Человек, Бог и бессмертие. Размышления о развитии человечества

Но сравнительное изучение верований и устоев человечества способно не только удовлетворить просвещенное любопытство и стать материалом исследований. При правильном подходе оно может стать мощным инструментом ускорения прогресса, если обнажит некоторые слабые места в фундаменте, на котором построено современное общество, если покажет, что многое из того, что мы привыкли считать незыблемым, покоится на песке суеверий, а не на скале природы. Это действительно досадная проблема и в некотором смысле неблагодарная задача – ставить под сомнение основы верований, в которых, как в крепкой башне, надежды и чаяния человечества на протяжении долгих веков были защищены от бурь и сотрясений жизни.

Но рано или поздно орудия сравнительного метода неизбежно должны пробить эти почтенные стены, увитые плющом, мхами и цветами, – тысячами привычных суждений, приятных и священных для многих людей. В настоящее время мы только подтаскиваем орудия на позиции, но они еще не заговорили. Задача возведения в более справедливые и прочные формы столь грубо разрушенных старых конструкций возложена на плечи других людей, возможно, уже из иных и более счастливых времен. Мы не можем предвидеть, мы даже не можем предположить, в какие новые формы выльется мысль и само общество в будущем. Однако эта неопределенность не должна побуждать нас, исходя из соображений целесообразности или уважения к старине, щадить древние формы, какими бы красивыми они ни были, когда окажется, что они износились. Что бы ни случилось, куда бы это ни привело, мы должны следовать только истине. Она – наша единственная путеводная звезда: hoc signo vinces.

II. Эволюция человека[6 - The Scope and Method of Mental Anthropology // Science Progress. 1922. April. № 64. P. 580–583. (Здесь и далее работы Фрэзера приводятся в сокращенном виде. – Прим. ред.).]

Изучение примитивных форм общественной жизни является частью общей науки о человеке, или антропологии. Эта наука – одна из самых молодых в сестринстве наук, возникла она едва ли раньше середины XIX века; многие ныне живущие и даже не совсем пожилые ученые помнят ее зарождение. Лишь относительно недавно ушли из жизни два ее основателя в Англии – лорд Эйвбери и сэр Эдвард Тайлор. Но, несмотря на молодость, наука развивается столь стремительно, что едва ли один человек уже может охватить ее целиком. Принцип разделения труда, необходимый для экономического прогресса, не менее важен и для прогресса научного. Прошло то время, когда всеобъемлющий интеллект Аристотеля или Бэкона мог претендовать на всю полноту знания. Все чаще и чаще каждому исследователю приходится ограничивать изыскания небольшим участком, освещать факелом своего интеллекта лишь небольшой круг, почти пятнышко среди огромного, смутно осознаваемого пространства, которое простирается в бесконечность со всех сторон от нас. Только множество факелов смогут шаг за шагом распространить свет знания в безграничной области неизвестного.

В нашей науке первое принципиальное и наиболее явное разделение проходит между изучением тела человека и изучением его разума. Первое известно как физическая антропология; второе, по крайней мере в Великобритании, сейчас называется социальной антропологией, но я предпочитаю называть это более общим именем – психическая антропология[7 - Фрэзер использует термин «mental». В современной науке применяются термины «социальная» или «культурная» антропология. – Д. Ф.]. И хотя человек, несомненно, является преимущественно социальным существом и, вероятно, в значительной степени обязан своим превосходством над животными силе инстинктов коллективизма, эти инстинкты лишь часть его умственных способностей, и даже если отвлечься от их рассмотрения, в человеческом разуме все равно остается много того, что заслуживает тщательного изучения и что естественным образом относится к науке о человеке.

Именно психической, а не физической антропологии мы уделим внимание на этих страницах. Но даже если в антропологии мы ограничились изучением разума человека, предмет все равно столь обширен, что для достижения прогресса необходимо его дальнейшее подразделение. Ведь разум человека уже много веков изучается целым рядом специальных наук, которые под разными названиями: психологии, логики, метафизики, этики, иногда объединяемые под общим именем «философия», внесли большой и благородный вклад в знание о человеке. Какое же место рядом с этими более старыми науками занимает новая дисциплина – психическая антропология? Есть ли для нее место в почтенном ряду университетских дисциплин? Может ли она выполнять функции, которые ранее не выполнялись ее старшими сестрами? Мы думаем, что может, и чтобы определить, что это за функция, нам нужно, пожалуй, обратить внимание на конкретную дату, когда современная наука антропология в целом была впервые воспринята серьезно и системно. Рождение антропологии последовало практически сразу за обнародованием теории эволюции Дарвином и Уоллесом в 1859 году. Полагаем, что было бы верным считать, что основание антропологических обществ по всему миру произошло сразу же после этого. Как бы то ни было, теория постепенной эволюции человека из длинного ряда низших форм животного мира в настоящее время общепринята, хотя все еще нет единого мнения относительно того, каким именно образом происходила эта эволюция. Именно эта концепция эволюции является основой для современной науки антропологии.

