Сказка о муравье

Ланцо, освободившись от муравьёв, вскочил на ноги и бросился бежать прочь, в сторону города. Быстрее ветра он пронёсся по деревенским просёлкам и ворвался в туманную Черру, где царила тишина и безлюдье. Вокруг не было ни души, не слышался ни говор людской, ни цокот копыт, ни скрип телег – город точно вымер. Над крышами виднелись свисающие с неба верёвки, концы их терялись в тёмных переулках и шевелились, точно их дёргал какой-то притаившийся шутник.

Ланцо примчался на Знаменный рынок и запрыгнул на пустующий эшафот, где спрятался за колодки и поджал ноги. Позади себя он слышал тихий шелест – то падала сыпучая земля. Нескончаемым душным водопадом шелестела она по площади. Из-под эшафота выплыло облако пыли. И постепенно пыль заполонила собою всё пространство, сокрыв улицу серым, удушливым туманом.

Медленно прояснилась в тумане громадная голова великана, который опустился на четвереньки и полз по площади, заглядывая во все закоулки и выискивая Ланцо. Разверзнув свою землистую пасть, окружённую потоками почвы и комками глины, великан приблизился к эшафоту и, заприметив Ланцо, склонился над ним. Ланцо, укрыв лицо воротом рубахи, неподвижно сидел и глядел, как в недрах пасти великана шевелилась гигантская человеческая масса, беспрерывно трансформируясь подобно глине – тела искажались и сливались друг с другом, через миг вновь отчётливо угадывались и снова растекались бесформенной жижей.

Так вот где все, вот где весь город. Ланцо зажмурился. Всё тело великана состояло из людей. Не шарф то был – но человечья кожа, не череп – но сонм сжиженных тел вперемешку с землёй, не золотые блики одежды сияли в пыли, но мириады сияющих глаз, разом уставившихся на Ланцо. Не меч он держал, но громадный язык, сочащийся ядом.

По земле ползла густая трепещущая каша – то были муравьи, наводнившие площадь. Ланцо отчаянно хлестал себя ладонями по ногам, чтобы стряхнуть первых атакующих его насекомых, но против такой грандиозной армии попытки его были слишком жалки. Муравьи наперебой принялись кусать его, отчего Ланцо вскочил и резво полез на виселицу.

Великан выпрямился и ухватил рукой одну из верёвок, свисающих с пасмурных, мутных небес. Дёрнув за верёвку, он вытянул из-за домов связанное ею существо – то был ещё один великан, не менее устрашающий, чем первый. Вместо головы на его шее мотался гигантский кулак, им он потрясал, натягивая верёвку вокруг своей шеи, точно упрямый бык. Тело его было могучим, но таким грязным и смрадным, что, казалось, оно сочилось нечистотами и кровью, причиняя само себе страшные увечья и страдания. Кисти рук его были также сложены в кулаки, но распрямиться они не могли – пальцы вросли друг в друга и сделали ладонь пригодной лишь для удара. Слепой великан размахивал кулаками, посылая в пространство бессмысленные выпады, и нехотя брёл за верёвкой, которую натягивал обладатель ядовитого меча.

Когда великан-кулак подобрался к эшафоту, первый великан протянул свою руку к его утробе, бурлящей нечистотами, и тонкими костяными пальцами разверз его плоть, продемонстрировав Ланцо растёкшиеся, точно талый воск, человеческие тела. Они сливались друг с другом и собирались в формы, расползались волнами и вновь слипались в единый ком. Бледный Ланцо, растерянно замерший на виселице, которую облепили полчища муравьёв, к своему ужасу увидел, как из человеческой массы в утробе великана воплотился Фиаче. Его зубастая плотоядная ухмылка изумила и встревожила Ланцо. Он даже на миг позабыл о муравьях, которые к тому времени успели густо покрыть всё его тело.

Ланцо подскочил на постели, тяжко дыша и размахивая руками. Тщательно обшарив ладонями старый плащ и убедившись в том, что в складках его не притаилось ни одного муравья, Ланцо глубоко вздохнул и принялся отыскивать ногами под сундуком свои башмаки.

Он тихо спустился во двор. Предутренняя прохлада взбодрила его, моментально согнав остатки неприятного сна. Он прошёлся по двору и выглянул за ворота – улица была молчалива и пустынна, как и во сне. Лишь где-то вдалеке раздавался еле уловимый, пугающе знакомый шелест.

