Выше стропила, плотники. Сеймур. Представление

Ее муж снова издал смешок.

– Ну и что бы ты сделала, дорогая? – спросил он и безучастно подмигнул мне.

– Ну я не знаю, но что-нибудь бы сделала, – сказала матрона. Смешок слева от нее прозвучал чуть громче. – Да, сделала бы, – настаивала она. – Я бы нашла, что им сказать. Серьезно. Божечки, – она заговорила с возраставшим апломбом, словно сообразив, что, с подачи ее мужа, все мы, в радиусе слышимости, находили что-то привлекательно-прямолинейное в ее чувстве справедливости, пусть сколь угодно незрелом или непрактичном. – Я не знаю, что бы я сказала им. Наверно, выпалила бы что-нибудь идиотское. Но божечки. Честно! У меня просто сил нет смотреть, как кому-то сходит с рук форменное убийство. У меня кровь закипает, – она чуть притихла ровно настолько, чтобы дождаться наигранно-сочувственного взгляда от миссис Силсберн. Мы с миссис Силсберн теперь сидели, полностью развернувшись на откидных сиденьях с самым светским видом. – Я серьезно, – сказала матрона. – Нельзя просто фланировать по жизни, делая людям больно, когда тебе хочется.

– Боюсь я очень мало знаю о молодом человеке, – сказала миссис Силсберн мягко. – Между прочим, я его даже не видела. Впервые, когда я услышала, что Мюриел помолвлена…

– Никто его не видел, – сказала матрона весьма задиристо. – Я – и то не видела. Мы два раза репетировали, и оба раза его место приходилось занимать бедному папаше Мюриел, просто потому, что его дурацкий самолет не мог вылететь. Он должен был махнуть сюда в прошлый вторник, вечером, на армейском самолете, но там шел снег или что-то такое в этом дурацком Колорадо или в Аризоне, каком-то таком дурацком месте, и он прилетел только в час ночи, вчера. И вот – в такой безбожный час – он звонит Мюриел по телефону откуда-то с Лонг-Айленда или вроде того и просит встретиться с ним в фойе какого-то ужасного отеля, чтобы они могли поговорить, – матрона выразительно передернулась. – А вы ведь знаете Мюриел. Она до того покладиста, что дает собой помыкать каждому встречному-поперечному. Вот что меня бесит. Всегда таким хорошим людям достается в конце… В общем, она одевается, садится в кеб и торчит в каком-то ужасном фойе, разговаривая с ним до без четверти пяти утра, – матрона выпустила из цепкой хватки букет гардений и сжала два кулака. – У-у, зла на него не хватает! – сказала она.

– А что за отель? – спросил я матрону. – Вы не знаете?

Я попытался придать голосу самую спокойную интонацию, как если бы, к примеру, мой отец работал в отельном бизнесе, и я проявлял определенный, вполне понятный сыновний интерес к тому, где люди останавливаются в Нью-Йорке. На самом же деле мой вопрос почти ничего не значил. Я просто, можно сказать, думал вслух. Меня заинтересовало то, что брат попросил свою невесту встретиться с ним в фойе отеля, а не в своей пустой, никем не занятой квартире. Подобный поступок был вполне в его духе, но тем не менее пробуждал во мне умеренный интерес.

– Я не знаю, что за отель, – сказала матрона раздраженно. – Просто какой-то отель, – она уставилась на меня. – А что? – спросила она требовательно. – Вы не друг ли ему?

В ее взгляде было нечто однозначно устрашающее. Казалось, на меня смотрит толпа женщин, которые в другом времени и при других обстоятельствах занимались бы вязанием возле самой гильотины. Меня всю жизнь пугают толпы, любого рода.

– Мы росли вместе, – ответил, точнее, промямлил я.

– Что ж, поздравляю!

– Ну, ну, – сказал ей муж.

– Ах, извините, – сказала ему матрона, как бы обращаясь ко всем нам. – Но вас не было в комнате с этой девочкой, пока она битый час выплакивала все глаза. И это не смешно – имейте в виду. Слыхала я о женихах, пошедших на попятную, и все такое. Но так не делают в последнюю минуту. То есть не делают такого, чтобы чуть не до смерти смутить совершенно приличных людей и чуть с ума не свести эту девочку, и все такое! Если он передумал, почему не написал ей и не расторг все, как джентльмен, господи боже? До того, как наломал дров.

