Пламя грядущего

В тот же самый день граф Ричард оставил город и направился в крепость Жизор, где, как я слышал, он позднее встретился с королем Франции. Ныне, когда старый король умер, они торжественно пообещали прекратить вражду и относиться друг к другу дружественно. И поскольку они раньше приняли крест, то теперь поклялись вместе отправиться в крестовый поход в следующем году по наступлении Великого Поста. Поговаривали, что, когда граф покидал Жизор, крепостной мост рухнул под его тяжестью и он вместе с конем провалился в ров с водой. Некоторые полагали в том дурное предзнаменование, но лично я думаю, будто этот случай произошел вследствие естественных причин, ибо Ричард выделялся среди прочих мужей мощным телосложением и большим весом.

Итак, в тот же вечер, узнав новость об отъезде Ричарда в Жизор, я глубоко задумался о том, как мне поступить дальше. Я рассудил, что извлеку мало пользы, если буду тащиться во след ему подобно шлейфу дамского платья, который собирает по пути всю грязь и пригоден только на то, чтобы отшвырнуть его прочь с дороги. Оставалось или бросить дальнейшие попытки обратить внимание Ричарда на свою особу, или же отправиться в Англию и там попробовать приблизиться к нему, когда он приедет. Последняя мысль показалась мне удачной, ибо к тому времени уменьшится число придворных в свите, а также отстанут многие трубадуры, которые не смогут заплатить за проезд на корабле через Узкое море. Но с другой стороны, я находился в том же положении: я и сам мог с тем же успехом перелететь через пролив, с каким заплатить за проезд. Поэтому я преклонил колена в своей комнате и молил св. Дени и Пресвятую Деву помочь мне, а затем с тяжелым сердцем отправился в постель.

На следующий день, незадолго до вечерни[56 - Вечерня – 6 часов вечера.], когда дневная жара немного идет на убыль, я не спеша пересек мост и, очутившись в главной части города, отправился в квартал ткачей к дому, где поселился Понс. Едва я приблизился к нему, как на улицу вышел сам Понс в компании двух благородных сеньоров, одетых в легкие летние накидки пестрой расцветки. В одном из них я узнал молодого рыцаря Жерве де Танкарвиля, сына обер-гофмейстера[57 - Обер-гофмейстер – придворный чин управителя дворцовым хозяйством и штатом придворных (здесь – в Нормандском герцогстве); также председатель дворцового суда и совета.] Нормандии, весьма великодушного и щедрого юношу, однако черезмерно склонного к разврату; второй кавалер был мне неизвестен. Понс поздоровался со мной и сказал, что они идут домой к Жерве играть в кости, а затем Жерве радушно пригласил меня присоединиться к их обществу, если я ничего не имею против. Мы вместе двинулись дальше, весело распевая. По пути Понс взял меня под руку и отвел немного в сторону, как будто собирался помочиться у стены дома. Он тихо зашептал мне на ухо: «Эти двое – алчные люди, весьма страстные игроки. В твоем кошельке есть деньги?» В ответ я показал ему, что кошель пуст, за исключением освященного оловянного медальона с изображением св. Тома[58 - Св. Тома – здесь имеется в виду один из апостолов Иисуса Христа, известный в православной традиции под именем Фома.], имевшего сходство с серебряным пенни. Я надеялся подсунуть его вместо настоящего, если мне посчастливится напасть на хозяина таверны, когда тот будет слишком занят, чтобы повнимательнее рассмотреть вещицу. Понс сказал: «Понятно. Дени, дай мне тогда твой кошель и позволь вручить тебе мой, полный денег. Поскольку я знаю тебя как человека честного, то, возможно, не потеряю голову во время игры. А тебе вовсе не следует принимать в ней участие». С этим я согласился, и мы продолжили путь.

