Книжка праздных мыслей праздного человека

Заведующий подмигнул кучеру, тот подмигнул пассажирам, а те подмигнули друг другу, и все улыбались. Должно быть, это была самая веселая поездка, когда-либо совершавшаяся здесь.

Только что мы уселись на указанный нам места, как явилась на сцену какая-то толстая дама и спросила свое место. Заведующий показал ей на середину нашей скамьи и заявил, что нас там будет сидеть пятеро.

– Пятерым тут не усесться, – резонно заметила дама, взглянув на сиденье.

Пятеро таких, как она, действительно не могли бы уместиться, но четверо людей обыкновенных размеров могли потесниться и дать местечко одной такой туше.

– Тогда не угодно ли вам взять крайнее место на задней скамье? – предложил заведующий.

– Ну нет, – брюзгливо сказала дама, – я заказала себе место еще в понедельник, и вы сказали, что оно будет на переднем сиденье.

– Позвольте мне сесть на заднее место, – заявил я. – Мне совершенно безразлично, где бы ни сидеть.

– Оставайтесь там, где сидите, молодой человек, и не делайте глупостей! – строго остановил меня заведующий. – Я все улажу к общему удовольствию.

Но сквозь его строгость проглядывала такая чисто отцовская заботливость, что я не мог обидеться на него, если бы даже хотел.

– Позвольте, я лучше сяду сзади: я люблю задние места, – предложила Минни.

Но тут вмешался кучер. Он положил свои руки на ее плечи, и она поневоле должна была снова опуститься на место, с которого было поднялась.

– Так как же, сударыня, – обратился кучер к толстой даме, – угодно вам занять это место, впереди, или то, сзади?

– Но почему же вы не хотите, чтобы кто-нибудь из этих молодых людей занял заднее место, раз они оба выражают желание сесть там? – недоумевала толстая дама.

Кучер выпрямился и громко отчеканил:

– Потрудитесь немедленно занять одно из предлагаемых вам мест! В этом дилижансе муж и жена, в особенности молодожены, никогда не разлучались во все те пятнадцать лет, в продолжение которых я состою тут вожатым. Вот почему я и не могу допустить этого.

Речь эта была приветствована одобрением заведующего и всех пассажиров. Толстая дама также окинула нас теперь благосклонным взглядом и подарила нежной улыбкой, потом покорно заняла заднее место. Через минуту громоздкий экипаж, скрипя, покатился по шоссе.

Так вот в чем было дело! Нас приняли за чету новобрачных, совершающих свадебную поездку. Это могло случиться, потому что мы оба были молоды, а сезон был как раз самый свадебный. Большинство свадебных путешествий в то время совершалось именно на остров Уайт. Мы были одеты с иголочки, багаж наш был тоже новенький, и, по странной случайности, даже наши зонтики были прямо из магазина. Видя все это, неудивительно, что нас принимали за молодоженов; скорее можно было бы удивиться, если бы на нас посмотрели иначе. Но это я сообразил только после инцидента с толстой дамой.

Должен сознаться, что на мою долю редко выпадали такие скверные дни, как этот. Впоследствии я узнал от самой Минни, что и для нее это путешествие было самым ужасным испытанием в ее жизни. Дело в том, что она была обручена с одним молодым человеком, которого горячо любила. Я также был влюблен в одну девицу. Поэтому мне и моей спутнице вовсе не было интересно считаться за мужа и жену.

Наши спутники отпускали по нашему адресу хотя и добродушные, но тем не менее довольно рискованные шуточки. К счастью, моя спутница не понимала этих шуток, или, по крайней мере, делала вид, что не понимает. Высказывались громким шепотом и различные замечания относительно нас, причем доводилось до моего сведения, что она – сама прелесть, а что касается меня, то я мог бы быть и получше для нее. Вообще относительно нас мало стеснялись, точно мы были пара птиц на выставке. Когда мы уже проехали несколько миль, начались выражения негодования по поводу того, что «молодой совсем не ухаживает за своей новобрачной, а сидит сыч-сычом, поэтому она, бедненькая, так и пригорюнилась; еще бы: только что повенчаны – и вдруг такая холодность!».

Временами доходило до того, что мне очень хотелось всех обругать и выяснить общее недоразумение. Но это могло привести к скандалу, который, разумеется, был очень нежелателен для нас обоих. Ввиду этого, стиснув зубы, я молчал, а Минни старалась показать, что дремлет.