– Хорошо, не напрягайся, не напрягайся, – сказал ей муж. Его смешок, чуть натянутый, был тут как тут.

– Что ж, я не шучу! Почему он не мог написать ей и сказать, как мужчина, чтобы не было этой трагедии и всего такого? – она уставилась на меня. – Вы случайно не имеете представления, где он есть? – спросила она требовательно, с металлом в голосе. – Если вы дружили в детстве, у вас должна быть какая-нибудь…

– Я всего пару часов как прибыл в Нью-Йорк, – сказал я нервозно. Теперь на меня уставилась не только матрона, но и ее муж, и миссис Силсберн. – Мне пока не удалось даже добраться до телефона.

Помню, в тот момент меня скрутил кашель. Вполне натуральный, но должен сказать, я почти не пытался справиться с ним или как-то смягчить.

– Вы куда-то обращались с этим кашлем, солдат? – спросил меня лейтенант, когда я пришел в себя.

И тут меня снова скрутил кашель – совершенно натуральный, как ни странно. Я все еще сидел в четверть или вполоборота на откидном сиденье, но корпусом отвернулся вперед, стараясь кашлять гигиенично.

Пусть это не добавит порядка, но думаю, что сюда стоит втиснуть абзац, проясняющий пару темных мест. Прежде всего, почему я продолжал сидеть в машине? Отметая всякие случайные соображения, машина, по всей вероятности, должна была доставить пассажиров к дому родителей невесты. Никакие сведения из первых или вторых рук, которые я мог бы получить от несчастной невенчанной невесты или от ее раздраженных (и, вполне вероятно, рассерженных) родителей, не могли оправдать нелепости моего нахождения у них в квартире.

Так почему же я тогда продолжал сидеть в машине? Почему не вышел, скажем, на светофоре? И что еще существенней, почему вообще заскочил в машину?.. На эти вопросы у меня есть как минимум с десяток ответов, и все они, при всей своей размытости, вполне разумны.

Впрочем, я, пожалуй, обойдусь без них и просто повторю, что шел сорок второй год, что мне было двадцать три, меня совсем недавно призвали в армию и внушили мне чувство стадности – и, самое главное, мне было одиноко. Ты просто заскакиваешь в битком набитые машины, как мне это видится, и сидишь в них.

Возвращаясь к сюжету, я вспоминаю, что, пока все трое – матрона, ее муж и миссис Силсберн – сверлили меня взглядами и смотрели, как я кашляю, я взглянул на крошечного старичка на заднем сиденье. Он сидел, по-прежнему глядя прямо перед собой. Я заметил, едва ли не с благодарностью, что ноги у него не достают до пола. Они показались мне старыми бесценными друзьями.

– Чем этот человек вообще занимается? – сказала мне матрона, когда я пережил второй приступ кашля.

– В смысле, Сеймур? – сказал я. Сперва я подумал по ее интонации, что на уме у нее какая-нибудь редкостная гнусность. Затем вдруг меня осенило – это была чистая интуиция, – что ей вполне могли быть известны некие пестрые факты из биографии Сеймура; точнее сказать, факты неприглядные, досадно драматичные и (в моем понимании) необъективные. Например, что в течение шести лет отрочества он был национальной «радиознаменитостью» по имени Билли Блэк. Или что поступил в Колумбийский, когда ему едва исполнилось пятнадцать.

– Да, Сеймур, – сказала матрона. – Чем он занимался до армии?

И снова меня озарила искорка интуиции, подсказавшая, что матроне известно о нем гораздо больше, чем она по той или иной причине готова признать. Казалось, ей, во всяком случае, прекрасно известно, что Сеймур до призыва преподавал английский – что он был профессором.

Профессором. Более того, когда я взглянул на нее, на секунду меня охватило пренеприятное ощущение, что ей даже, возможно, известно, что я брат Сеймура. Но лучше было не думать об этом. Вместо этого я посмотрел на нее исподлобья и сказал:

– Он был подологом.

Затем я резко повернулся и стал смотреть в окошко. Машина уже какое-то время стояла, а я только обратил внимание на звук военных барабанов, доносившийся откуда-то издалека, со стороны Лексингтон или Третьей авеню.

– Это парад! – сказала миссис Силсберн.

