости погрузиться в эту новую жизнь. Она покинула цивилизованный мир, надеясь оставить в нем все свои переживания и душевные муки, но они следовали за ней. Где бы она ни находилась, что бы ни видела, слышала и чувствовала, ей отчаянно хотелось поделиться этим с Шейми: бескрайностью пустыни Гоби, звуками сотни колокольчиков, возвещающих о прибытии купеческого каравана, солнцем, восходящим над дворцом Потала в Лхасе. Напрасно она пыталась убежать от Шейми. Он по-прежнему жил в ее мыслях и сердце.

Как часто в эти годы, стосковавшись по нему и поддавшись порыву, она решала вернуться в Лондон. К нему, словно он ждал и звал ее. Она начинала собираться, представляя, как снова его увидит, заключит в объятия и начнет рассказывать о своей жизни. Потом, столь же быстро, она прекращала сборы, обзывая себя дурой. Едва ли Шейми захочет ее видеть, едва ли согласится говорить с ней и тем более обниматься. Восемь лет назад она его бросила. Сбежала, свалив всю вину на него и разбив ему сердце. Какой мужчина простит такое?

Сильный ветер дул ей в лицо, вызывая дрожь и унося воспоминания о Мавензи и обо всем, что она тогда потеряла. Через какое-то время Уилла перестала дрожать, вытерла слезы и стала одолевать последние тридцать футов спуска со склона.

На ледник она вернулась уже в сумерках. Винтовка осталась в лагере, но Уилла не чувствовала страха. До лагеря совсем недалеко. Она знала, что доберется туда до темноты. Уилла шла, хромая. После падения культя кровоточила. Она это чувствовала. Руки тоже кровоточили. Опиум заглушит боль этих ран, а заодно и сердечную.

У нее за спиной опускалось солнце. Уилла медленно брела по снегу – хрупкая, сокрушенная, затерявшаяся в тени взметнувшейся вечной горы и в тенях своих несбывшихся мечтаний.

Глава 5

Шейми часто бывал в лондонском доме Эдвины Хедли. Казалось, обстановка дома должна врезаться ему в память, однако, приходя туда, он всякий раз попадал в незнакомое жилище. Эдди постоянно путешествовала и постоянно что-то привозила из своих странствий, меняя убранство дома.

Шейми знал, что не удивится, если в столовой ему встретится новая бронзовая статуя Будды. А может, это будет вырезанная из камня богиня Кали, тайский демон, пекинский дракон или украшенная бусами суданская богиня плодородия. На месте прежних штор вполне могут висеть занавески из индийского шелка, афганские сюзане или испанские шали с бахромой. Однажды в холле он увидел массивную русскую икону, свисавшую с потолка. Сейчас под тем местом, где она висела, журчал большой, украшенный мозаикой фонтан.

– Похоже на пещеру Али-Бабы, – сказал Шейми, оглядываясь по сторонам.

– Больше похоже на восточный базар, – пробормотал Альби. – Как можно двигаться среди всего этого барахла?

– Добрый вечер, мои дорогие! – послышался из гостиной зычный женский голос.

Вскоре появилась и сама Эдди, расцеловав обоих. На ней была длинная, расшитая бисером юбка и просторная шелковая туника бирюзового цвета. Шею украшали тяжелые ожерелья из янтаря и ляпис-лазури. Густые седые волосы хозяйки были собраны узлом и скреплены двумя серебряными гребнями. На руках блестели серебряные браслеты с вкраплениями оникса.

– Знаете, Эдди, мне нравится новое убранство, – сказал Шейми. – Фонтан просто сногсшибательный.

– Это еще пустяки! – возразила Эдди. – Большинство моих приобретений пока плывут по Средиземному морю. Жду не дождусь, когда они прибудут. Я купила настоящий бедуинский шатер. Велю поставить его на заднем дворе и украшу коврами, шкурами и подушками. Там у нас будут проходить самые удивительные садовые вечеринки. Для большего эффекта понадобится несколько танцовщиц, умеющих исполнять танец живота.

– В Белгравии это не так-то просто, – заметил Шейми.

Альби вручил Эдвине коробку:

– От мамы.

– Миндальные пирожные! – воскликнула Эдди, заглянув внутрь. – Какая прелесть! Знает, как я их обожаю. Но напрасно она тратила время, делая их для меня. Особенно сейчас. Кстати, дорогой, как твой отец?

– Почти так же, тетя Эдди. Боюсь, без перемен, – ответил Альби и быстро поменял тему разговора.

Здоровье адмирала внушало опасение всем, кто его видел. Шейми и Альби навещали его не далее как сегодня. Он исхудал, лицо приобрело землистый оттенок. Ему едва хватало сил сидеть в постели. Шейми знал: старый друг не любит говорить об отцовской болезни. Подобные разговоры очень расстраивали Альби.