С физической стороны анатомия человека изучалась веками и, как я полагаю, прочно утвердилась в своих основных положениях задолго до открытий Дарвина. Новая идея, привнесенная в эту науку, заключалась в том, что человеческое тело, как и организмы всех животных, не является окончательным результатом, спроектированным раз и навсегда природой или высеченным одним взмахом божественной руки, но что это итог длительного процесса, напоминающего скорее рост, чем строительство или сборку. Нет оснований полагать, что этот рост прекратился: по всей видимости, он продолжается и может привести к тому, что наши потомки будут отличаться от нас так же сильно, как мы сейчас отличаемся от наших самых отдаленных предков. Медленный темп этого процесса скрывает от глаз перемены и наводит на столь лестный для человеческого тщеславия вывод, что природа достигла в нас своего совершенства и дальше идти не может. Непосредственным результатом провозглашения теории эволюции стало, таким образом, придание огромного импульса сравнительной анатомии, поскольку теперь признано, что телесный каркас человека не является изолированной структурой, а тесно связан со строением многих других живых организмов и что строение одного вида не может быть полностью познано без знаний о других видах. Не менее важной отраслью новой анатомии стала эмбриология, которая путем сравнения зародышей человека и животных смогла продемонстрировать их близкое сходство на протяжении значительного периода развития и тем самым предоставить мощный аргумент в пользу вывода о том, что человек и так называемые низшие животные имели общее происхождение и что в течение неисчислимого времени они, вероятно, шли почти параллельными путями эволюции. В самом деле, эмбриология показывает, что тот процесс эволюции, который прошло все человечество на протяжении тысяч поколений, воспроизводится в истории жизни каждого мужчины и каждой женщины, которые появляются на свет.

Переходя от физической к психической стороне природы человека, можно сказать, что теория эволюции открыла новую область исследования, которая осталась незатронутой старой философией. В прежние времена, когда философ задавался целью выяснить принципы работы человеческого разума, он стремился исследовать именно свой собственный разум или, в крайнем случае, разум своих цивилизованных современников. Когда Декарт обращал взор внутрь себя и размышлял о действиях собственного разума, он полагал, что проникает в самые глубокие основы, доступные человеческому интеллекту. Ему едва ли приходило в голову обратиться к разуму зулуса или готтентота, а тем более бабуина или шимпанзе. Однако учение об эволюции приблизило разум философа к разуму представителей примитивных народов и диковинных животных, и, если мы хотим полностью понять его, нам не следует пренебрегать никаким материалом.

Из теории развития следует, что одновременно с эволюцией тела человека из более низших организмов параллельно эволюционировал и его разум, постепенно совершенствуясь от, возможно, простых ощущений до того сравнительно высокого уровня интеллекта, которого достигли цивилизованные расы в настоящее время. И как по эволюции телесной формы мы знаем, что многие виды низших порядков дожили бок о бок с высшими до наших дней, так и в эволюции разума мы можем сделать вывод, что многие из существующих рас человечества отстали от нас и что различные степени их умственного развития представляют собой различные степени замедления в эволюционном процессе, различные стадии в восходящем движении человечества. Я говорю о восходящем движении, потому что у нас есть все основания полагать, что большинство, если не все, из этих более примитивных сообществ неуклонно, хотя и чрезвычайно медленно, продвигаются вперед; или, по крайней мере, так происходило до тех пор, пока, к своему несчастью, эти сообщества не вступили в роковой контакт с европейской цивилизацией. Старая теория постепенного вырождения человечества по мере удаления от первобытного состояния добродетельности и совершенства лишена малейших доказательств. Даже более ограниченная и устойчивая точка зрения о частичном вырождении некоторых рас, на наш взгляд, основывается на очень однобокой индукции. Наш собственный опыт свидетельствует, что, читая записи о жизни дикарей, мы не встретили практически ни одного факта, который бы однозначно и неопровержимо указывал на подобное вырождение. Даже среди австралийских аборигенов, наименее развитых представителей человечества, мы, насколько помнится, не увидели ни малейшего признака того, что когда-то они имели более высокий уровень культуры, чем тот, на котором их обнаружили европейцы. Напротив, многое в их обычаях и верованиях, как нам кажется, убедительно свидетельствует в пользу вывода о том, что австралийское общество аборигенов, насколько возможно проследить его историю, совершало определенный прогресс по пути перехода от низших форм социальной жизни к более высоким. В некоторых частях Австралии этому прогрессу способствовали, если и вовсе не инициировали его, благоприятные климатические условия, в первую очередь повышенное количество осадков в горных районах вблизи побережья с естественным следствием – большим изобилием пищи, в отличие от засухи и бесплодия пустынных внутренних районов.

III. Сравнительный метод[8 - The Scope and Method of Mental Anthropology // Science Progress. 1922. April. № 64. P. 584–586.]

Таким образом, область психической, или социальной, антропологии можно определить как область изучения психологических и социальных условий жизни различных народов, особенно менее развитых по сравнению с более развитыми, с целью проследить общую эволюцию человеческого мышления, особенно на его ранних стадиях. Таким образом, сравнительное изучение сознания человека аналогично сравнительному изучению его организма, которое проводится анатомией и физиологией. Но если сравнительная анатомия и физиология охватывают все многообразие живой природы, то психическая антропология пока ограничивается сравнениями человека с человеком. Однако это ограничение, несомненно, временное: можно ожидать, что со временем растущие знания о психических процессах в сознании животных позволят сравнить их с соответствующими процессами в сознании человека, и это сравнение не может не пролить свет на многие нерешенные пока проблемы.

