Пламя грядущего

Подобно флагу привязал на пике верной —
И свежий ветер высоко над головой
Расправил знамя с золотой каймой.
И он вскричал: «Монжуа!» —
Старинный клич военный.[144 - Пер. Л.Ловер.]

– Вы именно это имели в виду? – спросил он после.

– Неплохо, – сказал Понс несколько удивленно.

Хью протянул сложенную горстью ладонь.

– Два денье, старик, – напомнил он Понсу.

– Спой нам какую-нибудь песню кого-либо из ныне живущих мэтров, – попросил Дени.

Менестрель кивнул и начал петь:

Я рыцарство явил во всей красе,
Притом любви постигнул тайны все,
Я преданнейшим был ее слугой,
И как под крышей дома рады мне,
Так ужас я внушаю на войне…

Он был вынужден замолчать, так как его голос потонул в раскатах дружного смеха. Это была одна из самых скромных и самоуничижительных песен Пейре Видаля, а сам Пейре сказал:

– Очень хорошо спето. Если бы я не был таким скупцом, я бы щедро одарил тебя.

Менестрель поклонился, оскалившись в ухмылке, как голодный волк.

– Все, что прикажете, достойные milites[145 - Milites – воины (лат.), здесь – рыцари.], – называйте любую песню по своему желанию.

Это превратилось в увлекательную игру: «Послушаем немного из «Ами и Амиля», «Что-нибудь из сочинений графа Гильема де Пуатье», «Ты знаешь: «Коль петь звучней, искусней, сладостней, нежней велит столь славной дамы власть…» – Фолькета Марсельского?» И всякий раз менестрель отвечал на вызов верным напевом и правильными стихами. Но что удивляло еще больше, принимая во внимание его грязную одежду и нерасполагающую внешность, так это его голос, который был чистым, безупречным, гибким и сладостным. Он закончил свое выступление, спев одну из аубад Понса, и вслед за ней: «Мила мне радость вешних дней, и свежих листьев, и цветов…» — сирвенту, которую Дени сочинил по заказу короля Ричарда. Потом он сказал:

– Благородные господа, прошу прощения, но горло у меня пересохло, а пальцы самую малость сводит судорога, а то я был бы счастлив петь для вас до конца зимы.

Они уразумели намек и вытащили парочку бурдюков вина, а когда с вином было покончено, Гираут, точно сторожевой пес, свернулся калачиком под навесом одной из палаток и проспал всю ночь. С тех пор он постоянно находился где-нибудь поблизости, ненавязчиво, но всегда под рукой, услужливо бегал с разного рода поручениями и оказался хорошим компаньоном, помогавшим скрасить долгие часы томительной скуки. Получив от короля деньги, Дени сказал Гирауту:

– Я буду платить тебе по одному пенни в день, кормить и одевать тебя. Ты будешь петь мои песни, а также любые другие, о чем я, возможно, тебя попрошу. Не знаю, как долго продлится твоя служба, но, с другой стороны, в жизни вообще нет ничего постоянного, особенно во время путешествия, подобного нашему. Тебя это устраивает?

– Вы увидите, что я способен на невероятную преданность, благородный господин, – ответил Гираут.

Он имел свои недостатки, не мог удержаться от воровства, но воровал очень неумело, и его всегда ловили и били. Понс избил его за кражу рубахи; Пейре Видаль избил его за то, что он выпил полбурдюка вина и долил туда воды. Хью безжалостно избил его за поползновение стянуть его шпоры. А Дени избил для его же собственного блага.

– Из-за тебя началась всеобщая драка на базаре в Мессине, потому что ты попытался украсть булку, – сказал он. – Неужели ты никогда не поумнеешь?

– Достопочтенный господин, – рыдал Гираут, – я просто порочный человек. Меня наказывали за мои грехи в Париже, Руане, Пуатье, Кельне, Вормсе, Генуе, Пизе и в двух сотнях других городов. Я ничего не могу с собой поделать.

– Ну так и нечего этим хвастаться, – сурово сказал Дени. – Постарайся исправиться.

Дени охотно прощал Гирауту его слабости, ведь именно благодаря менестрелю он встретился с Еленой, дочерью Франческо ди Гацци.

Он трудился над новой песней, сирвентой, которая должна была живописать и прославить союз двух королей, восхваляя их добродетель, побудившую их пренебречь своими земными королевствами, дабы защитить царство Божие и отвоевать для Господа вновь Его земли. Ричард намеревался устроить пышный рождественский пир в форте «Разгром Грека», и Дени надеялся, что по этому случаю ему представится возможность преподнести свое сочинение. Он завершил черновой набросок и теперь, когда до праздника осталось чуть более трех недель, хотел обсудить с Гираутом музыку. Он привык совершать уединенные прогулки по окрестностям, невзирая на опасность того, что мстительные крестьяне могут напасть на одинокого крестоносца, о чем Хью уже несколько раз предупреждал его. Он нашел местечко среди каменистых холмов приблизительно в миле к югу от Мессины, где сохранились руины древнего греческого храма. Туда он забирался и сидел, рассеянно глядя вдаль, на поросшую мхом гористую землю с островками низкорослых, узловатых деревьев, на сверкающую воду внизу и на темные, неясные очертания Калабрии у самого горизонта. Ему нравилось, что погода была теплой, как ранняя осень в Пуату, хотя уже почти наступило Рождество, и в своем одиноком убежище среди разрушенных колонн, под прикрытием гор он даже не чувствовал влажного, пронизывающего ветра, который иногда налетал с севера.

