Пламя грядущего

– Послушай, – сказала она. – Может, ты считаешь свой род слишком знатным? Мой отец богат. Он староста нашей деревни.

– Дорогая, я нисколько не высокомерен. Моя собственная прапрапрабабка была ведьмой. – Его зубы сверкнули в ослепительной улыбке. – Говорят, что мой прапрапрадед в конце концов привел ее в церковь на крестины их сына, и когда капля святой воды случайно упала ей на руку, бабка вылетела в окно.

– Не шути такими вещами, – содрогнувшись, сказала она.

– Я не шучу. Так сказано в семейных преданиях. Но я вообще не собираюсь на ком-либо жениться.

– Ты женишься на мне, – сказала она со спокойной уверенностью.

Он прижал ее руку к своей щеке.

– И ты можешь продолжить свой крестовый поход, – заметила она.

– Ох, замолчи, – попросил он. – Лучше поцелуй меня.

Солнце уже стояло высоко над горизонтом. Она высвободилась из его рук.

– Я должна идти домой, – сказала она. – Ты еще вернешься сюда?

– Завтра.

Девушка привела в порядок свое платье и отряхнулась.

– Только не завтра, – ответила она. – Это день святой Маргариты. Послезавтра, возможно.

– Что значит «возможно»?

– О… Я подумаю.

И она побежала вниз по склону.

– Все равно я не женюсь на тебе! – прокричал Дени ей вдогонку. Он перевернулся на спину и улегся поудобнее, с улыбкой глядя в небо.

* * *

Дневник Дени из Куртбарба. Отрывок 7-й.

Я узнал, что ее зовут Елена и ее отец, некий Франческо ди Гацци, был держателем земли феода Гаусельма да Раметта, одного из сицилийских баронов. Этот Франческо был довольно богат, имел немало наемных работников, которые возделывали его поля, и собственных вилланов, однако был низкого происхождения и не нес рыцарской службы. И таким образом я очутился в затруднении, ибо, клянусь душой, мне очень нравилась Елена и я с удовольствием проводил с ней время. Тем не менее я и думать не смел жениться на дочери того, кто в нашей стране был бы всего лишь грязным мужланом, к подметкам которого прилип коровий навоз. То я начинал подумывать об акрах земли, которыми он владел, и подсчитывать приблизительный годовой доход, но тотчас бранил себя за подобную глупость, поскольку, какое бы приданое он ни назначил Елене, землю он наверняка не давал за ней. Если держание было наследственным (о чем доподлинно мне известно не было, но я предполагал это), оно, без сомнения, в будущем перешло бы его сыновьям.

Всякий раз, когда мы встречались, она принималась снова уговаривать меня жениться на ней, и всякий раз я пропускал мимо ушей ее слова. Это нисколько не препятствовало нашим любовным шалостям, и даже прибавляло им некую пикантную остроту, как имбирь баранине, всегда пробуждая во мне новые ощущения. Иначе все стало бы слишком пресным на вкус в силу привычки.

Я говорил ей: «Ради Бога, дорогая, почему ты так настаиваешь на этом? Что ты находишь хорошего в браке с бедным трувером, если ты добиваешься своего с таким же пылом и настойчивостью, как епископ бенефиция[146 - …добиваешься своего… как епископ – бенефиция. – Имеется в виду получение церковной должности и связанных с ней статей дохода.].

На скудном французском, столь забавно звучавшем в ее устах, она отвечала, что я красивый мужчина и что она теперь не более чем служанка в доме отца, а хотела бы иметь свой собственный дом и быть себе хозяйкой.

И все бы ничего, если бы она вечно не заводила об этом разговор, убеждая улыбками и ласками или частенько переходя к злобным ругательствам и угрозам. Раз или два я не выдерживал и клялся никогда больше не ходить в тот языческий храм на вершине холма, где мы встречались. Но я не мог вынести воздержания так же, как, скажем, утерпеть и не помочиться, когда возникала такая потребность.