Но если в интересах науки о человеке значительно более широкое применение сравнительного метода желательно и в будущем неизбежно, то некоторые антропологи предлагают ограничить применение этого метода. Сделать область применения этого метода еще более узкой, чем я предполагал, и чем это временно необходимо или целесообразно. Они, по-видимому, считают невозможным сравнивать между собой ментальность и социальные институции, искусства и ремесла далеких друг от друга народов, а предлагают сравнивать только ментальность и социальные институции соседних народов. Небольшое размышление убедит нас в том, что любое подобное ограничение, даже если бы оно было практически осуществимо, было бы неразумным и, более того, губительным. Мы сравниваем вещи на основании их сходства, а сходство не зависит от расстояния. Радий один и тот же на Земле и на Солнце; было бы абсурдно отказываться от их сравнения на том основании, что их разделяют многие миллионы миль. Что бы подумали о любой другой науке, наложившей на себя ограничения, которые некоторые из наших коллег хотят наложить на антропологию? Будет ли процветать геология, если она ограничит свое исследование, скажем, осадочных пород только Англией и откажется сравнивать породы Азии и Америки? Что будет с зоологией, если зоологу запретить сравнивать животных своей страны с животными других, более дальних стран? Собак, скажем, Уэльса с собаками Африки и Австралии? Бессмысленность и даже абсурдность предлагаемого ограничения столь очевидна, что довольно сформулировать это предложение, чтобы уже разоблачить его. Скрытая под нелепой личиной благоразумной рекомендации, эта точка зрения обычно подкрепляется весьма банальным умозаключением Джонсона об исследовании человечества от Китая до Перу, как будто сама идея проведения такого исследования слишком безумна для серьезного рассмотрения. Однако те же самые люди, которые насмехаются над антропологией, не смеют делать подобных выпадов в адрес геологии, ботаники и зоологии, где сравнительный метод применяется по всему миру.

IV. Изучение человеческого разума[9 - The Gorgon’s Head and other Literary Pieces // Sur l’Еtude des Origines humaines. P. 340–342.]

Даже если отбросить в сторону вопрос изучения человеческого тела и заняться только человеческим разумом, то уйдет немало сил и времени, поскольку аспект этот невероятно сложен. Давайте его рассмотрим, и не столько сам разум, сколько его внешние проявления, я имею в виду все, что появилось благодаря ему в области искусства, науки, политики, религии и в социальном устройстве общества. А вы знаете, что на протяжении долгих столетий в сферах искусства, науки, в устройстве общества происходили изменения, и сколько этих изменений – даже не сосчитать. Основные причины – расовое разнообразие, смена эпох и разные места обитания. Приведенный пример показывает, что изучение человеческого разума – сложнейшее дело. С чего начать исследование? Возможно ли понять человеческий разум? Как объяснить все, что появилось благодаря ему, все, столь непохожее, столь уникальное?

Когда мы что-то объясняем, мы это анализируем, то есть раскладываем на простые составляющие, и предполагаем, какие силы поспособствовали тому, чтобы эти составляющие соединились, потом эти составляющие объединяем, и в итоге должно получиться единое целое. Следовательно, прежде чем приступить к изучению человеческого разума и того, что оно породило, следует ответить на следующие вопросы: как выявить составляющие и уяснить, благодаря каким силам они объединились в столь непростое целое? Как изучить человеческое мышление, разложив его на самые простые части?

Ответ на эти вопросы находим в теории органического мира. Согласно теории, каждый организм, будь то животное или растение, появился благодаря многовековой эволюции, которая берет свое начало с самого зарождения жизни на нашей планете и которая состоит из серии долгих последовательных изменений от простого к сложному. Из чего следует: чтобы понять природу любого организма, следует вернуться в прошлое и рассмотреть эволюцию с самого возникновения существа и до наших дней. Не является исключением и человек. Чтобы узнать его как следует, надо бы изучить историю его развития с самого начала: нужно отследить эволюцию и тела, и ума, двигаясь от простейших начал и заканчивая достигнутых высот, которыми человечество гордится. Проще говоря, чтобы узнать, что представляет собой человек, нужно изучить его прошлое.

Но вы возразите: о развитии человечества известно далеко не все, а без этих знаний природа человечества так и останется для нас загадкой, так что и надеяться даже не стоит. Увы, но замечание верное, и касается оно не только развития человечества, но и любого другого существа, другого предмета. Мы – несовершенные существа, и совершенное знание нам недоступно. Так давайте довольствоваться тем, что хоть как-то сочетается с нашими небольшими способностями. Давайте действовать в тех сжатых рамках, в которые нас заключила природа. В этих потемках бесконечной Вселенной, где мы заблудились, давайте двигаться в сторону неяркого, слабого света. Оправдаем же незнание мыслью о том, что нашим потомках удастся найти ответы на многие вопросы, которые так и остались для нас загадкой. И не стоит забывать: органическая эволюция, как и великая космическая эволюция, не останавливается лишь на нас, выродках этого племени. Она величаво будет идти от века к веку, создавая более совершенных существ, способных, в отличие от нас, понять истину.

V. Разнообразие видов. Суть и условия эволюции[10 - The Gorgon’s Head and other Literary Pieces // Sur l’Еtude des Origines humaines. P. 345–347.]