Итак, мы подошли к красивому дому, которым семья Танкарвиль владела в этом городе, и вступили в великолепный зал, где за столом трое или четверо мужчин уже играли в карты. Жерве угостил нас вином, а после того, как игра завершилась, потребовал кости, объявив, будто предчувствует удачу, и поклявшись, что три раза из трех выбросит нужное число очков. «Не успел я проснуться сегодня утром, – объяснил он, – как увидел в саду семь скворцов, которые взлетели четверкой и тройкой, и поэтому семь – мое число». Тогда они все хором закричали, что одному из них, Гильему де Клеру, надлежит следить за игрой и принимать ставки, и все они заключили между собой пари на удачу Жерве. Тот сказал Понсу: «Давай, мой верный друг, дорогой Капдюэйль, побейся со мной об заклад». Понс вместо ответа вынул с удрученным лицом мой кошель, открыл его и сказал: «Видит Бог, у меня нет ни пенни, но я попытаю счастья с тем, что мой друг Дени из Куртбарба одолжит мне». Когда я услышал его слова, у меня не осталось иного выбора, кроме как достать его кошелек, туго набитый серебряными монетами, и дать ему, сколько он попросил, – пять денье.

Вслед за тем они сыграли; назначенные Жерве семь очков выпали, когда он метнул кости в первый раз, как шесть и одно, и во второй – тоже семь. Они потребовали еще вина; ставки между тем удвоились. Понс играл на деньги, которые выложил на стол, а Жерве вновь заказал семь очков и сорвал удачу, выбросив «три» и «четыре». Признаться, ему необыкновенно везло, никогда я не видел ничего подобного. Они продолжили игру с еще большим азартом. Все дружно рвались к столу, и меня понемногу оттеснили в сторону, так что в конце концов я оказался стоящим в одиночестве у дверей.

И в этот миг мои глаза застлало туманом. Мне как будто явился призрак, похожий на блаженного Дени, державшего на ладонях свою увенчанную митрой голову, и ее губы улыбались мне, и голос произнес тихо, но отчетливо: «Возлюбленный сын мой, иди вперед и плыви на корабле в Англию, как ты хочешь, ибо, смотри, ты держишь деньги в своих руках».

И тут меня вынесло на улицу без малейшего усилия с моей стороны, и столь же чудесным образом я был перенесен за пару дней в порт Онфлер, где нашел судно, отправлявшееся с грузом вина в Портсмут. Я заплатил за свой проезд, а также за перевозку коня, которого купил перед тем, как покинуть Руан. Я вручил свою судьбу в руки Господа и пустился в плавание по вздымающимся волнам.

Не могу сказать, как долго длилось наше путешествие по морю, ибо все это время я пребывал во власти великого душевного смятения и прискорбного страха смерти. К тому же меня так выворачивало, что мне казалось, будто я вот-вот выплюну изо рта подошвы своих ног. Но Бог позаботился о корабле – ну и, конечно, вместе с Господином Шкипером, который ни на мгновение не отходил от штурвала и покатывался со смеху (я даже заподозрил, будто он обезумел), приговаривая, что это плавание спокойное и легкое и то, что я принимаю за волны, на самом деле не более чем рябь в садке для разведения рыбы. Тем не менее едва я вновь ступил на твердую землю, как преклонил колена и возблагодарил Создателя за то, что он счел целесообразным сделать меня человеком благородной крови, а не моряком. Итак, я воочию убедился, что в стране англичан вовсе не так сыро, как мне говорили, ибо светило солнце, а жницы в поле трудились, подоткнув подолы своих юбок. В Портсмуте я отдыхал и восстанавливал силы, пока земля не перестала качаться у меня под ногами; премного восхитил меня этот большой и оживленный порт. Население города исчислялось многими сотнями, и все же, как ни странно, он не пользовался привилегиями, закрепленными королевской грамотой, что являлось причиной некоторого недовольства среди его жителей. Отсюда на север, в направлении Лондона, шла дорога, которая вела мимо Чичестера, а оттуда в Гилфорд, и я отправился в путь в компании нескольких монахов из общины кафедрального конвента Чичестера, которые приехали в Портсмут купить пеньку и деготь, а также все необходимое для постройки нового собора на месте недавно сгоревшего и теперь возвращались домой. Я не знал ни слова на их языке, но их управитель был из хорошей семьи и говорил по-французски, и с его помощью я мог с ними беседовать. По дороге я пел им песни, и когда мы прибыли в Чичестер, они взяли меня с собой, приютили на ночь и превосходно накормили, когда же я вновь собрался в путь, их настоятель велел приготовить мне в дорогу запас хлеба, сыра и вяленой рыбы в таком количестве, чтобы хватило до конца путешествия. Он также объяснил, что, миновав возвышенность, называемую Дауне, до которой верхом можно добраться менее чем за один день, я окажусь поблизости от местечка Палборо, где недавно был основан монастырь ордена бенедиктинцев[59 - Бенедиктинцы – члены католического монашеского ордена, основанного ок. 530 г. Бенедиктом Нурсийским в Италии.], а его приор даст мне кров.

