Улица милосердия

Приемыши приходили домой голодные как волки. Им всем полагались бесплатные школьные обеды (говяжий фарш в разных тошнотворных вариациях: «Неряха Джо», мясная запеканка, тост с говядиной в сливочном соусе, известный как «чайка насрала на гальку»), но к трем часам дня они уже снова были голодные. Первой задачей Клаудии всегда было накормить их. Излюбленным лакомством приемышей был деликатес ее собственного изобретения, известный как Сырный рамен.

Много позже, будучи замужем за человеком, который зарабатывал на жизнь ресторанной критикой, она узнала, что для такого типа готовки – по рецептам с коробки или консервной банки, включающим брендированный список ингредиентов, – существовал отдельный термин. Подобные творения, состоящие из причудливых комбинаций различных полуфабрикатов (Возьмите 1/4 чашки луковых колец «Дюрки»…), чванливо называли «произведениями народной кухни». Но рецепт Сырного рамена взялся не с коробки, его Клаудия придумала сама. Сырный рамен вылупился из ее головы, как дочь Зевса, Афина Паллада. Это случилось в рейгановскую эпоху, когда в дополнение к продуктовым талонам между приемными семьями Мэна ежемесячно распределяли излишки произведенного в штате сыра. Этот бесплатный сыр шел в огромных брикетах и по вкусу отдаленно напоминал чеддер. У него был ярко-оранжевый цвет и гладкая пластмассовая текстура. Смешанный с молоком и блестящим желтым маргарином он почти мгновенно превращался в густой соус для китайской лапши, по десять центов за брикет, которых в кастрюлю для спагетти одновременно влезало аж четыре.

Но все это было совершенно не важно. Важно было лишь то, насколько приемыши любили Сырный рамен. Помимо него, ничего из того, что Клаудия делала в своей жизни, не приносило другому живому существу такого удовольствия. Объективно, это правда.

ПРИЕМЫШИ ПРИБЫВАЛИ И ПРИБЫВАЛИ: Джексон, Леви, Кайли и Брианна; Коди, Нива и вторая Даниель. Между ними были и другие: маленькие беженцы, которые задерживались у них на день или неделю, пока разыскивали их родственников, ответственных взрослых любой степени родства, которые согласились бы снять их с шеи государства.

Как правило, приемыши были белые, но не всегда. В Мэне – в те времена и, пожалуй, до сих пор самом белом штате Америки – это привлекало определенное внимание. Когда Деб брала с собой детей, чтобы купить им школьную форму, продавцы таращились на нее, шептались и, тыкая пальцами, отпускали комментарии. («Это ваш мальчик? Наверное, в отца пошел».) Даже будучи ребенком Клаудия понимала подтекст: белая женщина, которая позволила черному мужику себя обрюхатить, была парией. В духе поддержания общественного порядка продавцы брали ее мать на заметку. Я все вижу. Я вижу, что ты наделала.

Клаудия всегда ненавидела походы по магазинам, и ноги, скорее всего, росли именно оттуда.

Но лето в Мэне было изумительное: многочисленные муниципальные парки, тянувшиеся на сотню километров вдоль побережья, были открыты для всех и при этом божественно пусты. В понимании ее матери райский отдых заключался в том, чтобы зажариваться до хруста на берегу искусственного озера, пока Клаудия кругами тягала приемышей на водяном матрасе. У нее остались очень яркие воспоминания о тех днях, но ни одной фотографии. Несколько лет Деб неуклонно увеличивалась в размере, и к тому моменту ее неловкость перед камерой переросла в оголтелый неприкрытый ужас.

Она всегда была адептом диет, за углеводными срывами всегда следовали дни искупления на черном кофе, твороге и коктейлях для похудения. Ребенком Клаудия радостно приспосабливалась к такому режиму: это было что-то вроде их совместного досуга – общее занятие матери и дочери. Каждое утро они взвешивались и записывали свои результаты на листке бумаги на холодильнике.