Но не стоит думать, что предполагаемая картина развития человеческой культуры является цельной и законченной. Это далеко не так. При тех многочисленных белых пятнах на картине, на которой к тому же отображены не все промежуточные этапы, было бы безумно предполагать, что любое существующее дикое племя, на каком бы этапе развития оно ни находилось, шаг за шагом повторяет путь, когда-то пройденный предками, сформировавшими цивилизованное общество. Предполагая такое, мы совершаем большую ошибку и неверно рассматриваем процесс эволюции: будто эволюция везде проходит одинаково на одной и той же скорости у разных народов. При таком рассуждении выходит, что, предоставленные сами себе, все человеческие народности в конце концов достигли бы одного уровня культурного развития. Негры бы, например, стали белыми и сформировали бы такую же совершенную систему законодательства, как во времена Юстиниана I, или составили бы свой Кодекс Наполеона. Они создавали бы такие же прекрасные статуи, что и Фидий или Микеланджело. Писали бы трагедии столь же трогательные, что и Шекспир, и комедии столь же смешные, что и Мольер. И музыка у них бы была такая же радостная, как у Моцарта. Нет, господа, природа не лишена воображения, ее уж точно нельзя упрекнуть в том, что она отливает всех людей в одинаковых формах. Как раз-таки наоборот: она создает невероятное богатство различных особей, порой даже удивляешься – существует ли в мире два решительно одинаковых представителя одного вида? Именно бесконечное разнообразие видов является предпосылкой к органической эволюции. Давайте представим созидательную силу (если эволюцию можно так назвать), как дерево, ветви которого растут в разные стороны; и конечно, ветви с виду чем-то похожи, но одинаковых не найти, и в единый ствол, подобный тому, из которого они выросли, никогда не сплетутся. Как раз наоборот: чем больше они растут, тем дальше становятся друг от друга. Так же и с деревом жизни: чем больше оно порождает новых видов и чем больше эти виды размножаются, тем сильнее они друг от друга отличаются. Однако этот закон постоянно нарастающей дивергенции строго применяется к различным животным видам, но не к человеческим расам. Потому что все человеческие расы, образуя один вид, могут смешиваться и порождать тем самым нечто промежуточное. Но в этом смешении, если я не ошибаюсь, различные элементы сохраняются и могут проявиться спустя несколько поколений.

VI. Наука о происхождении человека[11 - The Scope and Method of Mental Anthropology // Science Progress. 1922. April. № 64. P. 586.]

Итак, можно сказать, что центральная проблема социальной антропологии состоит в том, чтобы проследить эволюцию человеческого разума, которая с древнейших времен сопровождала эволюцию человеческого организма. Но поскольку позднейшие этапы этой эволюции уже давно изучены классическими науками, вполне справедливо, что новой науке следует ограничиться в основном более ранними этапами эволюции, которые классическая наука оставила без внимания. Именно поэтому антропологию принято, и в целом справедливо, считать наукой о происхождении человека. Именно потому, что вопрос о происхождении человека до недавнего времени был своего рода terra incognita, не затронутой научными изысканиями, но вытоптанной копытами невежества. Антропология стремится исследовать эту пустыню. И сегодня на месте пустыни появляются первые цветы и плоды.

VII. Первобытный человек – бесценный источник знаний[12 - The Scope of Social Anthropology. P. 172–174.]

Первобытный человек – это главный исторический источник для нас, свидетельство усилий человека подняться над уровнем животного. Только в последние годы была осознана вся ценность этого источника; более того, многие, вероятно, до сих пор придерживаются мнения Джонсона, который, указывая на только что вышедшие три больших тома «Путешествия в Южные моря», пишет: «Кто будет читать это до конца? Человеку интереснее работать в море, чем читать подобное. Эти книги съедят крысы и мыши, прежде чем они будут дочитаны до конца. В таких книгах мало удовольствия, так как одна категория дикарей похожа на другую». Но со времен Джонсона мир узнал много нового, и записи о жизни дикарей, которые этот мудрец из Болт-Корта без зазрения совести отдал на съедение грызунам, теперь занимают место в главных архивах человечества. Их судьба напоминает судьбу «Книг Сивилл». Когда их можно было прочесть в полном объеме, ими пренебрегали, а теперь мудрые люди готовы платить королевскую цену за их жалкие истлевшие останки. И до нашей эры ученые часто интересовались дикарями и грамотно их описывали, а некоторые из их описаний до сих пор представляют большую научную ценность. Например, открытие Америки, разумеется, вызвало в сознании европейских народов любопытство к обитателям Нового Света. Это открытие словно по мановению волшебной палочки подняло занавес, открыв взору европейцев чарующие и завораживающие новые земли. Соответственно, некоторые испанцы, завоевавшие эти удивительные земли, оставили нам в наследство рассказы о нравах и обычаях индейцев, которые по точности и полноте деталей, вероятно, превосходят все прежние записи о других народах. Таков, например, труд францисканского монаха Бернардино де Саагуна о туземцах Мексики, а также труд Гарсиласо де ла Веги, который сам был наполовину инком, об инках Перу. Исследование Тихого океана в XVIII веке с открытием райских островов, разбросанных во множестве по океану, взбудоражило воображение Европы. Любопытству, пробудившемуся во многих умах, хотя и не в сознании Джонсона, мы обязаны некоторыми ценными описаниями островитян. Последние во времена парусных кораблей казались столь далекими от нас, что поэт Уильям Купер мечтал, чтобы английские кили никогда больше не взрезали те моря, где они обитают.

