Новые темные века

Донна Харауэй отмечает, что Вульф снова высказывала эту мысль в «Трех гинеях», опубликованных в 1938 году(5):

«Мы обязаны думать. Давайте думать в офисах, в омнибусах, наблюдая в толпе на площади церемонию коронации или инаугурацию лорд-мэра; давайте думать, проходя мимо кенотафа, в суде; давайте думать на крещениях, свадьбах и похоронах. Давайте не переставать думать, что такое наша «цивилизация»? Что это за церемонии и почему мы должны принимать в них участие? Что это за профессии и почему они приносят нам деньги? Если коротко, куда нас ведет процессия отпрысков ученых мужей?»(6)

Класс и социальные конфликты, исторические иерархии и несправедливости, на которые намекает Вульф, говоря о процессиях и церемониях, сохранились по сей день, хотя некоторые места, где предлагалось о них размышлять, изменились. В 1938 году, чтобы посмотреть на парад в честь лорд-мэра или по случаю коронации, толпы выходили на улицу, а сейчас все транслируют по Сети. Галереи и мемориалы также переместились в центры обработки данных и подводные кабели. Мы не можем исключить Сеть из мышления; единственное, что нам доступно, – думать в ней и через нее. Мы можем прислушаться, когда она обращается к нам в случае чрезвычайной ситуации.

Здесь нет аргументов против технологии – это был бы аргумент против нас самих. Скорее я призываю к более вдумчивому использованию технологий, вкупе с радикально иным пониманием того, что можно помыслить и знать о мире. Вычислительные системы как инструменты подчеркивают один из наиболее сильных аспектов человечества: нашу способность действовать эффективно и менять мир по своему желанию. При этом, раскрытие и формулирование этих желаний, обеспечение того, чтобы они не унижали, не подавляли, не предавали забвению и не отменяли желания других, остается нашей прерогативой.

Технология не просто создает и использует инструменты, она генерирует метафоры. В инструменте мы воплощаем в жизнь определенное миропонимание, которое, будучи овеществленным, способно воздействовать на мир. Инструмент, хотя мы редко это осознаем, становится еще одним активным элементом нашего понимания. То есть речь о скрытой метафоре, когда конкретная мысль или образ переносятся на инструмент, а дальше запускаются без всякого мыслительного импульса. Чтобы начать думать иначе, нам нужно по-новому настроить инструменты. Настоящее описание является лишь первым шагом, попыткой такого переосмысления, при этом перенастройка необязательна, важнее – сознательный и вдумчивый подход.

Говорят, когда в руках молоток, все выглядит как гвоздь. Главное – не думать о молотке. При правильном понимании молоток можно использовать по-разному. Можно вбить им гвоздь, а можно вытащить; можно ковать железо, обрабатывать дерево или камень, осуществлять раскопки, закреплять анкеры для альпинистских веревок. Можно вынести вердикт, призвать к порядку, помериться силой на аттракционе. Молот в руках бога, например Мьельнир Тора, вызывает гром и молнию. На основании этих мифов появились амулеты в виде молота, дарующие защиту от божьего гнева или – благодаря похожей на крест форме – от насильственного обращения в христианство. Много поколений спустя, поднятые из-под земли землепашцами доисторические молоты и топоры называли громовыми камнями, и считалось, что они падали с неба во время грозы. Так эти таинственные объекты стали магическими; когда стерлась изначальная идея, они обрели новое символическое значение. Нам нужно перенастроить, «зачаровать» свои инструменты, чтобы они походили на орудия не плотника, а бога, стали похожи на громовые камни.

Технология не была создана людьми из ничего, у нее есть материальное начало. Она зависит от окружающих объектов так же, как наше существование немыслимо без бактерий, животных, пищевых культур, строительных материалов, одежды. Инфраструктура высокочастотного трейдинга (его мы рассмотрим в главе 5) и экономическая система, которую она ускоряет и характеризует, состоит из кремния и стали, мчится с невероятной скоростью сквозь стекло, сквозь туман, мимо птиц и белок. Технологии наглядно показывают, что субъектностью, способностью влиять обладают не только люди. Субъектность можно найти везде – от камней до жуков, когда они мешают или позволяют нам проложить линии связи или энергии, прогрызают их или приводят к замыканию.