О наших свиданиях никто не ведал. Я больше не брал с собой Гираута, а просто закончил свою песнь и заставил его выучить ее. Я нисколько не сомневался, что Артур посмотрел бы на меня с высокомерным презрением, если б только узнал, где я провожу дни, и несмотря на то, что он не решился бы меня упрекать за это, я ни за что не признался бы даже ему. Что касается Елены, я не знаю, что она говорила своему отцу и братьям, но так или иначе она приходила каждый день на условленное место, и мы предавались развлечениям, пусть даже порой и недолго. Так продолжалось в течение почти двух недель, а затем наступило Рождество. На четвертое воскресенье Рождественского поста она не появилась, хотя я прождал ее до заката, и на следующий день, в канун Рождества, я вновь ждал ее напрасно. Я ушел разгневанный, дав себе торжественное обещание покончить с этим. И весьма вовремя, сказал я себе, ибо она очаровывала меня все больше и больше. Пребывая в смятенном состоянии духа, я мог ненароком ответить «да» на ее настойчивые просьбы.

В праздник Рождества король Ричард задал грандиозный пир в своей крепости «Разгром Грека», на который были приглашены все рыцари, лорды и знатные люди всей армии, будь то англичане, французы, пуатевенцы, норманны, анжуйцы или гасконцы. Их было бесчисленное множество, ибо несколько сот прибыло из Англии, и столько же с королем Франции, и еще почти двести человек из других земель. Всех рассадили в огромном зале форта (на самом деле изнутри форт представлял собой один большой зал, так как кухни находились на улице, под навесами, и не было никаких других служб и комнат). Я не берусь назвать количество столов, сооруженных из досок, положенных на козлы, с тем чтобы все гости могли чувствовать себя свободно. Вокруг, на лоне природы, пировали простые воины, поскольку король Ричард велел герольдам объявить, что каждый может получить свое от королевских щедрот. Погода стояла прекрасная и довольно теплая, так что лучники и копьеносцы, которым столом служила земля, не испытывали никаких неудобств. Все веселились в зале и под открытым небом, и могу поклясться, что на сорок миль вокруг не осталось ни одного живого быка или свиньи, а также ни одного фермера, который не пересчитывал бы королевские пенни и не порадовался бы от души в Рождество неистощимости казны Ричарда.

Нас, труверов, усадили всех вместе. Ричард показал, с каким уважением относится к нашему труду, ибо мы находились неподалеку от высокого стола, где восседали оба короля, а два оруженосца Ричарда наливали нам' вино и подавали воду для омовения рук. Таким образом Артур и я были разделены, поскольку он сидел ближе к концу одного из нижних столов, но у него нашлись друзья среди его соотечественников, и я знал, что он не одинок.

Вообразите только это великолепное зрелище, когда все блистательное собрание уселось за столы, толпы слуг и прислужников, одетых в яркие, разноцветные костюмы, и великое изобилие яств и вин. Все блюда и подносы, на которых подавали угощение, были золотыми или серебряными, а вино разливали из сосудов, инкрустированных драгоценными камнями и украшенных фигурками людей и животных. И каждый из гостей, пришедших на пир, получил кубок для вина: из золота, серебра, рога или дерева – в соответствии со своим рангом. И все унесли их с собой как подарок короля, поскольку Ричард считал потерянным тот день, когда он никого ничем не одарил.

Пока мы пировали, нас развлекали жонглеры и танцоры. Когда же трапеза завершилась, нам подлили еще вина, и король попросил нас показать свое искусство. И Понс спел голосом, весьма напоминавшим любовный зов быка, а Пейре Видаль заставил спеть своего жонглера, которого привез из Марселя, и тот действительно пел весьма неплохо. Потом из своего уголка, где он подбирал объедки, выступил Гираут, взял по моему приказанию арфу и спел мою новую сирвенту: «Когда донесся плач из Святой Земли». Он был подобен соловью, серый и неприметный, но медовая сладость его голоса исторгла слезы из глаз всех, кто его слушал, и когда он замолк, прогремели шумные аплодисменты, а меня восхваляли со всех сторон за превосходную песнь. Гираута заставили спеть еще, а я получил богатые дары, деньги, золотой кубок, золотое блюдо и даже не знаю, сколько сверх того.