VIII. Дикари уходят[13 - Preface // Totemism and Exogamy. Vol. I. P. 14–15.]

Наши современники – нынешнее и подрастающее поколение – похоже, не осознают, что мы являемся свидетелями последнего акта долгой драмы, трагедии и комедии в одном лице, которая беззвучно, без фанфар и барабанного боя разыгрывается на наших глазах на сцене истории. Как бы ни сложилась дальнейшая судьба дикарей, над самой дикостью занавес скоро опустится навсегда. В последнее время темпы развития цивилизации столь ускорились, ее экспансия стала столь стремительной, что многие народы, которые еще сто лет назад вели свою прежнюю жизнь безвестно и безмятежно в глубине девственных лесов или на отдаленных морских островах, теперь бесцеремонно вытесняются или превращаются в посмешище для своих завоевателей. С их исчезновением или трансформацией из мира уйдет элемент причудливости, живописности, разнообразия. Общество в целом, возможно, станет счастливее, но по тону оно будет мрачнее, по цвету – серее и однообразнее. И по мере того, как дикость будет все дальше и дальше уходить в прошлое, она будет все больше и больше становиться объектом любопытства и удивления для поколений, отделенных от нее непреодолимой и все расширяющейся пропастью времени. Ее темная сторона будет забываться, светлая – наоборот, выходить на поверхность. Жестокость, лишения, страдания забудутся; память с восторгом будет обращаться ко всему, что было хорошего и прекрасного или что будет казаться хорошим и прекрасным в давно минувшей жизни нетронутой природы. Время, как волшебник, наложит на эти далекие века свои неизменные чары. Вокруг них возникает атмосфера романтики, подобно голубой дымке, смягчающей нежной красотой суровые черты далекого пейзажа. Так и патриархальная эпоха наделена для нас вечным очарованием в великих книгах Бытия и Одиссеи, повествованиях, дышащих свежестью летнего утра и сверкающих, как капли росы, в первых лучах восходящего солнца истории.

IX. Дикари уходят. О долге Англии[14 - The Scope of Social Anthropology. P. 175–176.]

Для человеческих знаний в настоящее время нет более насущной потребности, чем необходимость зафиксировать эти бесценные свидетельства ранней истории человека, пока еще не поздно. Ведь скоро, очень скоро те возможности, которые пока есть в нашем распоряжении, исчезнут навсегда. Возможно, уже через четверть века от прежней жизни дикарей не останется практически ничего. Первобытный человек, каким мы его еще можем видеть, вымрет, как дронт. Время течет стремительно: скоро пробьет час, будет поставлена точка, а книга закрыта. Что скажут наши потомки, обвиняя нас в измене роду человеческому, если мы так и будем пренебрегать изучением наших погибающих собратьев в пользу дорогостоящих экспедиций для наблюдения за звездами и исследования бесплодных полярных областей, как будто полярные льды растают и звезды перестанут светить после нас? Пробудимся же ото сна, зажжем огни, закатаем рукава! Университеты существуют для развития наук. Их долг – прибавить эту новую область к древним дисциплинам, которые они так усердно культивируют. Кембридж, к его чести, впереди всех в оснащении и отправке антропологических экспедиций; Оксфорд, Ливерпуль, все университеты страны должны присоединиться к этой работе.

Более того, долг всех цивилизованных государств – активно сотрудничать. В этом отношении Соединенные Штаты Америки, учредив в своих владениях бюро по изучению аборигенов, подали пример, которому должна следовать каждая просвещенная страна, властвующая над подчиненными народами. На нашей стране в особенности лежит такая обязанность, ибо за всю историю человечества ни одному народу не доставались во владение столь многочисленные и разнообразные сообщества и территории. Мы сами стали хранителями брата своего. Горе нам, если мы пренебрежем своим долгом перед братом! Нам недостаточно править по справедливости народами, которые мы покорили мечом. Мы должны – ради них, ради самих себя, ради потомков, которые будут требовать этого от нас, описать их такими, какими они были до встречи с нами, до того, как они увидели английский флаг и услышали, к счастью или к несчастью, английский язык. Голос Англии говорит с подвластными ей народами не под грохот пушек, а решительно другими способами. Мир имеет свои победы, как и война: есть более благородные трофеи, чем знамена и орудия. Есть памятники, начертанные в воздухе, памятники слов, которые кажутся такими преходящими. Они останутся, когда заржавеют пушки и истлеют знамена. Когда римский поэт хотел создать образ вечности, он говорил, что его будут помнить до тех пор, пока будет существовать Римская империя, пока процессия в белых одеждах будет подниматься на Капитолий, чтобы помолиться в храме Юпитера. Давно перестала подниматься по склону Капитолия эта торжественная процессия, давно канула в Лету сама Римская империя, как канули в Лету империи Александра Македонского, Карла Великого, могучая держава Испании. Но меж обломков царств все так же стоит памятник поэту, ибо все еще читают и помнят его стихи. Я обращаюсь к университетам, я обращаюсь к правительству нашей страны с призывом объединиться и воздвигнуть памятник, благородный памятник Британской империи:

Quod non imber edax, non Aquilo impotens
Possit diruere, aut innumerabilis
Annorum series, et fuga temporum[15 - Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихойНе разрушит его, не сокрушит и рядНескончаемых лет, время бегущее.Гораций. Exegi monumentum / Пер. С. Шервинского. – Прим. ред.].

X. Листы из Книг Сивилл[16 - Totemism and Exogamy. Vol. I. P. 95.]

Во всем мире дикари вымирают. Уходя, они уносят с собой страницу за страницей древнейшей истории человеческого вида. Изучение дикарей как будто повторяет судьбу сивиллы, которая, уничтожая лист за листом, требовала все ту же цену за все уменьшающееся число оставшихся. Наши шансы сохранить для будущих поколений сведения об этих племенах – изможденных и близких к исчезновению марафонцах истории – уменьшаются с каждым годом, но по мере того, как они исчезают, ценность тех немногих достоверных сведений, которые нам удалось сохранить, скорее увеличивается, чем уменьшается. Ибо есть разница между Кумской Сивиллой и сивиллой антропологической: откровение, обещанное первой, не пропало навсегда вместе с трепещущими листами – будущее со временем откроется будущему; но кто будет читать в грядущих веках исчезнувшие записи прошлого?

