Казан

Теперь уж на собаку кричала и сама её госпожа. Она оттаскивала Казана назад за его лохматую шею. Но Казан не разжимал челюстей ещё долгое время. И когда наконец он их разжал, то его хозяйка посмотрела на мужчину и закрыла себе лицо руками. Затем упала на постель. Долго не двигалась. Руки и лицо у неё были холодны, и Казан ласково их облизывал. Глаза у неё оставались закрытыми. Он близко прижался к ней и всё ещё продолжал оскаливать зубы на покойника. Но почему же она не двигалась? – удивлялся он.

Прошло долгое время, прежде чем она шевельнулась. Глаза у неё открылись. Её рука коснулась его.

А затем он услышал раздавшиеся снаружи шаги.

Это был его хозяин, и со старой дрожью от страха перед дубиной Казан бросился к выходу из палатки. Да, это был его хозяин, костёр осветил его, и в его руке Казан увидел дубину. Он шёл медленно, чуть не падал на каждом шагу, и всё лицо у него было в крови. Но всё-таки в руке у него была дубина! Он опять начнёт колотить ею собаку и сильно изобьёт её за то, что она покончила с Мак-Криди; и Казан тихонько прополз под полою палатки и убежал в тень. Из своей засады под ветвями ели он смотрел на палатку, и низкий вой любви и в то же время и горя вырвался вдруг из его горла и быстро замер. Теперь уж они будут его бить всегда и именно за это. Даже она будет его бить. Они будут гнать его от себя и отколотят его тотчас же, как только его найдут.

И он отвернул свою волчью голову от огня к глубине леса. Там не было для него ни дубин, ни визга плетей. Там они не найдут его никогда.

Некоторое время он колебался. А затем так же тихонько, как и те дикие звери, от которых он происходил, он выскочил из своей засады и утонул во мраке ночи.

Глава IV

Свобода от рабства

Верхушки сосен шумели от набегавшего на них ветра, когда Казан окунулся в таинственную темноту леса. Целые часы он всё-таки пролежал невдалеке от места стоянки, уставившись красными сверкающими глазами в палатку, в которой ещё так недавно произошло такое ужасное событие.

Теперь он знал, что такое смерть. Он мог бы объяснить это даже лучше, чем человек. Он мог обонять её в воздухе и чуял, что смерть витала вокруг него и что именно он был её причиной. Он лежал на глубоком снегу, прямо на животе, и дрожал, и три четверти его, составлявшие в нём собаку, скулили от невыносимого горя, тогда как одна четверть, бывшая в нём от волка, заставляла его с угрозой оскаливать зубы и зажигала его глаза пламенем мести.

Три раза его хозяин выходил из палатки и громко его звал: «Казан, Казан, Казан!»

Три раза и молодая женщина выходила вместе с ним. При свете костра Казан мог видеть её светлые волосы, развевавшиеся вокруг неё, как и в то время, когда он только что вбежал в палатку и загрыз человека. В глазах её всё ещё светился ужас, и лицо было бледно, как снег. И во второй, и в третий раз она тоже кричала: «Казан, Казан, Казан!» И вся та часть его, которая составляла в нём собаку, а не волка, дрожала от радости при звуке её голоса, и он даже был готов подползти к ней, чтобы его избили. Но страх перед дубиной всё-таки оказался сильнее, и он час за часом всё отползал глубже и глубже назад, пока наконец в палатке не водворилось молчание и не перестали двигаться тени и пока самый огонь в костре не погас.

Осторожно он вышел из своей засады и, всё ещё на животе, пополз к нагруженным саням и к тому, что осталось от погасшего костра. За этими санями, в тени от деревьев, лежал труп человека, которого он загрыз, покрытый войлоком. Торп, его хозяин, оттащил покойника сюда.

Казан лёг носом к горячим углям и, вытянув морду между передних лап, уставился глазами прямо во вход в палатку. Он решил бодрствовать, наблюдать и быть готовым тотчас же бежать в лес, как только в ней последует хоть какое-нибудь движение. Но тепло, исходившее от серой золы в уже потухшем костре, смыкало ему глаза. Два или три раза он боролся с собой, как бы не заснуть; но под конец его полуоткрытые глаза всё-таки не справились с дремотой и плотно закрылись.

Теперь, во сне, он тихонько заскулил, и его развитые мускулы на ногах и плечах напряглись, и внезапная дрожь пробежала вдруг вдоль его лохматой спины. Если бы находившийся в это время в палатке Торп мог видеть его, то он понял бы, что Казан видел сон. А жена Торпа, золотая головка которой лежала на груди у мужа и которая не могла успокоиться даже и теперь и то и дело вздрагивала, как это делал и Казан, – могла бы сразу догадаться, что именно он видел во сне.