59 КГ

23 КГ

После Гэри Кейна все диеты кончились. Покупка продуктов стала еженедельным праздником, торжественным ритуалом, как хэллоуинская охота за сладостями. Рацион Деб и ее детей состоял из огромных семейных пачек кукурузных чипсов, печенья с шоколадной крошкой и искусственных взбитых сливок, поедаемых прямиком из морозилки. Они питались так, как питался бы любой ребенок, если бы в мире не существовало взрослых.

Мать Клаудии становилась все больше, пока однажды, наконец, не стала большой. Ее психотерапевт не смогла избежать некоторых предположений: как только Деб располнела, исчезли ухажеры, трущиеся вокруг трейлера. Как только Деб располнела, они обе оказались в безопасности.

Тогда Клаудия этого не понимала. Как и большинство подростков, ее заботила только ее собственная персона. В четырнадцать, в пятнадцать лет она испытывала перманентное чувство стыда и была просто парализована собственной неуверенностью в себе. А наличие внезапно растолстевшей матери делало все только хуже (это не добавляет ей очков). И решающим фактором здесь было то, что набор веса ее матери совпал с периодом ее собственного полового созревания, опытом и без того травматичным во всех смыслах. (Клаудия поздно расцвела – эту фразу нужно запретить на законодательном уровне, – и процесс цветения не доставлял ей ни малейшего удовольствия.) По мере увеличения матери в объемах ее собственная набухающая грудь казалась ей зловещим предвестием неминуемого будущего.

В шестнадцать она перестала есть. Поначалу неосознанно: она была так занята процессом закидывания пищи в приемышей, что забывала поесть сама. Позже она начала делать это сознательно. Она обнаружила, что ей нравится чувство голода, нравилась необычная энергия, которую оно давало, ощущение ясной головы и полного контроля. Она могла есть все, что захочет и когда захочет. В отличие от всей остальной ее жизни, здесь выбор был исключительно за ней.

Клаудия ела все, что хотела и когда хотела, и почти всегда это означало ничего и никогда. Когда у нее сдулась грудь и пропали месячные, она почувствовала себя победительницей. Она совершенно точно доказала, что она – не ее мать.

Она не была и никогда не будет даже близко похожа на Деб.

В КОЛЛЕДЖЕ ОНА ВСТРЕЧАЛА ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ПРИЕЗЖАЛИ В МЭН на лето и проводили каникулы в домиках на побережье, но она ни разу не встретила никого, кто жил бы в глубине штата, тем более круглый год. Когда в списке первокурсников – прототипе Фейсбука[8 - Деятельность социальной сети Инстраграм запрещена на территории РФ по основаниям осуществления экстремистской деятельности. (Здесь и далее.)], отпечатанном на мелованной бумаге и известном в кампусе как «скотобаза», – напротив ее имени появилось название ее городка, ей нечего было стыдиться. Для ее однокурсников в Стирлинг-колледже Клэйборн не имел никакого убогого определения, он вообще не вызывал ровным счетом никаких ассоциаций – они все выросли в элитных пригородах восточного побережья и попросту никогда не бывали в подобных местах.

Они были из благополучных семей. Львиную долю из них выперли из престижных частных школ. Стирлинг был для них запасным аэродромом – Клаудия никогда не слышала этого выражения до того, как попала в кампус. Она не подавала документы ни в какие другие места, не подала бы и в Стирлинг, если бы не одна учительница – божий одуванчик – из клейборнской школы, которая сама была гордой выпускницей Стирлинга и которая, храни ее господь, убедила Клаудию попробовать.

Когда пришло письмо о зачислении, Деб не давала ей его прочитать. Пока они орали друг на друга, силясь перекричать телевизор, мать держала ее будущее в своих руках.

Частный колледж – дорогое удовольствие. Это была очевидная правда, но далеко не причина, по которой мать не хотела ее отпускать. К тому времени у Деб уже была вторая работа в агентстве сиделок и по вечерам она ходила к пациентам на дом. Если Клаудия уедет в колледж, кто будет заниматься приемышами? Без ее круглосуточной безвозмездной помощи их привычная жизнь рухнет.