XI. Цивилизация возникла из дикости[17 - The Scope of Social Anthropology. P. 161–163.]

Сфера социальной антропологии, как мы ее понимаем или, по крайней мере, как мы предлагаем ее рассматривать, ограничена простейшими началами, зачаточным развитием человеческого общества: она не включает в себя зрелые фазы этого сложного роста, тем более не охватывает практические проблемы, с которыми приходится иметь дело современным государственным и законодательным деятелям. Соответственно, это исследование можно назвать эмбриологией человеческой мысли и институций. Если быть более точным, это такое исследование, которое стремится выяснить, во?первых, верования и обычаи дикарей, и, во?вторых, остатки этих верований и обычаев, сохранившиеся как окаменелости у народов более развитой культуры. При таком описании сферы социальной антропологии подразумевается, что предки цивилизованных народов когда-то были дикарями и что они передали или могли передать своим более культурным потомкам идеи и институции, которые, как бы они ни были несовместимы с их последующим окружением, вполне соответствовали образу мыслей и действий того более грубого общества, в котором они возникли. Короче говоря, это определение предполагает, что цивилизация всегда и везде развивалась из первобытной дикости. Масса доказательств, на которые опирается это предположение, на наш взгляд, столь велика, что индукция поистине неопровержима. По крайней мере, если кто-либо оспаривает это, мы не считаем нужным с ними спорить. В цивилизованном обществе, смеем полагать, еще есть люди, которые считают, что Земля плоская, а Солнце ходит вокруг нее; но ни один здравомыслящий человек не станет тратить время на тщетные попытки убедить таких людей в том, что они заблуждатся, даже если эти плоскоземельщики и геоцентристы будут с совершенной справедливостью апеллировать к свидетельствам своих органов чувств в поддержку своих галлюцинаций, а это куда больше, чем способны сделать противники первоначальной дикости человека.

Таким образом, изучение жизни дикарей является чрезвычайно важной частью социальной антропологии. Ведь по сравнению с цивилизованным человеком дикарь представляет собой остановку или, скорее, заторможенную стадию социального развития, и изучение его обычаев и верований, соответственно, дает такие же свидетельства эволюции человеческого разума, как изучение эмбриона – эволюции человеческого организма. Иначе говоря, дикарь для цивилизованного человека – словно ребенок для взрослого; и как постепенный рост интеллекта у ребенка соответствует и в некотором смысле повторяет постепенный рост интеллекта у всего вида, так и изучение первобытного общества на различных этапах эволюции позволяет нам приблизительно, хотя, конечно, не точно, проследить путь, по которому предки развитых народов должны были пройти от варварства к цивилизации. Одним словом, дикость – это первобытное состояние человечества, и чтобы уяснить, каким был первобытный человек, необходимо знать, что представляет собой дикарь сейчас.

XII. Ступени умственной эволюции[18 - The Scope of Social Anthropology. P. 171–172.]

Таким образом, на основе изучения, во?первых, первобытности и, во?вторых, ее пережитков в цивилизации, социальная антропология пытается проследить раннюю историю человеческой мысли и институций. Эта история никогда не будет полной, если только наука не откроет способ прочтения выцветших записей прошлого, о чем нынешнее поколение не может и мечтать. Мы знаем, что каждое событие, даже самое незначительное, влечет за собой изменения, пусть даже самые небольшие, в материальной структуре Вселенной, так что вся история мира в некотором смысле выгравирована на ее лице, хотя наши глаза слишком слепы, чтобы прочесть этот свиток. Возможно, в будущем будет найден какой-то чудесный реагент, какое-то волшебное химическое вещество, которое откроет тайные письмена природы, чтобы более великий толкователь, чем пророк Даниил, смог изложить их своим собратьям. Едва ли это произойдет в наше время. При тех ресурсах, которыми мы располагаем сейчас, мы вынуждены довольствоваться чрезвычайно сжатым, несовершенным и во многом тенденциозным описанием психического и социального развития человека в доисторические эпохи. Как мы уже отмечали, фрагментарные и не всегда надежные свидетельства достигают лишь ближайших поверхностных слоев человеческого прошлого. Мы быстро теряем нить, едва различимую в густой темноте абсолютной неизвестности. Даже на сравнительно коротком отрезке времени, не более нескольких тысяч лет, который более или менее доступен нашему пониманию, существует множество глубоких и широких пропастей, преодолеть их пока можно только с помощью гипотез, при условии, что история эволюции идет непрерывно. Такие мосты в антропологии, как и в биологии, наводятся с помощью сравнительного метода, который позволяет заимствовать звенья одной цепи доказательств для восполнения пробелов в другой. Для нас, имеющих дело не с формами животного мира, а с результатами человеческой деятельности, правомерность сравнительного метода основывается на хорошо известном сходстве работы разума у разных народов. Мы уже обращали внимание на зияющее неравенство, существующее не только между народами, но и между людьми одного народа и поколения; но следует четко понимать и помнить, что эти различия носят скорее количественный, чем качественный характер, что они заключаются в различиях степени, а не вида. Дикарь не отличается от своего цивилизованного собрата: у него те же умственные и нравственные способности, но они менее развиты: его эволюция приостановилась или, скорее, затормозилась на более низком уровне. А поскольку первобытные народы не все находятся на одном уровне, а остановились или задержались на разных отметках восходящего пути, то, сравнивая их между собой, мы можем с той или иной степенью точности представить себе лестницу социального прогресса и примерно наметить некоторые этапы длинного пути, ведущем от дикости к цивилизации. В царстве разума такая шкала психической эволюции соответствует шкале морфологической эволюции в царстве животных.