То же самое оказалось и на пароходе. Минни просила, чтобы я хоть там разъяснил ошибку. Я и сам был бы рад сделать это, но понимал, что для этого придется просить капитана, чтобы он вызвал на палубу всех пассажиров, всю свою команду и выяснил бы им настоящую суть. Это тоже было чересчур неудобно, в чем я и постарался убедить свою спутницу. Она плакала и говорила, что не в силах больше выносить такой пытки. В дилижансе еще куда ни шло, а здесь, на пароходе, это совсем нестерпимо. Она кончила тем, что с громкими рыданиями убежала в каюту. Ее расстройство всеми присутствующими было приписано моему грубому обращение с нею. Один из пассажиров, у которого, должно быть, в голове не все были дома, водрузился у меня прямо под носом и, широко расставив ноги и засунув руки в карманы, укоризненно смотрел мне прямо в лицо и басил:

– Хорош новобрачный! Бегите скорей и утешьте ее. Послушайте доброго совета старика. Обнимите ее и скажите ей, что любите ее.

Бывают же такие сентиментальные идиоты!

Я с такой силою крикнул ему, чтобы он отстал от меня, что он с испугу чуть было не кувырнулся в воду, и его едва успели подхватить под руки. Вообще мне страшно не везло в тот день.

В Рейде кондуктор неимоверными стараниями раздобыл для нас отдельное купе. Я дал ему шиллинг за усердие, но охотно дал бы гораздо больше, если бы он посадил нас в битком набитый вагон, лишь бы только никто из наших спутников не принимал нас за новобрачных. На каждой станции возле окна нашего отделения толпились целые вереницы любопытных.

Трудно описать, с каким облегчением я вздохнул, когда наконец мог сдать свою спутницу с рук на руки ее отцу в Вентноре.

Встретившись снова с ней уже в Лондоне, за неделю до ее свадьбы, я спросил у нее:

– Куда вы думаете поехать потом?

– Только не на остров Уайт! – с живостью ответила она, покраснев до корней волос.

Я сочувственно улыбнулся и крепко пожал ей руку.

VI

О вмешательстве в чужие дела

В одно ясное сентябрьское утро я прогуливался по Стрэнду. Лондон всего приятнее осенью. Только тогда можно любоваться блеском его белой мостовой, ясными, не ломаными линиями его улиц. Я люблю утреннюю свежесть просек в его обширных парках, нежные сумерки, таящиеся в это время дня в его пустых переулках. В июне содержатели ресторанов отбиваются у меня от рук: им и без меня достаточно дела. В августе они любезно распоряжаются, чтобы мне был накрыт стол у окна и собственноручно достают из погреба мое любимое вино. Вообще в августе я чувствую, что меня любят в ресторане, и моя безрассудная летняя ревность успокаивается.

Пожелаю ли я в августе проехаться после обеда, когда бывает так мягок воздух, – я смело могу взобраться на верх омнибуса, не рискуя предварительной дракой с другими кандидатами; могу там сидеть совершенно спокойно и удобно, не измятый со всех сторон, не опасаясь, что лишил места какую-нибудь сильно уставшую бедную женщину. Желаю ли побыть в театре, никакие грозные аншлаги с крупною надписью «Распродано» не отпугивают меня от этого удовольствия. Словом, осенью Лондон делается благосклонным и к нам, своим постоянным обитателям, между тем как летом, переполненный приезжими, он совсем не обращает на нас внимания. Летом все его улицы кишмя кишат чужестранцами, слуги в ресторанах и гостиницах переутомлены, кушанья изготовляются кое-как, наспех, обращение его натянутое, неискреннее; кроме того, он слишком шумен и вульгарен. Только тогда, когда удаляются гости, Лондон снова становится прежним полным достоинства и приличным джентльменом, вполне заслуживающим любви и почтения от своих детей.

Видели ли вы, любезный читатель, когда-нибудь Лондон не днем, когда он весь покрыт суетливой жизнью, как растение бывает покрыто тлей, а рано утром, перед его просыпанием, когда город еще погружен в свою туманную ночную хламиду, еще не шевелится? Если нет, то советую вам встать пораньше в августовское воскресное утро. Не будите никого из домашних, а потихоньку прокрадитесь сами в кухню и собственными руками приготовьте себе чай с тартинками.