Ланцо вышел за ворота и крадучись прошёлся вдоль забора. Осторожно выглянув из-за угла, он зажмурился и отпрянул – прямо перед ним стоял великан, венчаный столбом и вооружённый языком-мечом. Великан застыл на месте и выжидал, не шелохнувшись, лишь сыпалась из его головы сухая земля, да клокотал в её недрах подвижный человечий ком.

Ланцо вновь выглянул из-за угла и, убедившись, что поблизости не было муравьёв, медленно выступил на дорогу, представ перед могущественным противником. Великан тотчас нагнулся к нему, протянул левую руку и разжал громадный кулак. На ладони его лежала пара окровавленных ушей.

Ланцо неуверенно потянулся, не отрывая взгляд от мглистого сыпучего силуэта великана, и осторожно взял уши. Они были влажными и скользкими от крови, совсем лёгкими, очень рельефными.

– Чьи они? – впервые в жизни Ланцо обратился к великану. Тихий голос его дрожал, дыхание сбивалось. Однако он прочистил горло и повторил свой вопрос громче. – Так чьи же?

То был почти крик. По безлюдной улице пронеслось тревожное эхо. Великан медленно развернулся и двинулся прочь, не удостоив Ланцо каким-либо ответом. Он грузно ступал по городу, перешагивая дома, осыпая их лавиной земли из своей клубящейся людскими телами головы, и совершенно равнодушно влачил на плече свой меч-язык, из которого на улицы непрерывно сочился яд.

Ланцо глядел ему вслед, растерянно застыв с ушами в руках. Он наблюдал, как великан бродил по округе и в конце концов рассыпался на множество частей, самыми крупными из которых были люди – их моментально разбросало по сторонам, каждый из них тут же укатился прочь и скрылся из глаз.

Ланцо вернулся в дом. На кухне, запалив свечу, он внимательно осмотрел уши, но так и не смог предположить, кому они могли принадлежать. Скорее всего, женские. Кто-то отрезал их – исступлённо, порывисто, неумело. Возможно, в великом гневе. Или страдании…

Ланцо нашёл под лестницей какую-то ветошь, и, оторвав небольшой край, обернул уши в ткань. Затем он сунул их в ящик с очистками, до половины заполненный Пиго, и поскорее покинул кухню.

Он оставил жилище дона Могена и поспешил домой, тревожась – не случилось ли с кем-нибудь из родичей подобного увечья.

По пути он застал пробуждение утра. На небе ещё не распустились розово-голубые всполохи восхода, но мерцали крапом звёзды в дымчато-сером мареве, как под крылом у ястреба, да разносились по округе робкие нежные трели соловьёв.

Когда Ланцо подошёл к дому семейства Эспера, птичье пение бодро возвещало начало нового дня, зардевшегося на небе золотым румянцем.

В доме царила суета. Сонный священник угощался на кухне холодной курятиной и молоком, вокруг него хлопотали хозяйки. Мужчины семейства обхаживали гроб, сколоченный ими за ночь для покойного Эврио. И, несмотря на спешное исполнение, гроб получился солидным и даже красивым – нехитрая резьба на крышке выглядела респектабельно и дорого. Именно так полагалось хоронить именитых мастеров.

Повинуясь стародавнему указу потентата о безотлагательных похоронах в жарких регионах во избежание распространения заразы, родичи Эврио Эсперы поспешно вырыдали все слёзы по усопшему и теперь деловито сновали по дому, готовясь к торжественному шествию на кладбище. Надевались траурные одежды, раздавались наказы по поводу поминальной трапезы, снаряжалась повозка – её украшали тканями и дубовыми ветвями.

На Ланцо в этой суете почти не обращали внимания, лишь недовольно косились на него, бродящего по дому без дела.

Было совершенно очевидно, что никто никому не отрезал здесь ушей, поскольку все озабоченно возились с похоронами, успевая на ходу что-то попивать да пожёвывать.

Чиела Эспера, однако, была тиха и печальна и сидела у свечи в углу спальни отца, уронив руки на недовязанный плед.

– Ланцо! – увидев сына, она встала и опрокинула корзинку с вязанием. Клубки покатились по тёмным углам. – Где ты был? Почему не явился ночью?

Тот подобрал раскатившиеся клубки и аккуратно сложил в корзину.

– Я был у дона Могена. Он пустил меня переночевать.

– У дона Могена? – растерянно повторила Чиела. – Но почему ты решил оплакать деда именно там? Почему не здесь… со мной?

Ланцо бережно положил ладони ей на плечи и обнял.

– Прости, мама. Но я бы лишь мешал тебе, ведь совсем не умею торжественно плакать и ничего не смыслю в обрядах.