Болезнь адмирала изменила Альби. Шейми едва его узнавал. Изменилась вся личность Альби. Он всегда отличался рассеянностью, даже в десять лет. Отрешенный, погруженный в книги, думающий о формулах и теориях. Но сейчас к отрешенности Альби добавилась напряженность. Он осунулся, стал вспыльчивым. Ничего удивительного. Тут не только вспыльчивым станешь. При этом Альби не переставал работать. Шейми думалось, что эта постоянная работа – способ обуздать беспокойство о здоровье отца. Только бы не загнал себя. Почти все время Альби проводил в кабинете вместе со Стрейчи, Ноксом и остальными кембриджскими парнями. Когда Шейми просыпался, они уже работали. Когда шел спать, продолжали работать. Шейми понятия не имел, чем именно они занимаются. Он ничего не понимал в их громоздких уравнениях. Но работа на износ подтачивала Альби. Он плохо ел и почти не спал. Сегодня Шейми чуть ли не за руку вытащил его из кабинета и впихнул в лондонский поезд. Если Альби и дальше будет трудиться в таком бешеном темпе, очень скоро и его здоровье даст сбой.

– Входите, мои дорогие. Входите и познакомьтесь с еще одним моим гостем.

Взяв обоих за руки, Эдди повела их в гостиную. Войдя туда, Шейми увидел, что гостиная избавилась от прежней мебели. Теперь там стояли низкие расписные диванчики. На каждом лежало несколько ярких шелковых подушек. Гостиная стала похожа на опиумную курильню.

– Том, хочу вам представить моего племянника Альби Олдена и его друга Шеймуса Финнегана, знаменитого полярного исследователя, – сказала Эдди, обратившись к молодому человеку. Тот встал, держа в руке бокал шампанского. – Альби и Шейми, познакомьтесь с Томом Лоуренсом. Он тоже путешественник, но предпочитает места с более жарким климатом. Он только что вернулся из Аравийской пустыни. Мы познакомились на пароходе, отплывшим из Каира. Провели вместе незабываемые дни.

Шейми и Альби обменялись рукопожатием с Томом. Эдди подала обоим по бокалу шампанского. На вид Шейми дал Лоуренсу лет двадцать пять или чуть больше. Его кожа и сейчас сохраняла бронзовый оттенок. Глаза ярко-синего цвета, светлые волосы. Ему явно было неуютно в преображенной гостиной Эдди. Столь же неуютно Том чувствовал себя и в костюме. Казалось, он мечтает поскорее сбросить этот костюм, надеть просторные брюки, сапоги и вернуться в пустыню. Шейми он сразу понравился.

– Мне кажется, мистер Олден, мы уже встречались, – сказал Лоуренс. – Несколько лет назад я навещал своих кембриджских друзей. Стрейчи. Джорджа Мэллори. Там же я виделся с вами и мисс Уиллой Олден. Это было в «Пикереле». Помните?

– Да-да, припоминаю, – сказал Альби. – С вами была одна из сестер Стивена. Вирджиния.

– Совершенно верно.

– Очень рад снова вас видеть, Том. Я бы вас не узнал. Из бледного английского юноши пустыня превратила вас в золотого мальчика.

Лоуренс добродушно засмеялся:

– Видели бы вы меня год назад. Ничего золотого. Красный как помидор. Кожа лезла, точно луковая шелуха. Как мисс Олден? Видел ее снимки Индии и Китая. Замечательные. По сути, достойные высшей похвалы. Надеюсь, с ней все в порядке?

– И хотел бы ответить на ваш вопрос, но не могу, поскольку сам не знаю, – покачал головой Альби.

– Простите, я что-то не понял, – сказал заинтригованный Лоуренс.

– Около восьми лет назад с ней произошел несчастный случай. Это было на Килиманджаро. Они поднимались туда вместе с мистером Финнеганом. – Говоря это, Эдди смотрела не на Тома, а на Шейми. – Во время спуска Уилла упала и сильно повредила ногу. Настолько сильно, что ногу пришлось ампутировать. Случившееся разбило ей сердце. Боюсь, она уже не вернется домой. Упрямая девчонка отправилась на Восток. В Тибет. Живет в обществе яков и овец, рядом с этой чертовой горой.

Шейми отвел взгляд. От словоохотливости Эдди ему стало не по себе. Лоуренс это заметил:

– Понимаю. Боюсь, я довольно бестактно затронул слишком деликатную тему. Простите, ради Бога!

– Не говорите глупостей, – отмахнулась Эдди. – Вам не за что просить прощения. Мы это уже пережили. Во всяком случае, большинство из нас.

Шейми повернулся к окну. Ему нравилась прямота Эдди и искренность ее слов, однако бывали моменты, когда он предпочел бы этим качествам умение быть тоньше и проницательнее.