Сад богов

В первые дни Эсмеральда кидалась на меня, как бульдог, когда я приближался, чтобы ее покормить или почистить клетку, однако уже через неделю она одомашнела и сделалась терпимей, хотя некоторая настороженность сохранялась. Каждый вечер, когда Улисс просыпался на своем карнизе, я открывал ставни, и он улетал поохотиться в лунной роще, чтобы потом полакомиться дома мясным фаршем. Убрав его с дороги, теперь я мог на пару часов выпустить из клетки Эсмеральду поразмяться. Очаровательное существо, в высшей степени изящное, несмотря на свою пышнотелость, она совершала удивительные, захватывающие дух прыжки с буфета на кровать, где скакала, как на батуте, а потом с кровати на книжный шкаф или стол, используя свой длинный хвост с пушистым кончиком в качестве балансира. Чрезвычайно любопытная, по вечерам она устраивала в комнате небольшой досмотр, при этом ее черную маску искажала гримаса, а усы подрагивали. Выяснилось, что она питает непреодолимую слабость к большим бурым кузнечикам, и, когда я лежал в кровати, она частенько садилась похрустеть этим деликатесом прямо на мою голую грудь. В результате постель была усеяна колючими надкрыльями, обрубками ножек и ошметками роговой грудной клетки. Соня была едоком жадным и не особенно благовоспитанным.

В один прекрасный вечер, когда Улисс упорхнул на бесшумных крыльях с криками «тойнк-тойнк», как это у них принято, я открыл клетку, то бишь картонную коробку, и понял, что соня не желает выходить. Она встретила меня сердитой отповедью. А когда я предпринял попытку обследовать ее спальню, она вцепилась в мой указательный палец мертвой хваткой, и я с большим трудом сумел ее оторвать. Крепко держа ее за холку, я осмотрел территорию и, к своему восторгу, обнаружил восьмерых детенышей, каждый размером с лесной орех и розовенький, как бутон цикламены. Это радостное событие, разрешение от бремени, я отметил тем, что завалил Эсмеральду кузнечиками, арбузными семечками, виноградом и прочими деликатесами, к которым она питала слабость, и, затаив дыхание, принялся наблюдать за ростом малышей.

Со временем глаза у них открылись и отросла шерсть. Довольно скоро самые крепкие и любопытные стали выбираться из детской и ковылять по всей клетке, пока Эсмеральда этого не видела. Но в какой-то момент ее охватывала тревога, тогда она хватала шалопая зубами и с недовольным ворчанием водворяла на место. Справиться с одним-двумя было не так сложно, но когда непоседливостью заразились все восемь, она была вынуждена дать им свободу. Они стали вслед за ней покидать клетку, и тут-то выяснилось, что сони, как и землеройки, привыкли выстраиваться цепочкой. Сначала выбиралась мамаша, затем, держась за ее хвост, малыш № 1, за ним № 2, потом № 3 и так далее. Волшебное зрелище: девять крошечных существ, каждый с черной маской на мордочке, разгуливают по комнате наподобие ожившего шерстяного шарфа, или скачут вприпрыжку по кровати, или карабкаются вверх по ножке стола. Стоило только разбросать на полу или на одеяле мертвых кузнечиков, как весь этот выводок с радостным писком набрасывался на угощение, до смешного напоминая банду уличных хулиганов.

Когда молодняк подрос, мне пришлось всех выпустить в оливковую рощу. Задачка обеспечения едой девятерых ненасытных сонь отнимала у меня слишком много времени. Я их выпустил возле падуболистных дубов, где они и обосновались. Вечерами, на закате, когда небо становилось зеленым, как лист, в полосках предзакатных облаков, я приходил понаблюдать за тем, как сони в своих театральных масках порхают в тени ветвей с грацией балерин, дружно чирикая и попискивая в погоне за бабочками, светлячками и прочими лакомствами.

Следствием моих поисковых операций верхом на ослице стало значительное пополнение собачьего семейства. Мы провели день среди холмов, где я охотился на агам, нашедших себе пристанище в блестящих на солнце гипсовых скалах. Домой мы вернулись к вечеру, когда повсюду лежали угольно-черные тени и все живое купалось в косых золотистых лучах заходящего солнца. Мы взопрели, устали и ужасно хотели есть и пить, а все запасы были давно съедены и выпиты. Последний встреченный нами виноградник подарил нам всего лишь несколько пречерных гроздьев, отдававших уксусом; собаки после них скалили зубы и закатывали глаза, а я почувствовал еще больший голод и жажду.

