Краснокожие

Так Джон, хотя и прослужил много лет в нашем доме и во многом сроднился с нашей семьей, все же сохранил кое-какие лакейские чувства и отношения к людям, которых он считал ниже себя по положению. Ему казалось, что для нас будет слишком много чести, если он останется у стола прислуживать нам, и потому, подав первое блюдо, он подвинул его к дяде и, указав ему на большой нож, как бы желая сказать этим «управляйтесь сами», вышел из комнаты.

Как и следовало ожидать, обед наш не представлял собою ничего особенно изысканного, хотя мы слышали, как бабушка впоследствии приказывала прибавить к нему кое-что полакомее; так, между прочим, нам подали бутылку хорошего вина, что было не совсем по чину людям нашего звания, но это отчасти объяснилось тем, что поданное нам вино было рейнвейн, так что бабушка хотела как бы польстить этим нашему патриотическому чувству.

– А, право, ведь это была прекраснейшая мысль приказать подать бутылку этого рудельсгеймера, не правда ли, мой друг? Матушка моя, право, прекраснейшая и разумнейшая женщина, какую я только знаю, и как она прекрасно сохранилась! Но если старая хозяйка здесь прелестна, то ведь и молодые ее помощницы тоже не дурны, что ты на это скажешь?

– Да, я с вами во всем согласен, дядя, и должен признаться, что давно уже не встречал нигде двух таких прелестных девушек, как здесь.

– Двух? Черт возьми! А мне казалось бы, что и одной покуда было бы вполне достаточно. Но кто же они, эти две счастливицы?

– Да моя сестра Пэтти и Мэри Уоррен. Другие две тоже очень милы, но много хуже этих.

Дядя Ро, казалось, остался очень недоволен моим ответом и некоторое время не говорил ни слова, сделав вид, что очень занят едой. Однако для человека благовоспитанного уйти всецело в свою тарелку с рыбой или мясом на более продолжительный срок является очень нелегкой и непривычной задачей, и потому ему пришлось заговорить опять.

– Кажется, здесь все спокойно, – заметил он. – Конечно, эти антирентисты принесли громадный и несомненный вред своей пропагандой и взволновали все умы, но, очевидно, еще не произвели до настоящего времени никаких опустошений и уничтожений.

– Да ведь это не входит в их расчеты, дядя; все урожаи – их собственность, а так как они рассчитывают стать владельцами и самих ферм, то какой же смысл уничтожать и портить то, на что они уже привыкают смотреть, как на свою собственность?! Что же касается собственно моего гнезда, то они еще, пожалуй, согласны предоставить его мне до поры до времени, если только я не воспрепятствую им овладеть всем остальным.

– Да, до поры до времени, помни это, потому что уступками никогда ничего нельзя выиграть, и люди никогда не довольствуются своим наделом, сколько им не дай, когда им кажется возможным захватить все. Однако оставаться здесь на ночь не дело; это все равно, что сразу выдать наше настоящее имя, столь уважаемое и любимое некогда и столь ненавистное теперь.

– Ну, нет, до этого еще дело не дошло, – возразил я, – да мы и не сделали ничего такого, за что бы мы заслужили ненависть.

– Тем более нас будут ненавидеть. Когда оскорбляют человека, ничем не заслужившего этого оскорбления, то поневоле начинают всячески клеветать на безвинно оскорбляемого, чтобы оправдать свой дурной поступок, и чем более оскорбитель сознает свою неправоту, тем глубже он ненавидит свою жертву.

Здесь беседа наша была прервана появлением торжественной фигуры Джона, пришедшего посмотреть, окончили ли мы свой обед, и пересчитать серебряные ножи, вилки и ложки, – предосторожность, которую он считал не лишней с людьми нашего сорта. Дядя тотчас же вступил с ним в разговоры.

– Этот домы – все это быть принадлежал генерал Литтлпедж?

– Нет, это поместье принадлежит не генералу Литтлпеджу, который уже давно скончался, а его внуку, молодому мистеру Хегсу.