Она тоже обернулась. Мы были на верхних Восьмидесятых. Посреди Мэдисон-авеню стоял полисмен и перекрывал все движение на север и юг. Насколько я видел, он его просто перекрывал; то есть не перенаправлял ни на восток, ни на запад. Три-четыре машины и один автобус ожидали движения на юг, а наша машина оказалась единственной, двигавшейся из центра к окраине. На ближайшем углу и там, где было видно боковую улицу, шедшую из центра к Пятой авеню, люди стояли вдоль бордюра и на тротуаре в два-три ряда, ожидая, очевидно, пока отряд солдат, медсестер, бойскаутов или кого-то еще оставит свой пункт сбора на Лексингтон-или Третьей авеню и пройдет мимо них маршем.

– О господи. Этого еще не хватало, – сказала матрона.

Я обернулся и чуть не столкнулся с ней головой. Она подалась вперед, прямо между нашими с миссис Силсберн сиденьями. Миссис Силс-берн тоже к ней повернулась, с выражением мучительной отзывчивости на лице.

– Мы можем проторчать тут несколько недель, – сказала матрона, пытаясь рассмотреть что-то через водительское окно. – Я сейчас должна быть там. Я сказала Мюриел и ее маме, что буду в одной из первых машин и доберусь до дома минут за пять. О боже! Неужели мы ничего не можем поделать?

– Я тоже должна быть там, – сказала миссис Силсберн, весьма поспешно.

– Да, но я ей дала обещание. В квартире будет полным-полно разных полоумных тетушек и дядюшек, и полнейших незнакомцев, и я сказала ей, что буду охранять ее с десятком гвардейцев и позабочусь, чтобы ее не слишком тревожили… – она не договорила. – О боже. Это ужас.

Миссис Сисберн издала натянутый смешок.

– Боюсь, я одна из этих полоумных тетушек, – сказала она. Она явно была оскорблена.

Матрона посмотрела на нее.

– Ой… простите. Я не имела в виду вас, – сказала она и вернулась на заднее сиденье. – Я просто имела в виду, что у них такая маленькая квартирка и, если все станут туда набиваться десятками… Понимаете, что я имею в виду.

Миссис Силсберн ничего не сказала, а я не стал смотреть на нее, чтобы понять, насколько серьезно ее оскорбило замечание матроны. Хотя я помню, что был впечатлен или, скорее, поражен интонацией матроны, извиняющейся за опрометчивое высказывание о «полоумных тетушках и дядюшках». Извинение было искренним, но в нем не чувствовалось ни смущения, ни тем более заискивания, и на секунду мне показалось, что, при всем ее наигранном негодовании и показной суровости, в ней действительно есть нечто гвардейское, нечто достойное уважения. (Готов безотлагательно признать, что мое мнение в данном вопросе имеет ценность весьма условную. Я часто проникаюсь чрезмерной симпатией к людям, знающим меру в извинениях.) Суть, однако, в том, что именно тогда во мне впервые шевельнулось легкое неодобрение пропавшего жениха, едва ощутимое порицание за его необъяснимое самоустранение.

– Посмотрим, нельзя ли тут чего-то предпринять, – сказал муж матроны. У него был голос человека, сохраняющего спокойствие под обстрелом. Я почувствовал, как он развертывается у меня за спиной, а затем его голова внезапно втиснулась в узкое пространство между мной и миссис Силсберн. – Водитель, – сказал он властным голосом и подождал ответа. Водитель не замедлил откликнуться, и тогда в его голосе чуть прибавилось мягкости, демократичности: – На сколько, по-вашему, мы тут застряли?

Водитель обернулся.

– Вопрос на засыпку, Мак, – сказал он. И отвернулся. Его занимало происшествие на перекрестке. Минутой ранее на расчищенную, запрещенную часть улицы выскочил мальчик с полусдутым красным шариком. Его сразу же поймал отец и утащил обратно к бордюру, стукнув пару раз полураскрытой рукой между лопаток. Толпа единодушно освистала его за это.

– Видели, как тот мужчина обошелся с тем ребенком? – обратилась ко всем миссис Силсберн.

Никто ей не ответил.

– Как насчет спросить того копа, насколько нас здесь могут задержать? – сказал муж матроны водителю. Он все еще стоял, подавшись вперед. Было похоже, что его не удовлетворил лаконичный ответ на первый вопрос. – Мы все тут, знаете ли, несколько торопимся. Не могли бы вы спросить его, надолго мы тут застряли?