Я ехал через Даунс. То были меловые горы, довольно пологие, не очень высокие, поросшие старым могучим лесом. Погода стояла чудесная, на душе было легко и радостно, слух услаждало пение жаворонков. В середине дня, добравшись до места, откуда начинался отлогий спуск вниз, я подкрепился немного хлебом и сыром и с высоты обозрел всю долину, широко раскинувшуюся у подножия горы. Далеко внизу сквозь деревья я смог разглядеть полоски вспаханной и засеянной земли, пастбище, соломенную крышу и квадратную башню церкви. Этот край показался мне богатым и плодородным. Затем я вновь сел на лошадь и стал спускаться по склону, ослабив поводья и уронив голову на грудь. Я сомлел под палящими лучами солнца; и таким вот образом, сам не знаю как, я сбился с пути, свернув не на ту дорогу, и даже не подозревал об ошибке, ибо совсем не знал эту страну. Итак, я ехал прямо, вдоль общинного пастбища, где паслась отара овец и трое или четверо мужчин, лежа под сенью дерева, вели меж собой беседу. Я натянул поводья и, окликнув их, произнес по буквам название монастыря, о котором мне говорили. «Хардхем?» – выговорил я, стараясь изо всех сил одолеть варварское произношение английского слова.

Они поднялись с земли, подошли поближе и остановились, в упор рассматривая меня. Они были одеты в довольно чистые рубахи и чулки, подвязанные по английской моде, с ножами у пояса и длинными пастушьими посохами или палками в руках. Один из них, рослый человек мощного телосложения, заговорил на своем ужасном языке, остальные заворчали с одобрением. Они приблизились вплотную, первый схватил меня и грубо стащил с седла.

Мне не понравилось, как со мной обошлись, тем более они были простолюдинами: во Франции крестьяне, подобные этим, никогда бы не осмелились повести себя так дерзко. Я вырвался из их рук и выхватил свой меч, прислонившись спиной к крупу лошади. Весьма сдержанно я выразил негодование по поводу столь неучтивого обращения с путешественниками, между тем раздумывая про себя, что лучше: броситься на них или попытаться вскочить на коня и умчаться прочь, пока они не напали на меня. Они стояли, внимательно наблюдая за мной и переговариваясь, бросая в мою сторону весьма зловещие взгляды. Я стал сожалеть, что вообще решился покинуть свою страну и оказался среди таких диких и невежественных людей.

И вдруг я услышал топот копыт и увидел, как через луг едет всадник с соколом на руке, а позади него – слуга с перекинутым через седло насестом для сокола и еще один человек, вооруженный коротким луком и мечом. По соколу, которого он держал, я определил, что первый всадник может быть только рыцарем или землевладельцем, и потому я окликнул его со словами: «Милостивый государь, если это ваши псы, прогоните их прочь».

Когда он подъехал ближе, я смог лучше рассмотреть его и увидел, что у него светлые волосы и приятное лицо, светившееся таким дружелюбием и добротой, что я помимо воли проникся к нему искренней симпатией. Он приветствовал меня и сказал: «Боюсь, это люди из моего поместья», – и повернувшись к ним с улыбкой, заговорил на их языке, хотя и несколько неуверенно, как мне показалось. Вслед за этим они сплюнули на землю, понурились и побрели прочь.

