На суше и на море. Сатанстое (сборник)

Мы очень удачно выбрали время для отплытия. Начинался отлив, и наша лодка без всякого труда вышла из бухты, несмотря на то что ветер не доставал до нас из-за высоты берегов. Неб греб изо всех сил, я не отставал от него, тем более что находился в возбужденном состоянии, боясь погони.

Через каких-нибудь двадцать минут «Грация и Люси» – так называлась наша лодка – уже вступала в русло Гудзона.

Неб вскрикнул от радости в тот момент, когда мы почувствовали ветер. В несколько минут кливер и большой парус были водворены на место, руль был наставлен, шкот ослаблен, и мы быстро понеслись, делая по пяти миль в час.

По мере того как мы удалялись от дома, сердце мое сжималось от невыразимой боли; я вспомнил отца, его честные взгляды, его наставления об уважении и послушании старших. Затем мне представилась мать со всей своей любовью и страданиями, со своими мольбами, чтобы я оставался всегда честным. А я попирал ногами все свои обязанности. Казалось, что они оба смотрят на меня грустными, укоризненными глазами.

Грация и Люси, просящие меня, рыдая, сначала – отказаться от моего проекта, потом – писать им, неотступно стояли передо мной.

А мистер Гардинг? Какое страдание он должен был испытывать, узнав, что его бессовестно покинули его воспитанник и единственный сын! Наконец, мне стало жаль Клаубонни, сада, лугов, мельницы и прочего…

Спокойствие Руперта меня поражало, я еще не знал его таким. Казалось, он чувствовал себя совершенно счастливым.

Что же касается Неба, то его глаза были устремлены вдаль; что бродило в его голове? Не думаю, чтобы он упрекал себя за совершаемый им поступок; ведь он только исполнял волю своего господина, собственностью которого был.

Ни Руперту, ни мне не говорилось. Он, по правде сказать, плотно поужинал, и голова его начинала тяжелеть, мне же доставляло удовольствие молчать, уходя в свои мысли. Была полночь. Я вызвался дежурить первую четверть ночи, а моим спутникам предложил лечь спать, на что они с удовольствием согласились. Руперт расположился под палубой, а Неб растянулся на открытом воздухе.

Начало свежеть; я принужден был взять рифы, хотя ветер был попутный. В четыре часа я разбудил Руперта, он взялся за руль, а я лег на его место и заснул совсем спокойно, так как погода благоприятствовала нам. Неб позвал меня только в десять часов. Оказалось, что Руперт правил рулем всего один час, посадив вместо себя негра, который и продежурил от пяти до десяти часов. Неб разбудил меня главным образом для того, чтобы предложить закусить. Кажется, если бы он, бедный, умирал с голоду, то и тогда не решился бы поесть раньше своего господина. Руперт все спал.

Перед нами открывались новые места. День выдался прекрасный. Мы невольно предались радостному чувству; все восхищало нас. Я захватил с собой маленькую географическую карту, которой я весьма гордился, хотя в ней были некоторые неточности. Развернув ее, я принялся объяснять своим спутникам, указывая на скалистый восточный берег, что это не что иное, как целый штат Нью-Джерси. Даже Руперт был поражен столь великим открытием. А Неб пришел в настоящий восторг; он заворочал своими большими черными глазами и выставил зубы ослепительной белизны. В то время путешествия еще не были так распространены, как в настоящее время, и для трех молодых американцев, из которых старшему не было еще девятнадцати лет, было очень приятно, что они могли похвастаться, что видели еще другой штат, кроме своего собственного.

Несмотря на быстроту езды, нам предстояло еще немало пути. К полудню подул с юга легкий ветер. Мы почувствовали прилив – пришлось бросить якорь. Это нам было не по вкусу, для людей, пустившихся в бегство, не особенно-то приятно быть вынужденными засесть на одном месте! Но вот начался отлив, и мы опять поплыли. Солнце уже клонилось к закату, когда мы увидели две-три колокольни, служащие для иностранцев указанием дороги к Нью-Йорку.