Ее мать не сказала: «Не оставляй меня».

Она сказала: «Ты ничем не лучше других».

Если Клаудии так приспичило учиться дальше («непонятно зачем», могла бы добавить Деб), в Бангоре есть муниципальный колледж. С дипломом медсестры работа в Окружном доме ей, считай, обеспечена.

Это был убедительный аргумент, но тогда Клаудия была готова пойти на все, чтобы уехать в колледж, – ползти по битому стеклу, если понадобится.

Даже разговор такой степени важности не заставил их выключить телевизор.

Рабочий день Тимми начинался в шесть утра. Жаворонок поневоле – наследие службы в морской пехоте: ранние подъемы до конца жизни и один кривой партак.

Он забил бонг и принялся ждать сообщения, звонка или стука в дверь.

В квартире стоял дубак. Он выкрутил отопление на полную и включил реалити-шоу о копах в Майами: нательные камеры, стоянки, обыски, задержания, подозреваемые, пускающиеся в бега. Подозреваемые в Майами не носили маек, палило солнце, а у Тимми в квартире ритмично клацал радиатор, словно кто-то лупил по нему молотком. Где-то вдалеке слышался рокот: снегоуборочные машины неслись вниз по Вашингтон-стрит. Небо на западе было тяжелым и серым, бостонская зима наступала.

Он уже собирался забить второй бонг, но в этот момент вспыхнул экран телефона: даров, эт Брент (от Иэна) ты щас работаешь?

Он отдаленно припоминал имя Иэн, поэтому сразу же ответил: ага, в любое время.

В Майами выли сирены. Он продавал дурь под аккомпанемент программы про наркопреступность и отдавал себе полный отчет в абсурдности этой ситуации.

Он не мог припомнить, кто такой Иэн, и у него не было никакой возможности это выяснить: все сообщения от покупателей он сразу же удалял, это был стандартный порядок его работы. Тимми осторожничал в подобных делах; не склонен рисковать – это выражение он подцепил, смотря «Блумберг». Если вдруг его накроют, копам придется отработать свои денежки. Он не собирался упрощать им работу, предоставив готовое дело на блюдечке собственного телефона.

Он встретит Брента на крыльце. Ему нравилось наблюдать, на чем приезжали покупатели, как они себя подавали. Один раз какой-то придурок на «Хаммере» припарковался вторым рядом прямо перед домом. Включил аварийку, как будто пиццу приехал доставить: двигатель работает, колонки разрываются. Даже радио не выключил. Тимми выставил парня с пустыми руками. Прости, приятель, тут тебе не «МакАвто».

На крыльце он и ждал. Укурки были людьми ненадежными, они могли прийти позже на несколько часов или дней, несоображающие, немытые, непонятно как одетые. Кухонный ящик Тимми был целым бюро находок, полным забытых ключей, солнцезащитных очков, наушников, зажигалок, медиаторов. Ни за одной из этих вещей никто так ни разу и не пришел.

Снаружи было тихо, не считая незнакомого зеленого «Ниссана», стоявшего через два дома вниз по улице с включенным двигателем. Тимми подкурил сигарету и стал наблюдать за обстановкой. Он следил за заведенной машиной.

В Бостоне зима не кончалась никогда. Он уже и не помнил, каково это – открывать окна, выходить на улицу без доспехов, чувствовать на коже солнечное тепло. Его отвращение к зиме было недавним новшеством, звоночком подступающего среднего возраста. Он рос на южном побережье штата и всегда был совершенно невосприимчив к холоду, а рождественские праздники вообще встречал в одной джинсовой куртке. Его испортила Флорида, потерянные годы в Тампа-Бэй, – в тот период жизни у него были явные проблемы с принятием решений. Гражданская жизнь стала потрясением для всего его существа: он походил на разлитую повсюду воду. У него больше не было сосуда для существования.