А во сне он снова метался на своей цепи. Его челюсти стучали, точно стальные кастаньеты, и именно этот звук и разбудил его. Он вскочил на ноги, ощетинил спину, точно щётку, и его обнажённые клыки засветились, точно ножи из слоновой кости. И он пробудился как раз вовремя. В палатке началось движение. Проснулся его хозяин, и если он сейчас не убежит, то…

Он тотчас же забился в самую гущу еловых ветвей и стал выжидать там, прижавшись к земле и скрытый от взоров, и высунув из-под дерева одну только голову. Он знал, что хозяин не пощадит его. Торп уже раз побил его за то, что он бросился на Мак-Криди, и только вмешательство молодой женщины спасло его от дальнейшего наказания. А теперь он, Казан, перегрыз этому Мак-Криди горло. Он лишил его жизни, и хозяин не простит ему этого ни за что. Даже сама женщина теперь уже не заступится за него.

Казану было досадно, что возвратился его хозяин, такой жалкий и весь в крови, после того как он перегрыз горло Мак-Криди. Тогда бы Казан остался при этой женщине навсегда. Она любила бы его. Она ведь и так любила его. И он всюду следовал бы за ней, защищал бы её всегда, и если бы понадобилось, то и отдал бы за неё жизнь. Но Торп возвратился из леса, и теперь Казану нужно как можно скорее спасать свою шкуру, потому что Торп приготовит для него то же, что и остальные люди в подобных же случаях, то есть дубину, плеть и ту странную вещь, которая изрыгает огонь и убивает. И теперь…

Торп вышел из палатки. Занималась заря, и в руке у него было ружьё. Через минуту вышла и женщина, и её удивительные волосы всё ещё развевались вокруг неё; она взялась за руку мужа. Он посмотрел на тело, покрытое войлоком. Затем она что-то сказала Торпу, и он вдруг выпрямился и закинул голову назад.

– Казан, Казан, Казан! – стал он звать.

Дрожь пробежала по телу Казана. Значит, хозяин хотел его обмануть! Ведь в руке у него была вещь, которая убивает!

– Казан, Казан, Казан! – закричал он опять.

Казан осторожно попятился от дерева. Он знал, что для той холодной вещи, которую держал в руках Торп и которая влекла за собою смерть, расстояния не существовало. Но тем не менее он обернулся, тихо поскулил, и в его красных глазах, когда он увидал в последний раз молодую женщину, засветилась настоящая скорбь.

Он знал, что теперь ему придётся расстаться с нею навсегда, и в его сердце появилась боль, какой он не испытывал ещё ни разу в жизни, боль не от дубины, и не от плети, и не от холода и голода, но от чего-то гораздо большего, чем всё это вместе взятое, что вдруг наполнило всего его желанием задрать кверху голову и перед этим серым, бездонным небом выплакать своё одиночество.

– Он убежал! – услышал он донёсшийся до него со стоянки дрогнувший голос молодой женщины.

И строгий голос хозяина тоже дрогнул:

– Да, он удрал. Он знал всё, а я вот не догадывался ни о чём. Я отдал бы год своей жизни, чтобы только не случилось того, что я вчера его отстегал. Теперь уж он не вернётся назад.

Изабелла крепко прижалась к плечу мужа.

– Нет, он прибежит, – сказала она. – Он не бросит меня. Он привязался ко мне, даже несмотря на свои дикость и злость. И он знает, что я люблю его. Он вернётся…

– Но слушай!..

Из глубины леса до них вдруг донёсся протяжный, жалобный вой, точно там кто-то горько на что-то жаловался. Это был прощальный привет Казана молодой женщине.

После этого воя Казан ещё долгое время просидел на задних лапах, внюхиваясь в новый для него свободный воздух и вглядываясь в зиявшие вокруг него чёрные глубины леса, постепенно бледневшие перед рассветом. Иногда и раньше, с тех самых пор, как его купили когда-то промышленники и стали запрягать его в сани и гонять вдоль реки Маккензи, он часто мучительно думал об этой свободе, так как говорившая в нём волчья кровь не давала ему покоя. Но он никогда раньше не решался на это. Это удалось ему только теперь. Здесь уже не будет больше ни дубины, ни плетей, ни этих зверей в образе человека, которых он научился ненавидеть с первой же минуты и которым никогда не доверял. Эта четверть струившейся в его жилах крови, которую он унаследовал от волка, была его несчастьем; и удары дубиной вместо того, чтобы подавить в нём его дикость, только ещё больше её в нём усугубляли. Люди были его самыми злейшими врагами. Люди били его и в конце концов добили бы его до смерти. Они называли его злым, сторонились его и никогда не упускали случая, чтобы не вытянуть его плетью по спине. Всё его тело было в рубцах от их побоев.

Он никогда не видал ни ласки, ни любви до той самой поры, когда в тот вечер, в городе, к нему вдруг подошла та молодая женщина, и положила ему на голову свою тёплую маленькую руку, и так близко придвинула к его пасти своё лицо, тогда как Торп, её муж, вскрикнул от ужаса. Он уже готов был вонзить в её белое тело свои клыки, но в один момент её ласковое прикосновение и нежный голос вдруг пробудили в нём тот удивительный трепет, в котором он узнал в себе впервые природную нежность. И вот человек же отогнал его от неё, прочь от этой руки, которая никогда не угрожала ему ни дубиной, ни плетью, и, уходя постепенно всё глубже и глубже в лес, он злобно ворчал на людей.