И решил, что раз уж я возглавил экспедицию, то кому, как не мне, обеспечивать команду всем необходимым. Я тормознул и обдумал проблему. Мы находились на одинаковом расстоянии от трех источников пищи. Старый Яни, пастух, наверняка угостил бы нас хлебом с сыром, вот только жена Яни, вероятно, до сих пор трудится в поле, а сам он, возможно, еще пасет коз. Агати жила одна в полуразвалившемся домике, но она такая бедная, что как-то совестно что-то от нее принимать; если на то пошло, это я с ней делился едой, когда оказывался поблизости. Наконец, еще была добрейшая мама Кондос, уж лет восемьдесят, как вдова, жившая с тремя незамужними и, насколько я мог судить, муженепригодными дочерями на какой-то нескладной, но процветающей ферме в долине южнее нас. Они были вполне состоятельными по крестьянским меркам: помимо пяти или шести акров возделываемой земли с оливковыми деревьями, у них имелись два осла, четыре овцы и корова. Семейство Кондос можно было назвать «поместными дворянами», и я решил, что именно им выпадет честь окормления моей экспедиции.

Три непомерно толстые и некрасивые, но добрые девицы как раз вернулись с поля и, усевшись вокруг колодца, яркие и крикливые, как попугаи, обмывали свои толстые и волосатые загорелые ляжки. Мама Кондос, словно заводная игрушка, расхаживала туда-сюда, разбрасывая маис взъерошенным квохчущим курам. В маме Кондос не было ничего прямолинейного: миниатюрное тело изогнуто, как серп, ноги кривые от бесконечного таскания на голове всевозможных грузов, руки-крюки из-за поднятия тяжестей, даже губы у нее втянулись поверх беззубых десен, а белоснежные, с вкраплениями этаких семян одуванчиков брови изогнулись над черными в голубой оправе глазами, которые, в свою очередь, охранялись по обе стороны целым частоколом изогнутых морщин на истонченной, словно у молодого грибочка, коже.

Дочери, увидев меня, разразились визгливыми криками радости, обступили меня, как добрейшие лошади-тяжеловозы, прижимали к своим необъятным грудям и обцеловывали, источая в равных пропорциях волны любви, пота и чеснока. Мама Кондос, крошечный кривой Давид среди пахучих Голиафов, отогнала их от меня с душераздирающим «Отдайте его мне, мне! Золотой мой, сердце мое, любовь моя! Отдайте его мне!». Она прижала меня к себе и стала покрывать все лицо болезненными поцелуями, ибо ее десны были тверды, как черепаший рот.

В конце концов, после того как меня всего расцеловали, огладили и исщипали, дабы удостовериться, что это я, мне позволили сесть и потребовали объяснений, почему я игнорировал их так долго. Последний раз я был у них неделю назад! Как я могу быть таким жестоким, таким медлительным, таким ветреным? Но раз уж я здесь, не желает ли гость немного перекусить? Да, отвечаю, еще как желает. И Салли заодно. Что касается моих невоспитанных собак, то они о себе позаботились сами: Писун и Рвоткин обрывали с лозы, обвившей дом, сладкие белые виноградины и жадно их жевали, а Роджер, мучимый, кажется, скорее жаждой, чем голодом, ушел под смоковницы и миндальные деревья и там разделывал арбуз. Он разлегся и, ткнувшись носом в прохладную розовую мякоть, закрыв глаза в экстазе, втягивал сквозь зубы освежающий сладкий сок. Салли тотчас получила три початка спелой кукурузы и ведро воды для утоления жажды, а мне достались чудесно запеченная на костре огромная картофелина в черной кожуре, со сладкой сыроватой мякотью, плошка миндаля, несколько фиников, два больших персика, ломоть желтоватого хлеба, оливковое масло и чеснок.

Теперь, когда я проглотил весь харч и утолил голод, можно было сосредоточиться на местных сплетнях. Пепи, дурачок, упал с оливы и сломал руку; Леонора должна родить ребеночка на смену умершему; Яни – нет, не наш Яни, а тот, за холмом, – поссорился с Таки из-за цены на осла, и Таки, разозлившись, выстрелил из обреза в стену под окном у Яни, вот только ночь выдалась темная, а Таки напился, и дом-то был не Яни, а Спиро, и теперь все трое друг с другом не разговаривают. Мы с удовольствием перемыли косточки нашим общим знакомым, и тут я впервые обратил внимание на отсутствие собаки мамы Кондос, Лулу, длинноногой поджарой суки с большими печальными глазами и по-спаниельи висячими ушами. Как все крестьянские собаки, она была тощей и шелудивой, ребра выпирали, как струны арфы, но я любил это добрейшее существо. Обычно она среди первых приветствовала меня, а тут ее нигде не было видно. Я поинтересовался, не случилось ли с ней чего.