Во Флориде он в нем и не нуждался. Для всех желающих там круглый год была работа по озеленению: тропический полуостров, покрытый бермудской травой и пропитанный газонными удобрениями – почти двести тысяч квадратных километров декоративной растительности и карликовых финиковых пальм. Там, в сорокаградусной жаре еще молодой и не растерявший выправку морпеха Тимми пахал как проклятый. По ночам он спал беспробудным сном, а на рассвете вставал, чтобы снова приняться за работу. Звучит не так уж и плохо по сравнению с его нынешним положением – по уши в холодной бостонской зиме и панике из-за припаркованной через дорогу машины.

Он продавал травку уже двенадцать лет. Не то чтобы он планировал карьеру в сфере розничной торговли (или вообще какой-либо другой сфере). Как и все остальное в его жизни, это вышло случайно. Во Флориде он продал косяк-другой в качестве одолжения приятелю. Потом жена выставила его из дома, и он, вернувшись в Бостон, начал развозить пиво в фирменном грузовике. А потом его дядя, тридцать лет проработавший в грузовой компании «Стэйджхэндс», раздобыл ему профсоюзную карту.

О, «Стэйджхэндс». Лучшая работа в его жизни. Каждый раз, когда во «Флит-центре»[9 - Первоначальное название спортивной арены в Бостоне, домашний стадион баскетбольной команды «Бостон Селтикс».] готовился или заканчивался концерт, вызывали десять-двадцать ребят из «Стэйджхэндс». Тимми перевозил шоу Брюса Спрингстина, Боуи, Принса и U2. Хочешь выступать в Бостоне, заказывай «Стэйджхэндс». Город профсоюзов во веки веков.

Проработал он в «Стэйджхэндс» недолго: помимо него было еще много племянников и двоюродных братьев, нуждавшихся в пристройстве. «Я списан», – сказал он знакомому Полу Прютту, когда они грузили в фургоны оборудование для концерта «Аэросмит», а тот взял и предложил ему за деньги забирать посылки с почты.

– Посылки с чем? – спросил Тимми.

– Лучше не знать, – ответил Прютт.

Чтобы сильно не светиться, Тимми принял некоторые меры предосторожности. Он завел фейковый аккаунт на сайте почтовой службы на имя Брок Савадж и придумал легенду для сотрудников. Брок занимался изготовлением уникальных досок для скейтбординга, у него были покупатели и поставщики по всей стране, и пару раз в неделю последние отправляли ему небольшие, легкие посылки, упакованные в прозрачный термопластик.

Когда подходил срок прибытия, Тимми проверял трек-номер на сайте почтовой службы. Потом он караулил на парковке почтовый фургон, проверяя, нет ли поблизости полицейских. Если все было чисто, Брок Савадж молниеносным движением показывал фейковое удостоверение личности и забирал посылку. Прютт платил ему по сто баксов за коробку.

Так продолжалось почти год, до тех пор пока Пол Прютт не обвинил его в воровстве: Тимми должен был принести ему коробку в тремя фунтами куша медицинской пробы. Тимми сразу понял, что Прютт пытается его выжать, поэтому придумал для почтовой службы новую легенду. Брок рассорился со своим партнером по бизнесу, и, если кто-то попытается забрать какую-нибудь из его посылок, сотрудник должен сразу же ему позвонить.

Звонок раздался на следующий день. «Я ничего ему не отдал, – гордо сказал парень. – Если надо, могу позвонить в полицию». «Не стоит», – ответил Тимми.

Когда он открыл посылку, внутри оказалась плитка плотно спрессованных шишек вполне приемлемого качества, упакованная как приветственный подарок.

Добро пожаловать, барыга.

ПРОВОДИВ БРЕНТА С ВОСЬМУШКОЙ «ЛЕМОН ХЕЙЗ», он вышел оплатить счет за кабельное. «Комкаст» спокойно принимает наличку, если платить в отделении. По дороге домой на Вашингтон-стрит он столкнулся со своей соседкой сверху, миссис Ривера. Все руки у нее, как обычно, были заняты пакетами с покупками.

– У тебя там еще один, – сказала она. – Стоит уже полчаса.