Всеобщая взаимосвязь, при правильном понимании, свидетельствует о присущей технологии нестабильности: ее вре?менного и временно?го соединения или резонанса с окружающей средой, неопределенными и изменчивыми свойствами объектов и живых существ. Если коротко, всеобщая взаимосвязь – это облачность. К примеру, рассмотренное в 3-й главе изменение возможностей материалов для компьютеров под воздействием окружающей среды: в разное время вещества ведут себя неодинаково. За технологиями закрепилась репутация неизменности, и однажды зафиксированные в конструкциях идеи кажутся устойчивыми и неопровержимыми, но при правильном использовании «молотков» их можно снова разбить. По-новому настроив несколько инструментов, мы сможем увидеть бесчисленное множество проявлений этого свойства в нашей повседневной жизни. При этом «откровения» об «истине» мира – а на самом деле простое (или попросту отрезвляющее) переосмысление этого мира – нужно всегда держать под рукой или хотя бы на расстоянии вытянутой руки. Действительно, протянутая рука – это очень актуальный жест, который вдобавок может указывать на что-то вдали, на что-то еще незамеченное, что-то многообещающее.

Одна из главных мыслей этой книги в том, что, подобно изменению климата, воздействие технологий уже касается всего земного шара и всех сторон нашей жизни. Оно потенциально может привести к катастрофе, а возникает из-за нашей неспособности понять работу собственных изобретений, нестабильных и связанных в единую сеть. Созданные нами, они нарушают естественный, как принято считать, порядок вещей и требуют радикального переосмысления мира. Однако посыл книги также в том, что еще не все потеряно: если мы действительно сможем думать по-новому, то переосмыслим мир, поймем его и будем жить в нем по-другому. Нынешнее миропонимание основано на научных открытиях, его нужно поставить под сомнение, переосмыслить с учетом технологических изобретений, в которых проявляется сложность и противоречивость мира. Наши технологии – это продолжение нас самих. Через знания и действия технологии закодированы в машины и инфраструктуру, и если как следует в них разобраться, они покажут, каков наш мир в действительности.

Мы привыкли считать, что во тьме кроется опасность, возможно, даже смертельная. Но тьма означает и свободу, возможность, равенство. Для многих обсуждаемое здесь будет очевидным, потому что они всю жизнь провели в этой тьме, что так пугает тех, кому больше повезло в жизни. Нам предстоит многое узнать о незнании. Неуверенность может быть продуктивной, даже возвышенной.

Последняя и наиболее страшная пропасть – та, что разверзается между людьми, когда нам не удается прийти к согласию, договориться по поводу настоящего положения дел. Не заблуждайтесь, некоторые аспекты новых темных веков представляют собой непосредственную угрозу существованию, из наиболее очевидного – потепление климата планеты и разрушение ее экосистем. Недостижимость консенсуса, научные провалы, ограниченные горизонты планирования, коллективная и индивидуальная паранойя – все это проявления несогласованности и агрессии с далекоидущими последствиями. А неравенство в доходах и в понимании смертельно опасно уже в ближайшем будущем. Всё взаимосвязано. Всё из-за того, что мы не думаем и не говорим.

Рассказывать о новых темных веках, даже если я могу скрасить описание сетевым оптимизмом, неприятно. Приходится говорить то, о чем лучше бы промолчать; думать о том, о чем лучше не думать. Подобное занятие опустошает, приводит в отчаяние. И все же не сделать этого – значит не увидеть мир таким, какой он есть, и дальше жить в фантазиях и абстракциях. Я вспоминаю, что? мы с друзьями откровенно говорим друг другу, и как нас это пугает. Откровенный разговор о насущном невозможен без чувства стыда и глубокой уязвимости, но это не должно мешать нам думать. В этот раз мы просто не имеем права друг друга подвести.

Глава 2

Компьютеризация

В 1884 году искусствовед и социальный мыслитель Джон Рёскин прочитал в Лондонском институте серию лекций «Грозовые облака XIX века». В течение двух вечеров, 14 и 18 февраля, он подробно разбирал изображения неба и облаков, представленные в работах классического и европейского искусства, в рассказах альпинистов о любимых им Альпах, а также делился собственными многолетними наблюдениями за небом Южной Англии.

В своих лекциях Рёскин развивает идею о том, что появился новый вид облаков, которые он именует грозовыми или иногда «чумными»:

[их] не видел еще никто из живших на земле… У древних наблюдателей я не нашел ни одного описания. Ни Гомер, ни Вергилий, ни Аристофан, ни Гораций не сообщают о таком облаке среди прочих облаков, порожденных Юпитером. О них молчит Чосер, молчат Данте, Мильтон и Томсон. Из более современных – Скотт, Вордсворт и Байрон словно и не знают об их существовании; и самый наблюдательный и умеющий дать всему детальное описание де Соссюр о них безмолвствует(1).