– Ощенилась! – воскликнула мама Кондос. – О, хо, хо, хо. Одиннадцать щенков! Ничего так?

Когда подошло время родов, они привязали Лулу к оливе возле дома, и она забралась в пустой ствол, чтобы там произвести на свет потомство. Лулу встретила меня с энтузиазмом и заинтересованно следила за тем, как я опустился на четвереньки и стал вытаскивать на свет божий ее щенят. В очередной раз я подивился, как у костлявой, полуголодной матери могли родиться такие пухленькие, развитые щенки с приплюснутыми воинственными мордочками и пронзительными голосами не хуже, чем у морских чаек. Все они по традиции были разномастными: черно-белые, бело-рыжие, серебристо-серые, голубовато-серые, сплошь черные и совершенно белые. Вообще, собачье потомство на Корфу всегда столь разнообразно, что вопрос отцовства прояснить невозможно. Разложив на коленях тявкающий выводок, я сказал Лулу, какая она умница. В ответ она восторженно замотала хвостом.

– Умница? – с горечью повторила мама Кондос. – Одиннадцать щенков – глупее не придумаешь. Нам придется от всех, кроме одного, избавиться.

Я и сам понимал, что Лулу не позволят сохранить такое большое потомство: одного оставят, и на том спасибо. Кажется, я могу прийти им на помощь. Я сказал, что моя мать не только обрадуется щенку, но и будет преисполнена благодарности за то, что их семья вместе с Лулу сделали ей такой подарок. После долгих раздумий я выбрал визгливого увальня, черно-бело-серого кобелька с бровями и «носочками» кукурузного оттенка. Я попросил подержать его, пока он не станет самостоятельным. А я пока сообщу матери радостное известие, что у нас появилась еще одна собака и теперь их у нас пять, красивая круглая цифра.

Удивительное дело, но предстоящее пополнение собачьего семейства мою мать нисколько не обрадовало.

– Нет, дорогой, – сказала она твердо. – И четырех вполне достаточно. На еду для твоих сов и всех остальных мы и так тратим целое состояние. Так что, боюсь, больше никаких собак.

Тщетно объяснял я ей, что несчастного щенка просто утопят. Мать была непреклонна. Оставался только один выход. Я давно уже заметил, что, если ей задать гипотетический вопрос, хочет ли она целое гнездо с новорожденными горихвостками, ответ будет резко отрицательным. Однако стоит мне принести в дом такое гнездо, как она начинает колебаться, а затем говорит «да». Стало быть, надо просто поставить ее перед фактом. Я не сомневался, что она не сможет устоять перед щенком с золотистыми бровями и «носочками». И послал семье Кондос записочку с вопросом, могу ли я показать щенка своей матери, и уже на следующий день одна из дочерей-толстух с готовностью его доставила. Я развернул ткань, в которую он был завернут, и с досадой увидел, что мне прислали не того щенка. Я объяснил это дочери, но та возвращалась в деревню и уже ничего не могла поделать. Она посоветовала мне самому отправиться к маме Кондос и поторопиться, так как этим утром мама грозилась от всех от них избавиться. Я вскочил на ослицу и галопом отправился через оливковую рощу.

Когда я приехал на ферму, мама Кондос сидела на солнце и сплетала белые низки из головок чеснока, а вокруг нее, довольно поквохтывая, царапали землю куры. После того как меня обняли, расспросили о здоровье всей семьи и дали тарелку зеленого инжира, я предъявил щенка и объяснил цель своего приезда.

– Не тот? – воскликнула она, разглядывая тявкающего щенка и тыча в него указательным пальцем. – Не тот! Какая же я глупая. О, хо, хо, хо. Я-то думала, что вам понравился с белыми бровками.

– Вы уже успели избавиться от остальных? – с тревогой спросил я.

– Ну да, – ответила она рассеянно, продолжая разглядывать щенка. – Еще рано утром.

– Что ж, – сдержанно сказал я. Раз уж не смог заполучить желанного, заберу спасенного.

– Нет-нет, я попробую достать для вас того, которого вы хотите. – С этими словами она поднялась и подобрала мотыгу с широким лезвием.

Интересно, подумал я, как она собирается достать мне этого щенка, если она от них избавилась? Уж не намерена ли она выкопать труп? Спасибо, не надо. Я готов был заявить об этом вслух, но мама Кондос, бормоча себе под нос, уже уковыляла к соседнему полю, где желтели хрупкие стебли первой кукурузы на растрескавшейся от солнца почве. Оглядевшись, она пару раз махнула мотыгой, и вдруг раздался визг трех щенят, которые отчаянно сучили ножками, а их глаза, уши и розовые рты были забиты комьями земли.