Не оборачиваясь, водитель резко пожал плечами. Но выключил зажигание и вышел из машины, хлопнув тяжелой дверцей лимузина. Это был неряшливый, хамоватый тип в неполной шоферской форме – черном саржевом костюме, но без кепки.

Медленно, с крайне независимым, если не сказать вызывающим, видом, он проделал несколько шагов до перекрестка, где хозяйничал облеченный властью полисмен. Они двое простояли за разговором бесконечно долгое время. (Я услышал, как за спиной у меня застонала матрона.) Затем неожиданно они разразились громовым хохотом, словно вовсе не беседовали, а травили друг другу грязные анекдоты. Затем наш водитель, продолжая натужно смеяться, по-братски махнул полисмену рукой и направился – медленно – обратно к машине. Он сел, хлопнул дверцей, достал сигарету из пачки над приборной панелью, сунул за ухо, а затем – и только затем – обернулся и доложил нам:

– Сам не знает. Надо ждать, пока тут парад пройдет, – сказал он, окинув всех нас безразличным взглядом. – Опосля окей, можем двигать.

Он повернулся вперед, взял из-за уха сигарету и закурил.

Матрона на заднем сиденье издала сдавленный стон разочарования и досады. А затем стало тихо. Впервые за несколько минут я оглянулся на крошечного старичка с незажженной сигарой. Прошедшее время, похоже, никак на нем не сказалось. Его манера держаться на задних сиденьях машин – машин на ходу, машин на месте и даже, как подсказывало воображение, машин, летящих с моста в реку, – казалась непоколебимой. Она была изумительно проста. Всего-то и надо, что сидеть очень ровно, сохраняя зазор в четыре-пять дюймов между цилиндром и крышей, и сурово смотреть в ветровое стекло. Если бы Смерть, которая все время была где-то рядом – возможно, восседала на капоте, – чудесным образом вошла бы через стекло и призвала тебя, ты, по всей вероятности, просто встал бы и последовал за ней, сурово, но тихо. Не исключено, что ты смог бы взять с собой сигару, если это настоящая «Гавана».

– Что же мы будем делать? Просто сидеть здесь? – сказала матрона. – Мне так жарко, что я умереть готова, – и мы с миссис Силсберн обернулись и увидели, как она впервые за все время нахождения в машине посмотрела непосредственно на мужа. – Ты не мог бы хоть чуть-чуть подвинуться? – сказала она ему. – Я тут так зажата, что едва могу дышать.

Лейтенант выразительно всплеснул руками со смешком.

– Я и так сижу практически на крыле, зайка, – сказал он.

Тогда матрона взглянула со смешанным чувством любопытства и осуждения на другого своего соседа по сиденью, который, словно бы решив между делом позабавить меня, занимал гораздо больше места, чем ему требовалось. Между его правым бедром и основанием подлокотника оставалось добрых два дюйма. Матрона, несомненно, тоже заметила это, но, при всей ее браваде, ей недоставало решимости обратиться к этому устрашающего вида человечку. Вместо этого она повернулась к мужу.

– Можешь достать свои сигареты? – сказала она в раздражении. – Я свои ни за что не достану, до того мы утрамбованы.

На слове «утрамбованы» она снова повернула голову и метнула беглый недвусмысленный взгляд в крошечного виновника своего положения, узурпировавшего пространство, которое, как она считала, по праву принадлежало ей. Он продолжал сидеть с невозмутимым видом. И все так же сурово смотрел прямо перед собой, в ветровое стекло. Матрона посмотрела на миссис Силсберн, выразительно вскинув брови. Миссис Силсберн изобразила на лице полнейшее понимание и сочувствие. Лейтенант между тем накренился влево, то есть к окошку, и достал из правого кармана офицерских розоватых брюк пачку сигарет и картонку спичек. Его жена вынула сигарету и подождала, пока ей поднесут – вот, пожалуйста – огоньку. Мы с миссис Силсберн смотрели, как она закуривает, с таким интересом, словно лицезрели нечто небывалое.

– О, прошу прощения, – сказал вдруг лейтенант и протянул пачку сигарет миссис Силсберн.

– Нет, спасибо. Я не курю, – сказала миссис Силсберн быстро, почти с сожалением.

– Солдат? – сказал лейтенант, протягивая пачку мне после секундного колебания. По правде говоря, я проникся к нему за это предложение, означавшее маленькую победу элементарной вежливости над кастовой моралью, но от сигареты отказался.

– Можно взглянуть на ваши спички? – сказала миссис Силсберн, поразительно неуверенным, почти девчоночьим голосом.