«Постоянное пристальное наблюдение» за небом привело Рёскина к убеждению, что в Англии и на континенте появился новый «чумной» ветер, принесший с собой новую погоду. Ученый ссылается на цитату из своего дневника от 1 июля 1871 года:

Небо затянуто серым облаком, не обычным дождевым, а серо-черной вуалью, сквозь которую не пробиться ни лучу солнца; оно рассеянно, как легкий туман, достаточный, чтобы лишить четкости далекие объекты, но неощутимый, бесформенный и бесцветный…

Для меня это в новинку и очень страшно. Мне уже за пятьдесят, и с пяти лет лучшие моменты своей жизни в погожие весенние дни или летним утром я проводил, глядя в небо, и никогда раньше такого не видел. До этого момента.

А ученые, как труженики-муравьи, всё исследуют солнце, луну и звезды, и я уверен, им уже всё известно о движении и составе этих тел.

Мне же нет дела до двух металлических дисков, до того, из чего те состоят и как двигаются. Я не могу ни сдвинуть их, ни улучшить. Но я бы очень хотел и дорого дал бы за знание, откуда приходит этот резкий ветер и из чего он сделан(2).

Далее он приводит другие схожие наблюдения: от возникающих из ниоткуда сильных ветров до темных туч, заволакивающих солнце в самый разгар дня, и угольно-черных дождей, погубивших его сад. И хотя он делает ремарку, за которую позднее ухватились защитники окружающей среды, что эти наблюдения сделаны им в промышленных регионах, где небо все сильнее коптят бесчисленные трубы, его больше заботит этическая сторона такого облака и то, что оно, по всей видимости, берет начало на полях сражений и в местах социальных волнений.

«Вы спрашиваете меня, что же нам делать? Ответ очевиден. Даже когда невозможно повлиять на небесные знамения, можно повлиять на знамения времени»(3). Метафоры, через которые мы пытаемся описать мир, так же, как чумное облако Рёскина, формируют и меняют само наше понимание мира. Сегодня другие облака, зачастую возникающие там, где имеет место протест и противоборство, определяют то, как мы воспринимаем мир.

Рёскин подробно остановился на различиях в качестве света при воздействии на него грозового облака, поскольку свет тоже обладает моральными качествами. В своих лекциях он утверждал, что fiat lux, момент в книге Бытия, когда Бог говорит: «Да будет свет», – это также fiat anima, сотворение жизни. Он настаивал на том, что свет «управляет разумом так же, как и зрением». То, что мы видим, формирует не только мысли, но и способ мышления.

Всего за несколько лет до этого, в 1880 году, Александр Грэм Белл впервые продемонстрировал устройство под названием фотофон. Фотофон появился вскоре после изобретения телефона и позволил осуществить беспроводную передачу человеческого голоса. Принцип работы заключался в том, что луч света отражался от зеркальной поверхности, вибрирующей от звука человеческого голоса, и улавливался примитивным фотоэлектрическим элементом, который снова превращал световые волны в звук. В ходе эксперимента, проходившего на крышах в Вашингтоне в округе Колумбия, Белл смог с помощью одного лишь света передать свою речь на расстояние в 200 метров.

До появления эффективного электрического освещения фотофон полностью зависел от погоды. Для четкой передачи сигнала требовался яркий свет, а атмосферные явления могли ухудшить производимый звук и испортить результаты. Белл взволновано писал отцу: «Я услышал четкую речь благодаря солнечному свету! Я слышал, как солнечный луч смеялся, кашлял и пел! Я смог услышать тень, уловить слухом движение облака по солнечному диску»(4).

Первоначальная реакция на изобретение Белла была весьма сдержанной. Комментатор из New York Times саркастично интересовался, подвесят ли «линии солнечного света» к телеграфным столбам и нужна ли им изоляция? В газете говорилось, что «пока мы не увидим, как рабочий с мотком солнечных лучей № 12 крепит их к столбам, нас не покинет ощущение, что фотофон Белла испытывает на прочность человеческую доверчивость»(5).