– А где он быть, этот мистер Хегс?

– Он в настоящее время находится в Европе, то есть в Англии! – По представлению Джона, почти вся Европа была занимаема Англией.

– О, это быть ошень шалко, я слыкал, сдесь быть много фолнений и скферни инджиенс.

– Да, это правда, – глубокомысленно отвечал Джон, который, в качестве важного слуги, мнил себя чем-то в роде министра внутренних дел, причем испытывал всякий раз громадное удовольствие, когда мог перед кем-нибудь похвастать своим обширным образованием и распространиться насчет своих идей и воззрений, – что касается меня, то я никогда не хожу в деревню без того, чтобы не поговорить об этом с кем-нибудь из них, и каждый раз в таком духе, чтобы образумить их и обратить на истинный путь. Я преимущественно беседую об этом с мистером Ньюкемом; он что-то в роли адвоката или судьи. Вы, кажется, здесь иностранцы, вероятно, из Старого Света?

– Oh, ja, ja… ми из немецки сторона, ми сдесь совсем чужой.

– Чего вы хотите, говорю я мистеру Сенеке Ньюкему, не можете же вы все стать собственниками и землевладельцами? Кто-нибудь да должен же быть арендатором, и если вы не желали быть арендаторами, то каким же образом вы ими стали, ведь никто же вас к тому не принуждал. Земли здесь много, и она не дорога, так почему же вы не купили себе земли, а предпочли брать ее в аренду у мистера Хегса? А теперь вы жалуетесь на то, чего вы сами желали.

– О, ви говорит корош резон; и он быть согласни на фаш рэзон, herr Ньюкем?

– Ну, нет, он никогда не согласится с тем, что против его теорий, разве только по неведению.

– Ви ошень смелая шеловек, мой друх, ошень смелая, когда ви сказать такой вешши; я слыхала, здесь в Америку шеловек может сказал всяки вешш, какой он думала, только не мошет сказал прафда, а все другой мошет!

– Да, да, это верно, у нас теперь можно все говорить, только кроме правды. Кроме того, я говорил еще этому мистеру Ньюкему: «Вы, мистер Ньюкем, очень смелый человек, когда говорите против королей и знатных господ и черните, и поносите их, как только можно, потому что вы знаете, что они не могут вам причинить ни малейшего зла; но вы никогда не посмели бы встать здесь перед лицом народа, вашего настоящего господина и сказать ему в глаза то, что вы о нем, в сущности, думаете, и что я от вас слышал с глазу на глаз». О! Я порядком-таки его отчитал, могу вас в том уверить! – не без некоторого самодовольства добавил Джон.

В сущности, это обвинение, брошенное молодому Ньюкему в том, что он имеет два особых мнения и взгляда на одну и ту же вещь, одно, которое он высказывает при посторонних, и другое – лично для себя, – тот же самый упрек мог быть обращен почти к каждому демагогу, так как любой из них, живи он под монархическим правлением, был бы самым покорным и приниженным сторонником людей, стоящих у власти, и был бы готов становиться на колени перед теми, кто стоит близко к особе монарха.

Приход бабушки положил конец разглагольствиям Джона, который, под предлогом какого-то приказания или распоряжения, был выслан из комнаты. Бабушка пришла сказать мне, что Марте известна тайна моего инкогнито и что она сгорает от нетерпения прижать меня к своей груди. Не считая возможным лишиться этой радости, бабушка распорядилась устроить нам свидание таким образом, чтобы ни у кого не могло явиться ни малейшего подозрения на этот счет.

Рядом со спальней Марты имелась хорошенькая гостиная совершенно в стороне от других комнат; тут-то и должно было произойти наше свидание.

– Пэтти и Мэри Уоррен уже там и ждут твоего прихода, Хегс!.. – сказала бабушка.

– Как, и Мэри Уоррен? Разве и ей уже известно, кто я на самом деле?

– Нет, нисколько, она даже и не подозревает ничего.

– А что, бабушка, мой наряд не придает мне уже чересчур отталкивающего вида?! Быть может, даже и для сестры это будет не совсем приятно…

Бабушка весело рассмеялась.