Я вернулся со всем добром обратно в лагерь, а Хью Хемлинкорт и Артур составили мне компанию. Я хотел наградить Гираута, но не смог его разыскать. А теперь послушайте о том зле, которое было совершено, дабы осквернить этот святой день, так как ближе к вечеру какие-то моряки из Генуи и Пизы, разгоряченные вином, напали на караульных флота короля Ричарда и вступили с ними в сражение. И прежде, чем наступил конец битве, несколько человек было убито и многие ранены с обеих сторон.

Но это далеко не все. На следующий день страсти еще кипели, и моряки сошлись вместе, в количестве большем, чем прежде, отправились на пристань и начали осыпать караульных оскорблениями, и опять завязалась драка. И так уж выпало, что это происшествие имело для меня и благие, и дурные последствия.

В то утро я праздно сидел у палаток и смотрел, как Понс и Хью играют в кости с несколькими приятелями, среди которых находился молодой Жерве де Танкарвиль, уже завоевавший известность как неутомимый охотник за женщинами, поскольку до сих пор ему не попадались сарацины, чтобы пуститься в погоню за ними. Артур отправился в ту часть лагеря, где стояли палатки английских рыцарей, как и он, уроженцев Сассекса. В эту зиму он заскучал по родным местам и, как он признался, жаждал поговорить о вещах обыкновенных – пшенице, разведении скота и управлении поместьями.

Как раз тогда, когда мы так приятно проводили время, нашего слуха достиг отдаленный шум. Вскоре человек, знакомый нам – Балдуин де Каррео, рыцарь, весьма искусный во владении оружием и отличавшийся веселым нравом, – проехал мимо, громко смеясь. Я подошел к нему и спросил, что там такое происходит, и он ответил, что моряки снова при деле, отмечая по всему причалу Рождество Господа нашего с ножами, дубинками и мечами в руках. Еще раньше собралась толпа генуэзцев, и они с важным видом явились на причал, где расхаживали чванливо, показывали носы, плевали в сторону английских охранников, обзывали их хвостатыми и другими обидными прозвищами. Возможно, дальше этого дело бы и не двинулось, если бы не пришел, пьяно шатаясь, какой-то человек – говорили, что он норманнский менестрель, – и не начал горланить песню на итальянском языке, содержавшую строфы, весьма унизительные для жителей Генуи. И песня настолько их разозлила, что они дружно напали на него, а караул флота, увидев это, поспешил ему на помощь, и так началось сражение.

С тех пор как Гираут пел на пиру, о нем не было ни слуху ни духу, и я предположил, что речь, должно быть, о нем. Ибо если он обладал певческим даром, в равной степени он отличался талантом оказываться именно там, где начиналась драка. Поэтому я вскочил на коня и поскакал к берегу. На пристани царила полная неразбериха, многие пришли из лагеря поглазеть и посмеяться, и из-за их насмешек там и здесь возникали отдельные потасовки, подобно тому, как внезапно вспыхивает солома и скоро прогорает. Гавань в Мессине представляет собой длинную, изогнутую полосу земли, напоминающую серп, которая выдается далеко в море, образовывая обширную бухту, защищенную от ярости морских волн. Военный флот стоял на якоре с внутренней стороны, ближайшей к городу. Но с другого конца, являвшегося как бы ручкой серпа, были пришвартованы торговые корабли и другие, не из нашей флотилии. Сначала я проехал вдоль этой части гавани, расположенной напротив лагеря, и когда пробирался между низенькими рыбацкими лачугами, то неожиданно наткнулся на компанию французских лучников, которые гнались за каким-то человеком, избивая его своими деревянными луками, а некоторые даже наносили удары мечом. Человек был весь в грязи и истекал кровью, его плащ превратился в лохмотья, в руке он все еще сжимал эфес сломанного меча. К тому же было совершенно очевидно, что он не простой матрос, ибо на шее у него висела золотая цепь, а материя его изодранной одежды была хорошего качества.

Прежде всего я подумал о благоразумии, так как эта драка меня совершенно не касалась. Но один из лучников, подобравшись к бедняге вплотную, ткнул луком ему между ног и опрокинул на землю, а остальные, разразившись пьяным смехом, принялись пинать его. Созерцание их забав не доставило мне никакого удовольствия, и, пришпорив коня, я поскакал прямо на них. Они бросились врассыпную из-под копыт, но решили не сдаваться. Один или двое поспешно натянули луки, и тогда я закричал, что король Ричард едет сюда и за такие дела вытянет им шеи на виселицах. И такой трепет внушало одно его имя, что они исчезли без лишнего шума. Я поднял человека, которого они повалили, вытер ему лицо и спросил, как он себя чувствует.