Но смотрите, как бы вам не споткнуться о кошку: с испуга она может впустить вам свои острые когти в ногу, – конечно, не со зла, а просто машинально, и вы ее за это уж не наказывайте. Она сама поймет свою ошибку, поймет, что и вы не хотели ей зла, а просто нечаянно наткнулись на нее, и она сама еще будет извиняться перед вами. Старайтесь также не ушибиться об угольный ящик. Почему кухонный угольный ящик непременно помещается между дверью и плитою – не знаю; знаю лишь, что это так во всех домах в Лондоне, и предупреждаю вас, чтобы вы, придя в тесное соприкосновение с этим ящиком, сразу не вышли из того мирного воскресного настроения, в котором я желал бы вас видеть.

Окончив завтрак, потихоньку прокрадитесь в прихожую, наденьте пальто и шляпу, осторожно отоприте выходную дверь и юркните на улицу. Вам покажется, что вы очутились в незнакомой стране. Лондон за ночь делается неузнаваем.

Красивые длинные улицы покоятся в тишине румяного рассвета. Нигде ни души. Только возле стен смущенно жмется возвращающийся домой загулявшийся кот. Кое-где раздается радостное чириканье воробья, который, в общем, не любит в Лондоне рано вставать. Где-то слышатся мерные шаги приближающегося или удаляющегося полисмена; гулко несутся в пространство ваши собственные поспешные шаги, и вы, стыдясь нарушать царящую тишину, машинально стараетесь ступать как можно легче, без шума, как в соборе. Чей-то голос словно нашептывает вам: «Потише, неугомонный утренний бродяга! Не буди раньше времени крепко спящих моих детей. Они так переутомлены и разбиты вчерашним тяжелым трудом. Среди них много больных, много раздраженных, много – увы! – и злых. Но все они такие усталые. Не буди их раньше времени, умоляю тебя. Они так шумны и беспокойны для меня, когда просыпаются; теперь же, спящие, они тихонькие и добренькие. Пусть подольше поспят, не тревожь их».

Вы догадываетесь, что это голос гения-хранителя огромного города, и невольно покоряетесь ему, сочувствуя заботам о его детях, к числу которых принадлежите и вы сами. И там, где воды отлива медленно отступают назад от старых, обветрившихся и тихо осыпающихся арок, каменноликий гений города глухо бормочет:

– Почему вы, неугомонные воды, никогда не остаетесь здесь, около меня, а вечно уходите назад, едва успев прийти?

– Сами не знаем, почему это, – рокочут в ответ воды. – Мы словно на привязи у моря: оно ненадолго позволяет нам приближаться сюда, к тебе, а вслед за тем начинает тащить нас обратно.

– Да, все мои дети так поступают со мной, – грустно шепчет гений города. – Приходят ко мне неизвестно откуда, понежатся на моей широкой теплой груди, потом снова исчезают неведомо куда, а за ними притекают другие.

Вдруг торжественное безмолвие прорезается резким звуком: это с громким стоном просыпается город. В отдалении грохочут колеса тележки пригородного молочника. Немного спустя по улицам проносится возглас: «Молока! Мо-ло-ка-а-а!» Лондон привык получать молочко, лишь только откроет глаза. Еще немного погодя подымается звон церковных колоколов, словно говорящих: «Напьетесь молочка, идите скорее помолиться Богу. Начинается новая неделя, и неизвестно, что в ней может случиться с вами. Идите же помолиться».

Один за другим выползают на улицу двуногие существа, именуемые лондонскими обывателями. Вспугнутая начинающейся дневной суетой ночная тишина нежно целует каменные губы города и неслышно удаляется. Можем теперь удалиться и мы с вами, дорогой читатель, гордясь тем, что у нас хватило храбрости встать раньше всех и присутствовать при смене тихой благодатной ночи на беспокойный шумный день. Впрочем, по воскресным дням Лондон сдержан и не распускается вовсю, как в будни.

И я в одно будничное утро гулял по Стрэнду. Позавтракав в ресторане Гатти, я только что успел выйти обратно на улицу, как мое внимание было остановлено следующим диалогом между одной дамой, по-видимому ирландского происхождения, и кондуктором омнибуса.

– Зачем вы пишете на своих каретах «Патни», когда они туда совсем не ходят? – раздраженно кричала дама.

– Как не ходят? – возражал кондуктор. – Мы именно туда и ходим.

– Так почему же вы высадили меня здесь?

– Никто вас не высаживал, сударыня. Вы сами себя высадили.

– Так почему же тот вон джентльмен, в правом углу, говорил мне, что мы уже проехали Патни?