Первое, что нам бросилось в глаза по прибытии в город, это огромная тюрьма, которая показалась мне мрачным зданием, – я не мог смотреть на нее без содрогания. Неб, с видом глубокомысленного моралиста, сказал, что ему очень не нравится это сооружение. На Руперта тюрьма не произвела никакого впечатления; он вообще не отличался особенной чувствительностью.

В то время Нью-Йорк был небольшим городом; дома там отличались незатейливой постройкой. Церкви Святого Иоанна еще не было. Окрестности состояли большей частью из болот.

Проезжая вдоль набережных, мы увидели большой рынок, носивший название «Медведь», так как там начали торговать мясом этого животного.

Мы въехали в бассейн Альбани, находящийся в центре города; здесь мы издали узнали мачту нашей шлюпки «Веллингфорд», на что я обратил внимание Неба, так как он должен был обратно отправить лодку вместе со шлюпкой.

У меня имелся с собой адрес трактира для матросов в Уайт-Холле. Мы туда и отправились, взвалив мешки себе на плечи. Так как было уже поздно, то я заказал ужин. А Небу было приказано отправить лодку, а затем явиться к нам; мы ему строго запретили говорить о месте нашего нахождения.

На следующий день я забыл и думать о сестрах, о Клаубонни и мистере Гардинге. Нужно было действовать.

Позавтракав наскоро, мы пошли отыскивать подходящее для нас судно.

Я так торопился, что мне было не до достопримечательностей города; Руперт был бы не прочь все осмотреть, но спорить со мной не стал, и мы избрали кратчайший путь к рынку Флай-Маркету, около которого стояло несколько судов.

Я пожирал глазами корабли, перед которыми мы очутились; мне в первый раз приходилось видеть суда с квадратными парусами. Еще отец научил меня названиям главных частей корабля и парусов по модели, оставшейся в Клаубонни. Теперь мне эти познания очень пригодились, хотя сначала у меня разбежались глаза среди этого лабиринта снастей и парусов. Брасы, ванты, штаги – все это ясно вырисовывалось передо мной; что же касается такелажей, мне надо было по нескольку раз разглядывать их, чтобы дать себе отчет, для чего они предназначены.

Насилу я оторвался от этого дивного для меня зрелища. Наконец мы нашли то судно, которое искали. Оно называлось «Джон» и было вместимостью в четыреста тонн, на нем планшир был совсем незначительный.

Когда мы поднялись на борт, все офицеры находились в сборе на палубе. Главного лейтенанта звали Мрамор – его лицо действительно было точно из мрамора с бесконечными жилками. Заметив нас, он переглянулся с капитаном, не говоря ни слова.

– Пожалуйте, господа, пожалуйте сюда, – сказал Мрамор одобряющим тоном. – Когда вы покинули вашу родину?

Этот вопрос заставил всех рассмеяться. Я чувствовал, что настал решительный момент: теперь или никогда. В то же время я был слишком правдив, чтобы выдавать себя за того, кем я не был на самом деле.

– Мы выехали вчера ночью в надежде поступить на службу на какое-нибудь из судов, отплывающих в Индию на этой неделе.

– Не на этой неделе, мой мальчик, а на будущей, – сказал Мрамор шутя, – а именно в воскресенье. Мы всегда выбираем этот день. Пословица гласит: «Хороший выбор влечет за собой удачу». Итак, когда же это мы решились расстаться с папашей и мамашей?

– У меня больше нет ни того, ни другой, – ответил я, глотая слезы. – Моя мать умерла несколько месяцев тому назад; и отец мой, капитан Веллингфорд, тоже скончался уже давно.

Капитан «Джона», имевший на вид около пятидесяти лет и отличавшийся суровой наружностью, весь так и просиял, услышав имя моего отца.

– Как, вы сын капитана Милса Веллингфорда, того самого, который жил при истоке реки?

– Да, капитан, его единственный сын. Нас осталось только двое: моя сестра и я. И мое пламенное желание – сделаться таким же хорошим моряком или хотя бы таким же честным человеком, каким всегда был мой отец.