Он ответил, что довольно неплохо, учитывая то обстоятельство, что его едва не прикончили. Он умолял меня препроводить его к дому некоего Тарена ди Арагона, купца из Мессины, где он остановился. Я посадил его на круп моего коня и, чтобы ему легче было держаться, поехал шагом, сжимая в руке меч на случай, если на нас нападут. Он указывал мне дорогу, и таким образом мы добрались до места – высокого дома, стоявшего на узенькой улочке. Все окна, смотревшие на улицу, были плотно закрыты, из глубины дома не доносилось ни звука. Я постучал в дверь, и кто-то вышел открыть ее, но, взглянув на меня с испугом, захлопнул бы ее снова, если бы человек, которого я привез, не прокричал что-то на сицилийском наречии. Тогда слуга широко распахнул дверь и поспешил помочь ему спуститься с коня. Поддерживая его с двух сторон, мы вошли в дом и поднялись по лестнице, очутившись в красивом, большом зале, изысканно украшенном, с гобеленами на стенах, креслами с кожаными сиденьями и огромными сундуками, покрытыми искусной резьбой. К нам вышел смуглый, крючконосый и бородатый человек, который, увидев моего попутчика, воздел руки и возопил, и некоторое время в комнате стоял такой оглушительный крик, что я был вынужден заткнуть уши.

Наконец спасенный мною человек повернулся ко мне и, взяв меня за руку, сказал, что обязан мне жизнью. По его словам, он был купцом из Генуи по имени Джан-Мария Скассо и прибыл сюда, дабы заключить кое-какую сделку с королем Ричардом. Услышав, что на пристани идет сражение, он испугался за свой корабль, который еще не разгрузили, однако, приблизившись к месту свалки, в толпе потерял двух своих слуг, а затем на него набросились лучники. Он спросил, какое вознаграждение я хотел бы получить. Но я в тот миг раздумывал, какая участь могла постигнуть моего бедного, глупого менестреля Гираута, и с поклоном ответил, что я не настолько жаден, чтобы взять деньги в уплату за жизнь человека, и помимо всего, должен идти. Он расцеловал меня в обе щеки и сказал, что буде мне когда-либо что-то понадобится, мне следует обратиться к нему или, если его будет трудно разыскать, к сему Тарену ди Арагону, его дорогому другу. Он жестом указал на бородатого человека, низко склонившегося передо мной. Тогда я подумал, что совсем не плохо иметь его в числе своих должников на случай какой-нибудь нужды в будущем, и на том расстался с ними.

Когда я вернулся на пристань, сражение уже прекратилось, так как оба короля вместе прискакали в гавань и положили конец резне. Я порыскал вокруг, расспрашивая всех встречных, но не сумел узнать ничего нового о Гирауте и в конце концов вернулся в лагерь. Не успел я позаботиться о своем скакуне, расседлать его и дать ему остыть, как ко мне подошел Понс с видом величайшего дружелюбия и взял меня под руку, приговаривая: «Милый, добрый Дени, разве мы не друзья?» Я насторожился и охотно подтвердил, что мы действительно долгое время были и остаемся друзьями. «Я так им и говорил, – заявил он, – и еще рассказал, как часто мы ели из одной тарелки и стояли горой друг за друга». Он засмеялся и продолжал: «И даже о том случае, когда я дал тебе на сохранение свои деньги, а ты надул меня». Я сказал, что сам прекрасно помню об этом и не сомневаюсь, что он не держит зла на меня, принимая во внимание, сколько раз я платил за его выпивку и ужин и как я даже пожертвовал своим кинжалом с мощами св. Себастьяна, спрятанными в рукояти, ради его выпивки в Руане. «Да, как хорошо иметь такого товарища, – вскричал он, – и мне отлично известно, что я могу положиться на тебя. Ибо видишь ли, я сел играть с Хью Хемлинкортом, и даю руку на отсечение, он заколдовал кости, так что расклад все время был в его пользу, а я глубже и глубже увязал в долгах и не знал, где мне найти залог, дабы продолжать игру. Правда, я знал, что если бы ты был рядом, то ничего не пожалел бы ради меня. Долго ли коротко ли, но я проиграл все добро, которое ты получил на пиру – золотой кубок, золотое блюдо, шесть колец, четыре нагрудных цепи, двенадцать брошей из золота и серебра». Он искренне расхохотался и сказал: «Эта шутка нас невероятно позабавила, и когда я об этом вспоминаю, то снова не могу удержаться от смеха. Но послушай, Дени, Бог свидетель, я отплачу тебе сторицей, ибо, в конце концов, это были всего лишь красивые безделушки, а вовсе не какие-нибудь серьезные вещи, которые могут поссорить друзей. Не думай, я бы ни за что не взял их у того, к кому не питал бы нежной привязанности».