XIII. Дух науки[19 - The Magical Origin of Kings (Lectures on the Early History of the Kingship). P. 2–4.]

Антропология, или изучение человека, занимает достойное место среди наук. Важным направлением этой науки является история общественных институций, о которой пойдет речь далее. Цель – проследить рост, развитие и упадок всех человеческих институций с древнейших до новейших времен, не просто фиксируя факты в хронологическом порядке, а соотнося их с общими причинами, связанными с физическим и психическим складом человека и влиянием внешней природы. Если мы хотим продолжить это исследование в научном духе, мы должны стремиться изучать верования и обычаи человечества с тем же строгим беспристрастием, с каким, например, зоолог изучает повадки пчел и муравьев. Достичь этой беспристрастности антропологу действительно гораздо сложнее, чем зоологу, поскольку обычаи и суеверия даже самых отсталых дикарей касаются нас гораздо больше, чем повадки даже самых умных животных. Непрерывность развития человечества такова, что большинство, если не все, великие институции, которые до сих пор составляют основу цивилизованного общества, уходят корнями в первобытную дикость и дошли до нас через бесчисленные поколения, принимая в процессе новые внешние формы, но оставаясь в своей глубинной основе практически неизменными. Таковы, например, институции частной собственности, брака, войны, поклонения богу. Существовали и существуют разногласия по поводу конкретной ценности этого наследия, но по поводу факта его существования их быть не может. Поэтому при общении даже с самыми отсталыми дикарями нелегко, если можно так выразиться, удержать взгляд на объекте, находящемся непосредственно перед нами. Ведь мы как бы стоим у истоков человеческой истории, и трудно исключить из своего сознания мысль о тех судьбоносных последствиях, которые в другие века и в других странах вытекали из этих простых начал, часто из этих, казалось бы, безобидных причуд. И чем дальше мы спускаемся по течению истории, чем ближе к нашей эпохе и стране, тем труднее сохранять беспристрастное отношение к исследованию тех устоев, которые принесли человечеству столько счастья и столько бед. И все же, если мы хотим добиться успеха в исследовании, нужно стараться подходить к нему без предубеждений и вести его беспристрастно, помня, что наша цель – установление истины, а не распределение похвал или порицаний. Мы не судьи, тем более не защитники, а всего лишь исследователи. Для нас, говоря языком Спинозы, humanas actiones non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere[20 - …не осмеивать человеческих поступков, не огорчаться ими и не клясть их, а понимать (лат.). (Спиноза Б. Политический трактат / Пер. С. М. Роговина и Б. В. Чредина. Глава 1, § 4.)].

XIV. Индуктивный метод[21 - The Magical Origin of Kings. P. 4–8.]

Наука, основанная на наблюдении, как, например, все исторические науки, может преподаваться одним из двух способов. Либо мы начинаем с изложения общих принципов и затем иллюстрируем их частными случаями, либо, наоборот, мы начинаем с частных случаев и на основе их сопоставления друг с другом пытаемся выявить те общие законы, которые, как принято говорить, управляют частностями. В первом случае речь идет о дедуктивном методе, во втором – об индуктивном.

Оба метода, как и большинство других, имеют свои достоинства и недостатки. Дедуктивный метод, по крайней мере на первый взгляд, является более научным. В нем присутствует завершенность, симметрия и точность, что очень привлекает. Он дает возможность увидеть предмет с высоты птичьего полета, что способствует восприятию и запоминанию. Таким образом, он прекрасно подходит как для изложения материала педагогом, так и для обучения учащегося. Другими словами, это наилучший способ передачи и получения сведений как в целях проверки знаний, так и для более высоких целей. Для таких целей индуктивный метод практически бесполезен. Он сразу погружает нас в такое море частностей, что поначалу трудно сориентироваться, то есть понять общие принципы, которые должны привести этот кажущийся хаос в порядок. Выражаясь общеизвестной и достаточно емкой фразой, трудно разглядеть лес за деревьями. Однако этот серьезный недостаток индуктивного метода с лихвой компенсируется одним весомым преимуществом: это метод открытий. Во всех науках, основанных на наблюдении, открытие в конечном счете должно идти от частного к общему, от отдельных наблюдаемых случаев к абстрактной концепции, связывающей их воедино. Существуют очевидные исключения, но при исследовании они, как мы полагаем, всегда будут только подтверждать правило. Таким образом, если индуктивный метод не подходит для приобретения знаний, то он хорошо подходит для их расширения; он не готовит студента к экзаменам, но готовит его к исследованиям.