Эти слова, произнесенные с уверенностью, произвели на всех прекрасное впечатление. Капитан пожал мне руку и пригласил нас с Рупертом отобедать. Оказалось, что капитан «Джона», Роббинс, совершил свое первое морское плавание вместе с отцом, у которого он был помощником и которого глубоко уважал. Он не стал меня много расспрашивать, находя вполне естественным, что сын капитана Веллингфорда пожелал сделаться моряком.

За обедом было решено, что мы с Рупертом примемся за исполнение обязанностей с завтрашнего же утра. Мне назначили жалованье в восемнадцать долларов в месяц, а Руперту – тринадцать. Капитан Роббинс заметил, смеясь, что сын пастора не может быть в претензии, что ему назначена меньшая плата, чем сыну известного моряка.

На самом же деле Роббинс, будучи хорошим наблюдателем, по одному взгляду на Руперта заключил, что из него никогда не выйдет настоящего моряка. Мы возвратились в трактир и, переночевав там, распрощались с Небом, который вместе со шлюпкой отправлялся домой и мог сообщить там, как обстоит наше дело.

Рано утром мы нагрузили маленькую тележку нашими вещами и через полчаса были уже на борту «Джона» и поселены в одну из боковых кают его.

Пока Руперт расхаживал по палубе, покуривая сигару, я полез на мачты, рассмотрел реи, потрогал клотики, вант-клоты, ракс-клоты и только тогда слез вниз.

Капитан, офицеры и прочие моряки посмеивались, глядя на меня. Как я был счастлив, когда вдруг раздалось приказание Мрамора:

– Слушайте, Милс, выдерните снасти из брам-стеньги и сбросьте нам конец, чтобы мы могли заменить их новыми.

Голова моя пылала, я боялся осрамиться, однако тотчас же вскарабкался наверх и исполнил все как следует. Тогда Мрамор начал командовать мною снизу, и вскоре новая снасть была водворена на место с блестящим успехом. Это было начало моей карьеры, которое очень льстило моему самолюбию. Настала очередь Руперта. Капитан велел ему спуститься в каюту и засадил за писание. Почерк у него был прекрасный и скорый. В тот же вечер я узнал, что Руперт будет исполнять должность секретаря у капитана.

– Да, меня нисколько не удивит, – сказал Мрамор, – если старик оставит его в этой должности на все время плавания, так как сам он пишет такими каракулями, что не в состоянии бывает ничего разобрать, не зная, с какого конца начать читать.

Накануне нашего отплытия Руперт отпросился пойти погулять по городу; по этому случаю он принарядился.

Я тоже побежал на почту, но, не зная дороги, очутился на Бродвее. Я уже собрался вернуться, как вдруг увидел Руперта с письмом в руках. Я прямо пошел к нему.

– Из Клаубонни? – спросил я с замиранием сердца. – От Люси?

– Из Клаубонни, но от Грации, – ответил он, покраснев. – Я просил бедную девочку сообщить мне, что там без нас делается. Что же касается Люси, я даже не знаю, как она пишет, и мне до нее нет решительно никакого дела.

Меня покоробило, что моя сестра была в переписке с молодым человеком. Но я находил естественным, чтобы Люси писала мне, и в надежде получить от нее несколько дорогих строк, узнав адрес почтового отделения, я отправился туда. Через несколько минут я уже выходил оттуда с торжествующим видом, держа в руках ее послание.

Руперт предложил мне прочесть письмо моей сестры. Вот приблизительно его содержание:

Дорогой Руперт!

Сегодня утром в девять часов Клаубонни было в большом волнении. Когда беспокойство Вашего отца достигло высших пределов, я ему сказала всю правду и передала Ваши письма. Мне тяжело говорить: он заплакал. Слезы двух дур, как я и Люси, ничто в сравнении со слезами почтенного старика, пастора, глядя на которого разрывается сердце! Он не стал упрекать нас и ни о чем не расспрашивал.

Ведь еще не поздно? Вы можете возвратиться. Доставьте нам всем эту радость! Но, что бы там ни было, друзья мои, я пишу Вам обоим, хотя и адресовала письмо Руперту, не забывайте наставлений, полученных в детстве, и помните, что наше счастье зависит от Вашего честного поведения и Вашей удачи.

Преданная вам Грация Веллингфорд.