– О, как и я! – Чиела уткнулась в его плечо и всхлипнула. Ланцо почувствовал, как рукав его рубахи намокает. – До красоты обрядов ли, милый Ланцо, когда случилось такое горе.

Ланцо гладил её по чудесным золотым волосам, собранным в сложную причёску с белой лентой на вдовий манер.

– Отец был добр к нам, он любил и защищал нас, – сбивчиво говорила Чиела, не отрывая мокрых глаз от плеча сына. – Он был добр и справедлив, Ланцо! Я пыталась окружить его заботой и лаской в ту пору, как он захворал, но едва ли этого было достаточно в сравнении с тем, что он сделал для нас. Хоть и печалюсь я, однако грызёт меня ещё и страх, Ланцо. Некому отныне защитить нас! Остались мы с тобой, дружок, одни на белом свете.

– Нас больше не нужно защищать, – возразил Ланцо. – Теперь это моя забота. И я справлюсь с этим, мама, вот увидишь.

– Парио выгонит тебя, – рыдая, проговорила Чиела, – а меня выдаст замуж. Неприлично мне жить без мужа на попечении братьев, при том, что имею совершенно товарный вид. Так он сказал.

Щёки Ланцо вспыхнули.

– Не выдаст, – кратко ответил он, отстранив от себя мать и взглянув в её заплаканное лицо. – Не выдаст. Это я тебе обещаю.

– Не хочу я мужа, Ланцо, – покачала она головой. – От мужчины жди беды. Жди предательства, жестокости и равнодушия. Но ты… – Чиела погладила сына по щеке. – Ты не таков. Ты иной. В тебе есть истинное мужество и честь.

– Не только во мне, мама, – улыбнулся Ланцо.

– Тебя послал мне сам Бог, – прошептала Чиела. – Твоё рождение, твоя жизнь – чудо господне! А значит, и сам ты – ангел божий во плоти.

Ланцо тихо рассмеялся и снова обнял мать. Та вцепилась в его жилет и замотала головой.

– Больше не оставляй меня одну, прошу тебя. Не оставляй меня здесь одну в полном распоряжении Парио!

– Ни за что не оставлю, мама.

– Вот вы где, – раздался громкий недовольный голос. – Явился-таки, Ланцо.

В дверях стоял сам Парио Эспера – старший сын Эврио, новоявленный глава семейства и столярной гильдии. Уже давно негласно занявший сей почётный пост, Парио откровенно недолюбливал Ланцо, отлучённого от фамильного ремесла, и считал его нахлебником и бандитом, позорящим фамилию Эспера. И хоть слава Ланцо пестрела добрыми делами, и народ в большинстве не без опаски, но всё же благосклонно относился к стремлению Ланцо сдерживать преступность на улицах города изнутри бандитского сообщества, Парио всем своим видом демонстрировал презрение к племяннику, всячески избегал его и называл в семейном кругу не иначе как «брошенным бастардом». Он побаивался Ланцо, никогда не обращался к нему прямо и не смотрел в глаза – словом, Парио Эспера мечтал отделаться от него и не мог дождаться, когда уляжется суматоха с погребением, чтобы высказаться, наконец, как глава семьи.

– Повозка тронулась, – объявил он, – не вздумайте опоздать на шествие и опозорить меня. Не хватало ещё, чтобы соседи судачили.

С подозрительным прищуром оглядев обоих, Парио поспешно удалился. Входная дверь скрипела и хлопала – все повалили на улицу.

Повозка, запряжённая вороной лошадью, медленно выкатилась на дорогу, постукивая колёсами о булыжники. Впереди всех шёл священник с символом Струн в руках. Он что-то монотонно бормотал себе под нос и сонно кивал головой в такт своих шагов. За ним следовали сыновья покойного – Чиего и Парио. Последний вёл под уздцы лошадь, влачащую повозку с гробом. С ним рядом степенно вышагивала разряженная матрона – сестра покойного, сеньора Череза. Позади, уцепившись за борта повозки, торжественно шествовали кузены Ланцо. Вслед им брели женщины семьи Эспера – жёны с малыми детьми и дочери. Чиела робко примкнула, было, к ним, но Ланцо уверенно отвёл её в авангард шествия и, не обращая внимания на недовольную гримасу Парио, повёл мать под руку прямиком за священником.

Замыкали шествие все желающие проводить в последний путь друга, соседа, главу гильдии. Рано поутру народу набралось немного, но всё же шествие получилось внушительным и торжественным.