Незнакомец пояснил, что они не намеревались причинять мне вреда, их поведение было ничем иным, кроме как обычной грубостью английских простолюдинов. «Они точно дети, – сказал он, – они подчиняются не столько голосу разума, сколько доброму слову и мягкому обращению или же розге». На это я ничего не ответил, однако спросил, как далеко находится Хардхемский монастырь. Он рассмеялся и сказал, что я изрядно отклонился от правильного пути, удалившись на два лье[60 - Лье – французская мера длины, равная 4 км.] от главной дороги. Он сказал, что его зовут Артур из Хастинджа, и настойчиво уговаривал поехать с ним, ибо в его доме я смогу отдохнуть. А заметив мою арфу, висевшую в сумке позади седла, он заявил, что не многие трубадуры и менестрели наведываются в эти отдаленные места, и он сочтет за великое одолжение, если я соглашусь сыграть и спеть для него что-нибудь по своему выбору. И речь его, обращенная ко мне, была столь приятна и учтива, что я не смог отказать ему, отправившись вместе с ним и не предполагая того, что вскоре осуществится мое желание, во исполнение коего я приехал в Англию.

* * *

Первое впечатление Дени о добродушии и жизнерадостности незнакомца оказалось верным: Артур из Хастинджа был человеком, не утратившим к двадцати пяти годам внутренней гармонии. От природы он обладал уравновешенным характером и редкостным дружелюбием и никогда не думал дурно о других; он очень любил жизнь, и столько всего занимало его, что в его душе не оставалось места для зависти, ненависти или алчности. Он дал вассальную клятву епископу Чичестерскому и был обязан нести рыцарскую службу за четыре хайды[61 - Хайда – старинная английская мера площади, равная 80 – 120 акрам, или 32,4 – 48,6 га.] земли, к тому же, по другому соглашению, за плату в размере двух свиней и одной овцы ежегодно имел в своем держании еще участок земли, принадлежавший Фекампскому аббатству. Его соседи были весьма приветливыми людьми. С одной стороны лежали земли Мод Фитцлерой, связанной узами вассалитета с лордами Хотерива, а с другой – владения предприимчивого семейства из ла Ли, члены которого прославились как большие мастера улаживать различные споры и любители основательно поесть. Артур жил в довольно большом и сыром замке, наполовину каменном, а наполовину деревянном и покрытом штукатуркой. Замок был хорошо защищен добротным частоколом. Артур был холост, но время от времени вступал в плотскую связь с любезной и привлекательной вдовушкой из числа своих держателей земли, которая заменяла любовными играми уплату своей ренты. Его мать, весьма внушительная старуха, которой, по досужим слухам, исполнилось уже сто три года, бдительно следила за его управляющим и заботилась о том, чтобы в отчетах не было никакого надувательства. Таким образом, дела Артура шли недурно, а его земли стоили несколько больше рыцарского вознаграждения в размере двадцати фунтов, положенного за вассальную службу.

Он был посвящен в рыцари в возрасте двадцати двух лет своим сеньором, милейшим епископом. С тех пор прошло три года, и за это время он лишь дважды обнажал свой меч: первый раз во время набега банды грабителей, который был успешно отражен, и второй – когда он подвергся нападению разъяренного, ополоумевшего гусака на скотном дворе поместья. В обоих случаях он держался с обычным для себя добродушным мужеством. Несмотря на то, что его жизнь протекала спокойно, Артур вполне уважительно относился к рыцарским обычаям и с огромным удовольствием слушал рассказы и песни о знаменитых воинах-христианах. Подобно большинству людей знатного происхождения, препоясанных мечом и носивших шпоры, он не умел ни читать, ни писать, но никогда не сожалел об этом упущении. У него был, впрочем, один серьезный изъян, который он с успехом скрывал ото всех, просто никогда не упоминая о своем недостатке, а именно: он был ужасно близорук.

Дени весьма пришелся ему по сердцу, и более близкое знакомство лишь укрепило его симпатию. Поскольку он сам был лишен чувства юмора, изощренный ум других доставлял ему особенное удовольствие. Но кроме того, за рассказами Дени, проникнутыми иронией, его легкомысленной непринужденной манерой вести беседу он чувствовал музыку, созвучную тому наслаждению, которое ему дарили простые проявления бытия. Ибо и теплые лучи солнца, и запах готовых кушаний, ласки возлюбленной и осязание ее нежной кожи, пение птиц и свежесть листьев на деревьях, омытых дождем, – все это приносило ему радость жизни. При всем том, что их различало, они оба принадлежали к братству тех, кто способен оценить прелесть окружающего их мира, в отличие от иных, которые идут по своему жизненному пути как по пустыне, в бесплодных поисках единственного источника, способного утолить их жажду. И наконец, поскольку он никогда не удалялся от своего дома дальше чем на пятьдесят миль, он восхищался Дени, который уже попутешествовал немало, от Нормандии до Испании, преодолел путь из Франции в Англию. Дени в его годах был свободен как птица и возил все свое имущество в седельных сумках.