– Эти? – сказал лейтенант и с готовностью передал миссис Силсберн картонку со спичками.

Я с интересом смотрел, как миссис Силсберн рассматривает картонку. На внешней стороне золотыми буквами на малиновом фоне было напечатано: «Эти спички были украдены из дома Боба и Эди Бёруик».

– Прелесть, – сказала миссис Силсберн, покачав головой. – Правда, прелесть.

Я прищурился с безразличным видом, пытаясь показать, что не вижу надпись без очков. Казалось, миссис Силсберн не хотелось возвращать картонку ее владельцу. Когда же она сделала это и лейтенант убрал картонку в нагрудный карман своего кителя, миссис Силсберн сказала:

– Кажется, я никогда еще не видела такого.

Она теперь почти полностью развернулась на своем откидном сиденье и смотрела во все глаза на нагрудный карман лейтенанта.

– Мы заказали целую партию таких в прошлом году, – сказал лейтенант. – Поразительно, между прочим, как это помогает экономить спички.

Матрона повернулась к нему – или, точнее, накинулась на него.

– Мы не за этим заказали их, – сказала она. Взглянув на миссис Силсберн с выражением вы-же-знаете-этих-мужчин, она сказала ей: – Я не знаю. Просто подумала, будет мило. По́-шло, но как-то мило. Знаете.

– Это прелесть. Кажется, я никогда еще…

– Между прочим, в этом нет ничего такого оригинального. Теперь такие у всех, – сказала матрона. – Откуда я взяла эту идею, кстати говоря, это от папы с мамой Мюриел. У них всегда такие были в доме, – она глубоко затянулась сигаретой и, продолжая говорить, выпускала дым маленькими слоговыми порциями. – Ей-богу, они потрясающие люди. Вот что меня убивает во всем этом. То есть почему что-то подобное не случается со всякими поганками во всем мире, а только с хорошими? Вот чего я не пойму.

Она посмотрела на миссис Силсберн, ожидая ответа.

Помню, как миссис Силсберн улыбнулась ей улыбкой одновременно светской, утомленной и загадочной – этакой улыбкой Моны Лизы с откидного сиденья.

– Я часто задаюсь этим вопросом, – сказала она задумчиво. А затем упомянула несколько двусмысленно: – Знаете, мама Мюриел была сиделкой моего покойного мужа.

– О! – сказала матрона с интересом. – Ну тогда вы знаете, – она протянула немыслимо длинную левую руку и стряхнула пепел с сигареты в пепельницу у окошка рядом с мужем. – Я искренне ее считаю одной из немногих действительно блестящих людей в моей жизни. То есть она прочла едва ли не все, что только выходило из печати. Божечки, да если бы я прочла хотя бы десятую часть того, что прочла и забыла эта женщина, я была бы счастлива. То есть она преподавала, работала в газете, она сама кроит себе одежду, делает всю без остатка работу по дому. А как она готовит – это что-то неземное. Ей-богу! Я искренне ее считаю чудесней…

– Она одобрила женитьбу? – перебила ее миссис Силсберн. – То есть, почему я спрашиваю, я много недель пробыла в Детройте. Моя свояченица неожиданно скончалась, и я…

– Она по доброте своей не скажет, – сказала матрона сухо и покачала головой. – То есть она слишком – ну, знаете – сдержанна и все такое, – она задумалась. – Между прочим, сегодня утром я впервые услышала, чтобы она за-фукала на эту тему, на самом деле. И потом, это только потому, что она так расстроилась из-за бедной Мюриел.

Она снова вытянула руку и стряхнула пепел с сигареты.

– А что она сказала сегодня утром? – спросила миссис Силсберн увлеченно.

Матрона как будто слегка задумалась.

– Да на самом деле ничего особенного, – сказала она. – То есть ничего желчного, унизительного или чего-то такого на самом деле. Все, что она на самом деле сказала, это что этот Сеймур, как она считает, латентный гомосексуал и что им владеет страх перед женитьбой. То есть она сказала это безо всякой издевки или чего-то такого. Просто сказала – ну, знаете – интеллигентно так. То есть она сама много лет проходит психоанализ, – матрона посмотрела на миссис Силсберн. – Это не секрет, ничего такого. То есть миссис Феддер сама вам скажет, так что я не выдаю никакой секрет, ничего такого.