– Нет, нет, нисколько, ты очень мил, и только, дитя мое, – ответила она, – хотя я думаю, что ты, конечно, был бы лучше в твоем натуральном виде, чем в этом парике. Я еще в самом начале сказала Марте, что в выражении твоих глаз и в твоей улыбке есть что-то, что мне очень напоминает Хегса. Но наши барышни уже ждут тебя, пойдем! Мэри такая страстная любительница музыки и, кстати говоря, так тонко понимает ее, что осталась положительно в восторге от твоей игры. Генриетта и Анна менее пристрастны к музыке; они пошли в оранжереи собирать себе по букету цветов, чему я очень рада: они наверно вернутся в дом нескоро.

Когда мы с бабушкой вошли в маленькую гостиную сестры, ее там не было. Мэри Уоррен была одна. Марта ушла на минуту в свою комнату, чтобы справиться там со своим волнением. Бабушка предложила мне не ожидать прихода Марты и тотчас же приступить к музыке, которую можно было слышать и из соседней комнаты, куда отправилась и бабушка.

Я играл уже более десяти минут, когда, наконец, в комнату явилась моя сестра и с нею бабушка; они обе, как видно, только что плакали. Но Мэри Уоррен, увлеченная моей музыкой, решительно ничего не заметила. Спустя некоторое время бабушка воспользовалась маленьким антрактом для того, чтобы увести Мэри, которая повиновалась ей, по-видимому, с большой неохотой и, как говориться, скрепя сердце.

– Если желаешь, то пусть этот молодой человек сыграет тебе еще одну какую-нибудь вещицу, – сказала бабушка, уходя из комнаты и увлекая за собой, видимо, опечаленную Мэри Уоррен.

Я продолжал играть на флейте до тех пор, покуда, по моему расчету, меня можно было слышать из соседних комнат, но затем, отложив в сторону свой инструмент, кинулся в объятия моей дорогой Пэтти, которая, прижавшись к моему плечу, плакала слезами радости.

Когда она успела немного оправиться, мы с ней присели рядом на диванчик и, глядя в глаза друг другу, стали говорить о том, что нас обоих волновало и занимало в данную минуту.

– О, Боже, Хегс! В каком наряде и в каком виде явился ты повидать после стольких лет свой родной дом и нас!

– Но мог ли я прийти иначе? Та ведь знаешь положение дел в нашей стороне! Вот он, этот прекрасный плод нашей столь восхваляемой свободы; сам владелец не может появиться безнаказанно на своей земле, не рискуя при этом своей жизнью!

При этом Марта опять страстно прижала меня к своей груди, как бы желая этим высказать, что понимает ту опасность, которой я подвергаюсь.

После нескольких вопросов и расспросов, обычных при свидании близких людей после столь продолжительной разлуки, Марта с улыбкой заговорила о том, что ни одна из барышень не подозревает, кто я на самом деле.

– Ни даже Генриетта, – добавила она, – а ведь она считает себя особенно проницательной; но на этот раз и она попалась, как все другие.

– Ну, а мисс Уоррен тоже считает меня уличным музыкантом и никем более? – спросил я.

– Ну да, ну да, и она много говорила нам о тебе, когда вернулась. Анна и Генриетта много подтрунивали и шутили над ее необычайным уличным музыкантом из немецких аристократов, которого они в шутку прозвали «Herzog von Geige»[7 - Значит, по-немецки, Герцог Скрипка; частица фон означает дворянское происхождение.].

– Я весьма им благодарен за их остроты! – довольно сухо ответил я, так что Марта даже немного удивилась.

– Ну, а этих Уоррен ты любишь? – спросил я.

– Ах, очень, и обоих, как отца, так и дочь. Он – настоящий священник, человек умный и прекрасной души, разумный и приятный собеседник и сердцем прост, и бесхитростен, как дитя.

– Да, кстати, скажи мне, как относится духовенство различных сект к этому вопросу об антирентизме?