Помимо этого общего преимущества индуктивного метода существует особая причина, по которой антропология должна придерживаться его в настоящее время. Чтобы применить обоснованную индукцию, необходимо собрать большое количество фактов, поэтому в индуктивных науках необходимо, чтобы период сбора сведений предшествовал периоду обобщения. Только после накопления и расположения по рубрикам плодов многочисленных наблюдений начинают проявляться общие законы, лежащие в их основе. Теперь антропология в целом и история общественных институций в частности находятся еще на стадии сбора материала. Главная потребность исследования – не столько теоретические построения, сколько факты. Особенно это касается той части исследования, которая связана с происхождением, ведь, как мы уже говорили, большинство значимых общественных институций восходят ко временам дикости, и, следовательно, если мы говорим о ранней истории человечества, то дикарь – это самый ценный источник сведений. Только в последние годы этому источнику уделяется должное внимание, и, к сожалению, он гибнет на глазах. Контакт с цивилизацией быстро стирает старые верования и обычаи дикарей и тем самым уничтожает свидетельства, имеющие бесценное значение для истории нашего вида. Самая насущная потребность антропологии в настоящее время – получить точные сведения о существующих обычаях и представлениях дикарей, пока они еще не исчезли. Когда они будут получены, когда будут тщательно изучены имеющиеся в наших архивах документы, когда все сведения будут распределены по рубрикам и усвоены, историк-философ сможет с достаточной степенью надежности сформулировать те общие законы, которые определяли интеллектуальную, социальную и нравственную эволюцию человечества.

Это не будет сделано в наше время. Великие мыслители, Ньютоны и Дарвины антропологии, придут после нас. Наше дело – подготовиться к их приходу, собирая, классифицируя и упорядочивая материалы, чтобы, когда в будущем появится великий разум и изучит их, он смог бы сразу обнаружить то единство в многообразии, то общее в частностях, которое ускользнуло от нас. Поэтому в настоящее время обязанность исследователя состоит в том, чтобы собрать воедино факты, независимо от того, отправляется ли он, как некоторые из наших друзей, за ними с риском для жизни в дикие страны или просто откапывает их в свое удовольствие в пыльных архивах. Прошло то время, когда провидцы и мечтатели, подобные Руссо, могли по собственному воображению воссоздать историю общества, и плоды их воображения принимались за видения грядущего золотого века, к их голосам прислушивались, как к ангельским трубам, возвещающим о пришествии нового неба и новой земли. Современному антропологу незачем витать в эмпиреях и строить воздушные замки. Его задача более трезвая и скучная: терпеливо накапливая факты, закладывать фундамент структуры, более прочной и долговечной, чем ослепительные фантазии Руссо. Однако и он в конце концов может оказаться зачинателем революции, революции тем более надежной и прочной, что она будет медленной и мирной.

Таким образом, метод антропологии – индуктивный, и в настоящее время антропологи занимаются в большей степени сбором и систематизацией материалов, нежели созданием на их основе теоретических обобщений. Однако определенная доля предварительных обобщений вполне оправдана и даже необходима. Даже работа наблюдателя вряд ли может быть выполнена без некоторой опоры на теорию, направляющей внимание наблюдателя на те моменты, которые в противном случае он мог бы упустить или счесть слишком незначительными. Но эти предварительные гипотезы не должны быть слишком строгими; мы всегда должны быть готовы пересмотреть или отбросить их, если они будут противоречить новым данным. Прогресс в этой, как и во всякой другой, области состоит в постепенном изменении теории в соответствии с фактами, концепции в соответствии с восприятием, мышления в соответствии с опытом; и поскольку совершенство на пути новых и новых уточнений недостижимо, прогресс бесконечен.

XV. Колебания социального маятника[22 - The Scope of Social Anthropology. P. 165–166.]

О социальном состоянии первобытного человека мы не знаем абсолютно ничего, а праздные рассуждения нам не нужны. Праотцы наши могли быть такими же строгими приверженцами моногамии, как Уистон или Примроуз, а быть может, дело обстояло и совершенно иначе. У нас нет никаких сведений на этот счет, и вряд ли она будет получена. За бесчисленные века, прошедшие с тех пор, как мужчина и женщина впервые бродили рука об руку по счастливому саду или раскачивались, как обезьяны, среди густых лиственных крон девственного леса, их отношения могли претерпеть бесчисленные изменения. Ведь человеческие отношения, как и многое в природе, словно движутся по кругу: социальный маятник качается то в одну, то в другую сторону: в политической сфере – от демократии к деспотизму, от деспотизма к демократии; так и в сфере устройства человеческих отношений он, возможно, не раз колебался между либертинажем и моногамией.

XVI. Мираж золотого века[23 - Preface // Totemism and Exogamy. Vol. I. P. 15–16.]

Странным подобием магии, какой-то причудой воображения человек снова и снова создает себе мираж золотого века в далеком прошлом или далеком будущем, мечтая о блаженстве, которого никогда не было и не может быть. Что касается прошлого, то печальный долг антропологии – развеять этот сон и изобразить дикость в ее истинных красках. Мы попытались сделать это в данной книге. Мы ничего не оправдываем, ничего не смягчаем и, будем надеяться, ничего не преувеличиваем. Как наглядное свидетельство своеобразной формы общества, которая вскоре должна отойти в прошлое, эта книга может сохранять интерес даже тогда, когда с развитием знаний ее ошибки будут исправлены, а теории, возможно, заменены другими, более близкими к истине. И хотя мы никогда не стеснялись ни строить теории, которые, как нам казалось, соответствовали фактам, ни отбрасывать их, когда они переставали соответствовать им, нашей целью в этой и других работах было не пестование гипотез, которые блеснули на мгновение и исчезли. Нашей целью было путем сбора обширных данных и точной классификации фактов заложить широкий и прочный фундамент для индуктивного изучения первобытного человека.

XVII. Столкновение культур[24 - The Belief in Immorality. Vol. I. P. 88–89.]