Нельзя сказать, что Дени неохотно остался в Хайдхерсте (именно так называлось владение Артура). Ричард еще не вернулся в Англию. Дорога в Лондон, похоже, была гораздо более длинной и трудной, чем он предполагал. В Англии у него не было друзей, и ему пришло в голову, что будет невредно их завести. А помимо прочего, он испытывал приязнь к Артуру, ставшую искренним откликом на чистосердечие и доброту этого юноши. Он почувствовал себя как дома и тотчас завоевал расположение престарелой леди Элизабет Хастиндж, целуя ее в морщинистую щеку с таким пылом, как если б она была самой Изольдой Прекрасной[62 - Изольда Прекрасная – по средневековой легенде, супруга корнуоллского короля, в которую был влюблен рыцарь Тристан.].

– Надеюсь, вы не обидитесь, – как-то застенчиво сказал Артур, – но я пригласил своих соседей пообедать вместе с нами. В конце концов, не каждый день к нам приезжает погостить знаменитый трубадур.

– Ничто не доставит мне большего удовольствия, чем возможность спеть для вас и ваших гостей, – ответил Дени. – Однако, боюсь, я далеко не столь знаменит.

– Вы проявляете скромность, приличествующую истинному рыцарю, – промолвил Артур. – Но мы не такие невежественные дикари, как вы, возможно, подумали. Даже в этом отдаленном уголке мы слыхали ваше имя, наряду с именами Пейре Видаля, Арнаута Даниэля[63 - Арнаут Даниэль (годы деятельности ок. 1180 – 1195) – дворянин, ученый, оставивший науки и ставший сначала жонглером, т.е. исполнителем песен, а затем – трубадуром. Данте считал его несравненным мастером изысканного стиля.] и Бертрана де Борна.

Дени зарделся от удовольствия.

– Вы очень добры. Я приложу все усилия, чтобы не разочаровать вас, – сказал он.

Когда они приступили к обеду, зал уже был полон. За столом, стоявшим на возвышении, по правую руку от Артура, на почетном месте, сидел Дени; им также составили компанию леди Элизабет и два самых знатных соседа Артура: леди Мод Фитцлерой и Роберт де ла Ли с супругой, сыном и невесткой. Другой стол, внизу, возглавляли управляющий Артура, его капеллан дон Ансельм, капеллан леди Мод и две дамы из ее сопровождения и еще несколько держателей земли Артура из числа наиболее состоятельных. Каждый старался выказать самые изысканные манеры (сотрапезники вели, понизив голоса, вежливую беседу на незначительные темы до тех пор, пока их несколько раз не обнесли элем[64 - Эль – светлые, густые сорта английского пива.] и вином, а говядина и баранина не были убраны, чтобы уступить место сушеным фруктам, орехам и яблочному пирогу).

Роберт де ла Ли распустил свой пояс и осторожно перевел дух. Это был плотный коротышка, столь же широкий, сколь и толстый, имевший густо-красный цвет лица, щетинистые брови и огромные седые старомодные усы той формы, из-за которой норманны обычно называли их гренонами.

– Восхитительный обед, мой мальчик, – сказал он низким скрипучим голосом. – Совершенно восхитительный. Какого дьявола мы не можем так есть дома, Беатрис? – добавил он, повернувшись к жене.

Она издала слабый невразумительный звук. Артур прополоскал руки в тазике, который подал ему его оруженосец.

– Благодарю, Роберт, – сказал он. – Это настоящий комплимент, ибо он исходит из уст человека, который умеет воздать должное хорошему столу.

Роберт ухмыльнулся.

– Если бы эти слова сказал кто-нибудь другой, я бы, пожалуй, счел их оскорбительными, – ответил он. – Мой милый мальчик, эта говядина тает во рту, как масло. Я очень разборчив по части говядины. Но, знаешь, я продал свое стадо коров и занялся овцами. Гораздо выгоднее. Эй, Уильям?