От ужаса я остолбенел. Убедившись, что не того выкопала, она их отбросила и продолжила свое дело. Только сейчас до меня дошел весь кошмар содеянного. В груди как будто лопнул кровавый пузырь ненависти, слезы гнева потекли по щекам. Из своего немалого запаса греческих ругательств я выуживал самые страшные и швырял в лицо маме Кондос. Потом я ее оттолкнул, и она так и села среди кукурузы. Выкрикивая проклятия и призывая в свидетели всех мыслимых святых и богов, я схватил мотыгу и стал быстро, но осторожно откапывать задыхающихся щенят. Мама Кондос молчала, открыв рот, ошеломленная столь внезапным переходом от безмятежности к ярости. Я побросал щенков в рубашку, прихватил Лулу и сохраненного детеныша и отчалил на ослице, продолжая осыпать проклятиями маму Кондос, которая уже успела подняться с земли и бежала за мной с криками: «Золотой мой, что случилось? Почему вы плачете? Да забирайте их всех!»

Я влетел в дом разгоряченный, заплаканный, грязный, прижимая к себе рубашку с живым грузом, а за мной трусила Лулу в восторге от неожиданной вылазки для нее и всего семейства. Мать, как всегда, суетилась на кухне и придумывала деликатесы для Марго, которая на пару дней уехала на материк залечивать очередную сердечную рану. Выслушав мой сбивчивый и негодующий рассказ, мать, естественно, была потрясена.

– Невероятно! – возмутилась она. – Эти крестьяне! Откуда такая жестокость? Похоронить живыми! Первый раз слышу о подобном варварстве. Ты их спас, дорогой, и правильно сделал. И где они теперь?

Резким движением, словно делая харакири, я развернул рубашку, и на стол обрушился каскад трепыхающихся щенков, которые с громким писком стали вслепую расползаться.

– Джерри, только не на стол… я раскатываю тесто! – всполошилась мать. – Ох уж эти дети! Нам только не хватало пирогов с грязью. Возьми корзину!

Я принес корзину, и мы их всех туда пересадили.

– Бедняжки, – сказала мать, разглядывая щенят. – Как их много. Сколько? Одиннадцать?! У нас и так много собак. Нет, это невозможно.

Я уже все обдумал, поспешил я ее успокоить. Как только они подрастут, я их раздам в хорошие руки. А пока мне поможет Марго, это ее отвлечет от секса.

– Джерри! – ужаснулась мать. – Не говори таких вещей. От кого ты это услышал?

– Ларри сказал, что ей надо отвлечься от секса, и я подумал, что это будет самый лучший выход.

– Забудь это, – попросила она. – Ларри не должен был такое говорить. Марго, она просто… просто… немного переволновалась. И секс тут ни при чем. Это совсем другое. Что подумают люди, если они от тебя такое услышат? Иди и пристрой щенков в безопасном месте.

Я отнес их под раскидистую оливу неподалеку от веранды, привязал Лулу к дереву и влажной тряпкой оттер щенков от грязи. Решив, что корзина слишком ненадежное место для воспитания потомства, Лулу тут же выкопала между корней нору и одного за другим перенесла туда все семейство. Своего любимца я оттирал особенно долго, чем вызвал его неудовольствие. Я все думал, как мне его назвать, и в конце концов дал ему кличку Лазарь, сокращенно Лаз. Потом я бережно поместил его среди братьев и сестер и отправился за чистой рубашкой, так как эта была вся в грязи и пятнах от мочи.

Когда я пришел к обеду, мать как раз посвящала Лесли и Ларри в историю про щенков.

– Невероятно, – сказал Лесли. – Вряд ли это осознанная жестокость. Скорее они просто не задумываются. Вспомните, как они суют раненых птиц в свой ягдташ. И что было дальше? Джерри их утопил?

– Конечно нет! – с негодованием воскликнула мать. – Он принес их домой.

– О господи! – сказал Ларри. – Еще собаки! У нас и так уже четыре.

– Это же щенки, бедняжки.

– И сколько их? – поинтересовался Лесли.

– Одиннадцать, – неохотно призналась мать.

Ларри положил нож и вилку и уставился на нее:

– Сколько? Одиннадцать? Одиннадцать собак? Ты с ума сошла.

– Я же тебе говорю, это щенки… еще совсем крохи, – разволновалась мать. – И Лулу отлично с ними справляется.

– Лулу. Это еще кто такая?

– Их мать. Очень симпатичная.

– То есть целая дюжина собак, черт их подери.

– Наверное, – сказала мать. – Я не считала.