Сначала я страшно разгневался и не знал, проклинать мне его или плюнуть, но, взглянув ему в лицо, открытое и привлекательное, исполненное добродушия, я не смог и сам не посмеяться над такой дружбой. И таким образом мы поладили между собой, однако я подумал, что да сохранит меня Бог от подобной дружеской привязанности в будущем или мне придется нищенствовать и питаться подаянием.

Что касается Гираута, то он вернулся через три дня. Весь покрытый рубцами и кровоподтеками, с лицом, распухшим до такой степени, что такой образины хватило бы на троих, он являл собой печальное зрелище. Поначалу он не хотел говорить, где пропадал все это время, но после того, как я обвинил его в том, что он стал причиной бесчинства на пристани, он поведал мне всю историю. На пиру король послал ему с пажем кувшин вина, и он удалился, чтобы насладиться угощением. Он так и сделал, осушив сосуд глоток за глотком, и от выпитого вина сознание его затуманилось. Он почти не помнил, что делал до того самого момента, когда матросы принялись избивать его. Он притворился мертвым и между ног дерущихся выполз из свалки. Затем прибыл Ричард и разнял сражавшихся. Несколько караульных притащили Гираута к королю, обвинив его в том, что он затеял свару своей песней. Однако король узнал его и приказал доставить в дом гофмейстера Сицилии, где Ричард жил до сих пор. Там его вымыли, одели в красивую одежду и заставили петь для обоих королей. Ричард осыпал его ласками и оказывал ему почести, наградил его подарками и положил спать в свою постель. Но затем в Гираута вселился бес, ибо, очутившись в королевской спальне, он не мог не протянуть руки к кое-каким побрякушкам, попавшимся ему на глаза. Когда это обнаружилось, от смерти его спасла только милость короля, которую он заслужил сладкоголосым исполнением нескольких песен трувера Блондела (так как Гираут знал не хуже меня, кто скрывался под именем Блондел). Поэтому его просто избили и вышвырнули из дома, и он считал, что ему еще повезло, раз его голова осталась на плечах. Это происшествие немного обеспокоило меня, поскольку я знал, как часто меняется настроение Ричарда. Я опасался, что когда-нибудь он может возложить вину за грехи менестреля на меня. Тем не менее я вновь взял Гираута на службу, поскольку мягкосердечный Артур попросил за него.

И теперь мне осталось лишь добавить, что в тот же самый день, в последний день 1190 года, когда я сидел в нашей палатке, описывая эти события в дневнике, который перед вами, появился маленький оборванец, загорелый и грязный. Несмотря на свою неопрятность, он держался точно юный лорд. С важным видом он вошел в палатку, уперевшись рукою в бок, и обратился ко мне: «Дени из Куртбарба?» Я ответил, что это я и есть, и он подал мне связку сухих листьев, нанизанных на прутик. Я хмуро посмотрел на него, вообразив, что он решил подшутить надо мной, и, вскочив на ноги, спросил: «Что это такое?»

«Каппари», – ответил он, гримасничая, как обезьянка, и дерзко протянул руку, требуя пенни…

* * *

Артур волновался. В течение многих недель Дени вел себя очень странно. Сам Артур не знал, как выразить свою тревогу словами. Наблюдая, как его друг бродит с отсутствующим взглядом, или слушая его бессодержательную и бессвязную речь, он много раз откашливался, готовясь задать некий прямой вопрос. Но всякий раз терялся.