Его сын, Уильям, был молодым человеком с грубыми чертами лица и грязными ногтями. Он ухитрился просидеть до конца обеда, не проронив ни слова, за исключением кратких просьб наполнить его кубок или блюдо. Теперь он выдавил нечто вроде: «Мм-хм» – и потянулся за еще одним яблоком, которое разломил пополам одним ловким движением сильных рук фермера.

– Верно, – гордо подтвердил Роберт. – Только посмотрите, какая разница. Половину коровьего стада к зиме необходимо забить и засолить в Мартинмасе, но теперь, имея овец, мы обнаружили, что можем получить от них достаточно сыра и шерсти, чтобы оплатить их прокорм. И все же, Артур, мне придется наведываться сюда время от времени, чтобы не забыть вкуса телятины. Бьюсь об заклад, у вас во Франции нет такой говядины, сэр Дени.

– Мне говорили, сэр, что английские коровы – лучшие в мире. Я считал, что это пустая похвальба, но теперь не сомневаюсь, что молва правдива, – сказал Дени. Ответ так себе, но это лучшее, что он мог придумать, принимая участие в беседах подобного рода.

Леди Мод, сидевшая с ним рядом, промолвила:

– Вы или неисправимый льстец, или действительно много попутешествовали, чтобы иметь возможность вынести подобное суждение. Лучшие в мире? В самом деле?

Дени повернулся и взглянул на нее.

– Что касается второго, мадам, – сказал он, – мне доводилось обедать в стольких замках, городах и деревушках, что я давно сбился со счета. Что же до первого, то когда б я был льстецом, то, представ перед вами, сделался бы заложником честности, ибо лесть умирает перед лицом истинной красоты.

После этой речи он почувствовал себя немного уверенней. Что же касается дамы, то она вся вспыхнула. Краска залила ее длинную, изящную шею и лицо до корней ее светлых, золотистых волос, полускрытых легкой вуалью. Она обладала самой красивой фигурой из всех дам, когда-либо встречавшихся Дени, и очень большими, круглыми, простодушными голубыми глазами.

– Я вижу, мне следует быть с вами настороже. Боюсь, в вас есть нечто от придворного льстеца, а мы все здесь – скромные провинциалы, – ответила она.

– Леди, я не придворный льстец и не примитивный лгун, – возразил он. – Я француз, и в том, что имеет отношение к дамам, я обязан не говорить ничего кроме правды.

– Что он сказал? – прокаркала леди Элизабет, дернув сына за рукав. – Оруженосец?[65 - Оруженосец? – В английском языке слова frenchman (француз) и henchman (оруженосец, паж) созвучны.] Чей оруженосец?

– Он сказал, что он – француз, мама, – объяснил Артур.

– Превосходно! Конечно, он француз. Почему бы и нет? С этими вьющимися волосами и таким красивым лицом? Гореть мне в аду, если бы я сама не стала француженкой, будь я помоложе лет на тридцать – сорок. – Развеселившись при одной мысли о подобном превращении, она пронзительно захохотала, обнажив пять или шесть крупных, основательно стертых зубов, все, что у нее остались. – Послушай, француз, нечего строить глазки этой девушке. Расскажи нам, что нового во Франции. Зачем, ты думаешь, мы устроили званый обед?

– В самом деле, Дени, – вмешался Артур, – пожалуйста, расскажите нам о последних событиях. Самые свежие новости мы слышали больше недели тому назад, когда узнали о смерти короля Генриха.

Это была одна из тех новостей, которые они все ожидали с нетерпением, и Дени сделал им одолжение, потешив самым подробным и занимательным рассказом о том, что знал. Они восторженно ловили каждое его слово. Закончив свое повествование, он заметил:

– Естественно, я не могу рассказать о том, что случилось за последние несколько дней. События развиваются стремительно, как вам известно. Но по слухам, граф Ричард уже к середине месяца прибудет в Англию. Если это правда, я хотел бы к тому времени добраться до Лондона.

– У вас есть к королю дело? – спросила Мод.

Он кивнул:

– Если я когда-нибудь смогу подойти к нему достаточно близко, чтобы поговорить.