Сегодня мы совершенно определенно видим, как по всему земному шару протянулись линии солнечного света. В изобретении Белла свет впервые использовался для передачи сложной информации, но, как неожиданно точно подметил газетный комментатор, необходима была изоляция, чтобы по этим линиям информация преодолевала невероятные расстояния. Сегодня лучи света Белла в виде глубоководных оптоволоконных кабелей упорядочивают данные, а с ними и коллективный мировой разум. Они соединяют обширные вычислительные инфраструктуры, которые организуют нашу жизнь и управляют всеми нами. В Сети воплощается принцип Рёскина fiat lux как fiat anima — свет творит жизнь.

Мышление посредством машин предшествует самим машинам. Существование математических вычислений доказывает, что некоторые проблемы решаемы в теории еще до того, как будет доступно их практическое решение. Если рассматривать историю как одну из таких проблем, то ее можно превратить в уравнение, решить и таким образом определить будущее. Так думали первые адепты вычислительного мышления в XX веке, и это убеждение, некритическое и даже бессознательное, сохраняется по сей день – вот о чем данная книга. История вычислительного мышления, олицетворенного в цифровом облаке, начинается с погоды.

В 1916 году британский математик Льюис Фрай Ричардсон попал на Западный фронт. Он был квакером, а значит убежденным пацифистом, и, отказавшись от военной службы по соображениям совести, поступил добровольцем в отделение Санитарной службы Друзей, куда также вошли художник Роджер Пенроуз и философ и научный фантаст Олаф Стэплдон. В течение нескольких месяцев в перерывах между вылазками на линию фронта и периодами отдыха в неотапливаемых сельских домиках во Франции и Бельгии Ричардсон провел подробный математический расчет погодных условий – первый вычисленный прогноз погоды, выполненный без электронной вычислительной машины.

До Первой мировой войны Ричардсон работал управляющим обсерватории Эскдаламвайр, метеорологической станции в тихом уголке на западе Шотландии. Среди бумаг, которые он взял с собой, когда отправился на войну, были подробные метеорологические записи, составленные 20 мая 1910 года сотнями наблюдателей со всего Европейского континента. Ричардсон считал, что, применив ряд сложных математических операций к многолетним данным о погоде, можно будет усовершенствовать вычислительные наблюдения и предсказывать изменения погодных условий на ближайшие часы. Для этого он разделил континент на серию равноудаленных точек наблюдения и несколько недель составлял расчетные таблицы, учитывавшие температуру, скорость ветра, давление и другую информацию. Все расчеты проводились вручную на бумаге, а рабочим местом служила охапка сена на полу холодной квартиры, где размещались на постой санитары-добровольцы(6).

Когда прогноз наконец был закончен, Ричардсон сверил его с данными фактических наблюдений и обнаружил, что полученные им значения оказались сильно преувеличенными. Тем не менее, метод доказал свою полезность: если разбить мир на секторы и применить различные математические методы, можно решить атмосферные уравнения для каждого из этих участков. Не хватало только технологии, которая не уступала бы масштабу и скорости самой погоды.

В книге «Прогнозирование погоды с помощью численного процесса», опубликованной в 1922 году, Ричардсон проанализировал и резюмировал свои расчеты и предложил небольшой мысленный эксперимент для их более эффективного достижения с помощью современных технологий. Роль «компьютеров» по-прежнему исполняли люди, а то, что мы сейчас понимаем под цифровым вычислением, он абстрактно сформулировал с помощью архитектурной метафоры:

Можем ли мы после стольких напряженных рассуждений немного пофантазировать? Представьте себе большой зал, похожий на театр, за исключением того, что ярусы и галереи проходят через все пространство, в том числе обычно занимаемое сценой. Стены этого зала представляют собой карту земного шара. На потолке разместились северные полярные регионы, Англия – в галерее, тропики – в бельэтаже, Австралия – в партере, а Антарктика – в оркестровой яме.

Мириады компьютеров обрабатывают погоду в своей части карты, но каждый компьютер занимается только одним уравнением или частью уравнения. Работу каждого региона координирует управляющий. Множество маленьких светящихся знаков отображает мгновенные значения, и соседние компьютеры могут их прочитать. Таким образом, каждое число отображается в трех смежных зонах, чтобы поддерживать связь с северными и южными соседями на карте.