– Я это знаю, – сказала миссис Силсберн быстро. – Она как никто другой…

– То есть суть в том, – сказала матрона, – что она не такой человек, который берет и говорит что-то такое, если только она не знает, о чем говорит. И она бы вообще никогда ни за что не сказала бы этого, если бы бедная Мюриел не была – ну, знаете – так несчастна и все такое, – она хмуро покачала головой. – Ей-богу, вы бы видели бедняжку.

Здесь мне, несомненно, следует вмешаться и пояснить свою реакцию на основное содержание того, что сказала матрона. Но на данный момент я предпочел бы воздержаться от этого, если читатель наберется терпения.

– А что еще она сказала? – спросила миссис Силсберн. – Рея, в смысле. Она еще что-то сказала?

Я не смотрел на нее – не мог отвести взгляда от лица матроны, – но у меня промелькнуло безумное впечатление, что миссис Силсберн сидела едва ли не на коленках у главной докладчицы.

– Нет. На самом деле ничего такого. Почти ничего, – матрона задумчиво покачала головой. – То есть, как я и сказала, она бы ничего не сказала – когда кругом все эти люди, – не будь бедная Мюриел так страшно расстроена, – она снова стряхнула пепел. – Разве только сказала еще, что этот Сеймур на самом деле шизоидная личность и что, если взглянуть на это под правильным углом, для Мюриел даже лучше, что все вышло так, как вышло. Что кажется разумным мне, но насчет Мюриел я не очень уверена. Он так ее охмурил, что она не знает, где право, где лево. Вот что меня так…

Она не договорила. Я ее перебил. Помню, голос у меня дрожал, как и бывает, когда я сильно расстроен.

– Что привело миссис Феддер к заключению, что Сеймур – латентный гомосексуал и шизоидная личность?

Все глаза, словно прожекторы, – матроны, миссис Силсберн и даже лейтенанта – тут же обратились на меня.

– Что? – сказала мне матрона резко, с тенью враждебности. И снова у меня возникло смутное мимолетное ощущение, что она знает, что я брат Сеймура.

– Что заставляет миссис Феддер думать, что Сеймур латентный гомосексуал и шизоидная личность?

Матрона уставилась на меня, затем выразительно фыркнула. После чего обратилась к миссис Силсберн, вложив в голос максимум иронии.

– Как, по-вашему, стал бы кто-то нормальный выкидывать что-то подобное в такой день? – она вскинула брови и подождала. – Стал бы? – спросила она тихо-тихо. – По-честному. Я просто спрашиваю. Ради этого джентльмена.

Ответ миссис Силсберн был сама мягкость, сама ясность.

– Нет, несомненно, не стал бы, – сказала она.

Я вдруг испытал болезненный порыв выскочить из машины и пуститься наутек куда глаза глядят. Однако матрона обратилась ко мне, а я все так же оставался сидеть на откидном сиденье.

– Слушайте, – сказала она притворно терпеливым тоном, каким учительница могла бы говорить с умственно отсталым ребенком, у которого к тому же безостановочно текут сопли. – Я не знаю, насколько вы разбираетесь в людях. Но какой мужчина в здравом уме, в ночь накануне собственной свадьбы, будет до утра держать невесту на ногах, разглагольствуя о том, что он слишком счастлив, чтобы жениться, и что ей придется отложить свадьбу, пока он не почувствует себя устойчивее, иначе он не сможет прийти? А затем, когда невеста объяснила ему, как ребенку, что все уже продумано и спланировано за несколько месяцев и что ее отец понес огромные расходы, приложил массу усилий и все такое, чтобы устроить такой прием и вообще, и что приедут ее родственники и друзья со всей страны – затем, после того, как она объяснила все это, он говорит ей, что ему ужасно жаль, но он не сможет жениться, пока не почувствует себя менее счастливым, или еще какую-то такую ахинею! Включите уже голову, в конце-то концов. Разве похоже это на что-то нормальное? Разве похож такой человек на здравомыслящего? – ее голос сделался пронзительным. – Или такого человека следует упечь в психушку? – она взглянула на меня очень сурово и, не услышав немедленного ответа – ни отрицательного, ни положительного, – тяжело опустилась на свое место и сказала мужу: – Дай мне еще сигарету, пожалуйста. А то у меня будет ожог, – она отдала ему тлевший окурок, и он затушил его. Затем снова достал пачку сигарет. – Сам зажги, – сказала она. – У меня сил не осталось.