Если бы Дени имел хотя бы отдаленное представление о том, что чувствовал его друг, он был бы изумлен. Он просто не осознавал, насколько странно его поведение. Он был поглощен мыслями о поэзии.

Он встречался с Еленой один, а иногда два раза в неделю. Они отказались от свиданий в разрушенном храме из-за погоды. Девушка показала ему дорогу к крошечной хижине, сложенной из камней и находившейся высоко в горах. Некогда там было жилище отшельника, пояснила она, настоящего святого, который много столетий назад приплыл на Сицилию, преодолев бурные волны в каменном гробу, и сотворив множество чудес, вознесся на небеса во время грозы. В этом уютном убежище Дени и Елена проводили время, занимаясь любовью и ссорясь.

На самом деле у них было очень мало общего, за исключением коротких мгновений плотского наслаждения. И тем не менее они не порывали связи. Она была гораздо глубже, чем примитивное утоление похоти. Для Елены Дени стал и целью, которую необходимо достигнуть, и препятствием, которое нужно преодолеть, – тем, с кем нужно сражаться и покорить. Он не был ее первым мужчиной – совокупление считалось делом настолько же естественным, как и дыхание, в ее суровом, скалистом крае, опаленном южным солнцем снаружи и вулканическим огнем изнутри. Но он был первым мужчиной, которым она захотела завладеть. Он представлялся ей столь же ценным предметом, как и святые мощи, чудным явлением из другого мира. Необыкновенная манера говорить, наклон головы, то, как его глаза вспыхивали или становились задумчивыми, – все это бесконечно восхищало ее. А кроме того, ей страшно надоело занимать в родительском доме место чуть выше простой служанки. Надоело слушаться приказаний своей матери. Надоело терпеть затрещины от отца – не имело значения, какими благими побуждениями он руководствовался. Она устала от своих двух братьев и их самодовольства, их тяжеловесных шуток и скотского поведения. Они искали ей мужа, но для большинства местных мужчин она считалась недостаточно покорной. Ей никогда не приходило в голову, как и всем, кого она знала, вести точный счет таким пустякам, как дни рождения; иначе бы она воскликнула, что ей уже девятнадцать лет, а на жизнь никаких перспектив. Ей представлялось, что, если она правдами и неправдами упросит Дени жениться на ней, все досадные мелочи, портившие ей жизнь, исчезнут.

Что же касается Дени, то он просто давно не имел женщин. Но более того, ему нравилось ее жизнелюбие, бурные проявления чувств и настроения, ее пылкая страстность. Он походил на человека, который день за днем ел жирное тушеное мясо и вдруг увидел у себя на тарелке свежий салат. О любви речи не было. Любовь – возвышенное чувство, которое надлежит приносить в дар идеальной возлюбленной. Тут была страсть, Елена пробуждала в нем вдохновение так же, как и чувственность.

Ибо его вдруг осенило, что возможно сочинить стихи как бы этой дикарке под стать. Ей не подходил поэтический строй кансоны или сложный размер аубады, в которой слово «восход» появляется через равные периоды, или замысловатые рифмы секстины, подобные изысканной вязи узоров восточного ковра. Нет, ничего такого, ничего из того, чему он когда-либо учился, за исключением, пожалуй, стихов, которые он однажды слышал в исполнении того менестреля – много лет назад в харчевне, когда дождь барабанил в ставни. Поэзия, построенная на просторечии, приправленная жаргонными словечками, отличавшаяся естественными рифмами. Естественная – именно! Это было точное слово, и оно характеризовало Елену.

Но как создавать «естественную» поэзию? Два слова противоречили друг другу по смыслу, как, например, в сочетаниях «светлая темнота» или «сухой дождь». Поэзия имела свою собственную природу, исходила из своих собственных законов, стояла чуть в стороне от реальной жизни, по существу как бы являясь ее отражением в золотом зеркале, представая в обличий более величавом и приукрашенном. Неспроста ее называли «искусством», наделяя таинственными свойствами.