От пола ямы высокий столб поднимается на половину высоты зала. На его вершине находится большая кафедра. Здесь в окружении нескольких помощников и посыльных сидит человек, отвечающий за весь «театр». Одна из его обязанностей – поддерживать одинаковую скорость вычислений во всех частях земного шара. В этом отношении он подобен дирижеру оркестра из логарифмических линеек и счетных машин. Но вместо дирижерской палочки у него световая указка, и он направляет розовый луч на любую область, которая опережает остальных, или голубой луч – на тех, кто отстает.

Четыре старших клерка на центральной кафедре по мере поступления расчетов о будущей погоде собирают и отправляют их пневматическим транспортером в отдельную комнату. Там информацию кодируют и передают на радиостанцию. Посыльные уносят груды использованных расчетных форм на склад в подвале.

В соседнем здании есть отдел разработки возможных улучшений. Прежде чем вносить какие-либо изменения в сложную рутину компьютерного «театра», необходимо провести множество экспериментов в небольшом масштабе. В подвале исследователь наблюдает водовороты жидкости в огромной вращающейся чаше, но пока арифметика дает лучшие результаты. В другом здании располагаются обычные финансовые, корреспондентские и административные офисы. Здание «театра» окружают игровые поля, дома, горы и озера, чтобы те, кто вычисляет погоду, были ближе к природе(7).

В предисловии к своей книге Ричардсон пишет:

«Возможно, когда-нибудь в туманном будущем удастся производить вычисления быстрее, чем меняется погода, и с меньшими затратами, чем получаемая за счет этой информации экономия. Но это – мечта»(8).

До осуществления мечты оставалось еще 50 лет. В конечном итоге она станет явью путем применения военных технологий, которые сам Ричардсон отвергнет. После войны он присоединится к метеорологическому управлению, намереваясь продолжить свои исследования, но в 1920 году, когда его передадут министерству авиации, уйдет в отставку. Исследования в области цифрового прогнозирования погоды на долгие годы застопорились, пока их не подтолкнул взрывной рост вычислительных мощностей, возникший в результате еще одного мирового конфликта. Вторая мировая война высвободила огромные объемы научного финансирования, показала безотлагательность проведения исследований и вместе с тем создала сложные проблемы: огромный, сметающий все поток информации, образовавшийся в только что связанном единой сетью мире, и быстро расширяющуюся систему производства знаний.

В эссе «Как мы сможем мыслить», опубликованном в журнале The Atlantic в 1945 году, инженер и изобретатель Вэнивар Буш писал:

«Гора исследований растет. Но появляется все больше свидетельств того, что сегодня мы увязаем в растущей специализации. Исследователя поражают открытия и выводы тысяч других исследователей. Он не успевает, не может их осознать, не говоря уже о том, чтобы запомнить. Тем не менее, специализация становится все более необходимой для прогресса, следовательно, усилия по наведению мостов между дисциплинами поверхностны»(9).

Во время войны Буш работал директором Управления научных исследований и разработок США – локомотива военных исследований и разработок. Он был одним из основоположников Манхэттенского проекта, сверхсекретной исследовательской программы военного времени по разработке американской атомной бомбы.

Пытливым умам были доступны невероятные объемы информации, а научные исследования приводили ко все более разрушительным последствиям. В качестве решения этих проблем Буш предложил устройство, которое назвал «мемексом»:

«Мемекс – это устройство, в котором человек хранит все свои книги, записи и сообщения, и которое механизировано так, что выдает нужную информацию с достаточной скоростью и гибкостью. Оно увеличивает и дополняет возможности человеческой памяти. Хотя мемексом, предположительно, можно управлять на расстоянии, это, в первую очередь, предмет мебели, рабочая поверхность. Сверху расположены наклонные полупрозрачные экраны, на которые можно проецировать материал для удобного чтения. Есть клавиатура, кнопки и рычаги. В остальном он выглядит как обычный стол»(10).

Оглядываясь назад, мы понимаем, что, по сути, Буш описал электронный сетевой компьютер. Гениальность его идеи заключалась в том, чтобы в одном устройстве объединить открытия из разных дисциплин – достижения в области телефонии, станкостроения, фотографии, хранения данных и стенографии. Включение в эту матрицу временно?го элемента сегодня мы назвали бы гипертекстом: способность связывать вместе коллективные документы и создавать новые ассоциации между областями сетевого знания. «Появятся совершенно новые формы энциклопедий, включающие сеть ассоциативных следов, энциклопедии, которые можно будет закинуть в мемекс и, таким образом, сделать их еще эффективнее»(11).

Такая доступная всем энциклопедия не только усилит научное мышление, но и сделает его цивилизованным.

* * *