В тот день, заслуживающий отдельного рассказа, он взял с собой Гираута, посадив его на свободную лошадь. Они верхом проехали через холмы, поднимаясь все выше, а оставшуюся часть пути прошли пешком, держа коней на поводу. Они стреножили лошадей и оставили на террасе среди руин, а сами устроились на широкой пожелтевшей плите, согретой солнцем. Они потратили час или даже больше на песнь, и Гираут пропел ее, аранжируя на свой лад, к восхищению Дени. Они съели небольшой запас хлеба и сыра, который захватили с собой, и Дени лег на спину, заложив руки за голову и устремив взгляд в небо. Гираут пошел прогуляться, тихо напевая первые строки песни.

Дени погрузился в неглубокий сон. Его разбудил шум, услышав который он вскочил на ноги прежде, чем успел открыть глаза. Он слышал, как орал Гираут и второй голос, женский, выкрикивал проклятия. «О, Господи, – подумал Дени, – теперь он решил испытать радость в изнасиловании».

Он побежал в ту сторону, откуда доносились голоса. За ровной грядой зеленоватых камней склон холма уходил вниз террасами, поросшими сорной травой. Дени перебрался через гряду и с шумом – мелкие камни градом посыпались из-под его мягких туфель – скатился в неглубокую впадину между скал. Он увидел, как Гираут, согнувшись пополам и закрыв руками голову, мечется в разные стороны, в то время как высокая, крупная девушка лупит его изо всей силы палкой.

– Хватит! – закричал Дени, надеясь, что хоть это слово по-французски она поймет.

Девушка и вправду опустила палку и недовольно посмотрела на него. Гираут вытер лицо, распухшее от слез.

– Шут! Болван! – сердито напустился на него Дени. – Ты хочешь надеть нам на головы осиное гнездо? Или у тебя не хватает ума сообразить, что ты не сможешь справиться с девушкой, которая на полголовы выше тебя? – Он повернулся к девушке, выдавив улыбку. – Сумасшедший, – объяснил он, указав на Гираута, а затем повертел пальцами у виска, объясняясь на универсальном языке жестов. – Он не стал бы тебя насиловать.

– Sturpo? Насиловать? Этот? – девушка расхохоталась. – Я разорву его на шесть кусков, – сказала она на сносном французском. – Он взял мою корзину.

Она свирепо покосилась на Гираута, который отпрянул назад. Теперь Дени увидел, что менестрель держит сплетенный из прутьев короб, до половины наполненный чем-то напоминавшим коренья или сорняки. Он требовательно протянул руку. Гираут неохотно подчинился и отдал ему корзину.

– Какого дьявола тебе вздумалось красть у девушки корзину? – раздраженно спросил он.

– Я решил, что она может когда-нибудь пригодиться, – заныл Гираут.

Дени вернул корзину девушке и сказал:

– Прощу прощения. Этот человек – мой слуга, и я виноват. Я дремал и понятия не имел, что поблизости кто-то есть.

– Пустяки, – сказала она. Она поправила одежду и подняла свою шаль, лежавшую на земле под кустом. Набросив шаль на плечи и завязав концы вокруг талии, девушка улыбнулась, показав маленькие, белые, ровные зубки.

– Вам не следует уходить так далеко от дома. В горах опасно. Вооруженные люди… – сказал Дени.

– Ваш слуга не причинил мне вреда, – хихикнув, ответила она. – Я ведь сильная. И мой дом совсем недалеко. – Она поманила его пальцем. – Идем. Я покажу тебе.

Он последовал за ней. Она вскарабкалась на вершину крутой скалы и жестом указала на расстилавшуюся внизу долину. Он увидел черепичные и соломенные крыши, белые стены, темные полосы сжатых полей и ровные ряды фруктовых садов, казавшихся на расстоянии опрятными и ухоженными.

– Мой дом, – сказала она.

– Вижу. У твоего отца есть земля?

– Да.

– Что ты делала здесь, наверху?

Она тряхнула содержимым корзинки.

– Каппари, – объяснила она. – Я выкапываю растения с корнем и потом сажаю их в своем саду. Летом мы собираем почки. Положи их в кислое вино… в… хмм, как вы говорите – уксус. Очень хорошо. – Она погладила себя по животу.

– Понятно. И ты не боишься бывать здесь одна?