Когда наступил день, то он добрался до края болота. Всё время он испытывал какое-то странное беспокойство, и дневной свет не мог рассеять его. Как бы то ни было, но он был теперь свободен от людей. Как ни старался, но он не мог открыть в воздухе следов их ненавистного присутствия. Не чуял он в нём и присутствия других собак, саней, костров проводников и съестных припасов, хотя всё это, насколько он мог припомнить, всегда составляло для него главную суть его жизни.

Здесь было вполне спокойно. Болото находилось внизу между двух гряд скалистых холмов и всё сплошь поросло низенькими и густыми ёлками и кедрами, такими густыми, что под ними даже вовсе почти не было снега и день казался сумерками. Потерю двух вещей он стал сразу же ощущать в себе сильнее, чем что-либо другое, а именно отсутствие пищи и компании. Сразу оба – и волк и собака – требовали в нём первого, а одна собака – второго. Но на оба эти желания ответила именно его волчья кровь, которая была в нём всё-таки сильнее, чем собачья. Она подсказала ему, что где-то в этом же самом молчаливом месте между этих двух гряд холмов обязательно должен был найтись товарищ и что стоило бы только сесть на задние лапы и завыть о своём одиночестве, как он тотчас же подал бы свой голос. И несколько раз в глубине груди Казана что-то вдруг начинало дрожать, переливалось в горло и заканчивалось в нём воплем. Это был волчий вой, но всё-таки не совсем настоящий.

С пищей дело обошлось гораздо проще, чем с голосом. Уже к полудню Казану удалось загнать зайца в бурелом и загрызть его. Тёплое мясо и кровь оказались гораздо вкуснее, чем мёрзлая рыба и отруби с салом, и праздник, который он задал себе, вселил в него уверенность. В тот же день он выгнал ещё множество зайцев и двух из них загрыз. До сих пор он ещё ни разу не испытывал наслаждения от охоты и убийства по своей собственной воле, даже и в тех случаях, когда убивал и не ел.

Но с зайцами у него не было никакой борьбы. Все они так легко испускали дух! Их было очень приятно кушать, когда чувствовался голод, но самый настоящий трепет от убийства он почувствовал только лишь спустя некоторое время. Теперь уж ему не нужно было действовать исподтишка и прятаться. Он шёл, высоко подняв голову. Спина у него ощетинилась. Хвост был пушистый и вертелся свободно, как у волка. Каждый волосок на теле излучал из себя электрическую энергию жизни и деятельности. Он шёл на северо-запад. Его звал к себе голос его ранних дней, когда ещё он не бегал вдоль Маккензи. Река Маккензи находилась теперь на тысячу миль в стороне.

В этот день он держался многих следов на снегу и чуял запахи, оставленные копытами лосей и оленей и поросшими шерстью лапами рыси. Он выследил лисицу, и её след привёл его к месту, совершенно скрытому за высокими елями, на котором весь снег был утоптан и виднелись алые пятна крови. Здесь оказались голова совы, перья, крылья и кишки, и он понял, что кроме него здесь был ещё и кто-то другой.

К вечеру он набрёл на следы, очень походившие на его собственные. Они были ещё совсем свежи, от них шёл ещё тёплый запах, и это заставляло его скулить и возбуждало в нём желание снова сесть на задние лапы и завыть, как волк. Это желание почти совсем овладело им, когда в лесу сгустились ночные тени. Он находился в пути целый день и всё-таки нисколько не устал. В этой ночи было для него что-то такое, что как-то странно веселило его, хотя о людях он больше и не думал. Волчья кровь стала циркулировать в нём всё быстрее и быстрее. Ночь была ясная. На небе высыпали звёзды. Взошла луна. Наконец он сел на снег, направил голову прямо на самые вершины елей, и из него вдруг вырвался волк в протяжном, жалобном вое, который нарушил ночную тишину на пространстве целых миль вокруг.

Долго он сидел так и после каждого своего воя прислушивался. Наконец-то он нашёл в себе этот голос, голос с совершенно новой для него странной нотой, – и в этом он почувствовал для себя ещё большую уверенность. Он ожидал ответа, но его не последовало. Тогда он отправился далее, прямо против ветра, и когда вдруг завыл опять, то громадный лось вдруг с шумом выбежал перед ним из-за кустов и его рога застучали по стволам деревьев так, точно по ним ударяли берёзовой дубинкой, когда он старался увеличить как можно скорее пространство между собой и этим воем Казана.

Два раза выл Казан прежде, чем отправиться далее, и всякий раз испытывал радость, что эта новая нота удавалась ему всё больше и больше. Затем он добрался до подошвы каменистой гряды и выбрался из болота на самую её вершину. Здесь звёзды и луна стали к нему поближе, и с противоположной стороны этого кряжа он увидел широкую ровную долину с замёрзшим озером, блестевшим своей поверхностью на лунном свете, и с белой рекой, тянувшейся из него прямо в лес, который уже не был таким чёрным и таким густым, как на болоте.

И в эту минуту в нём напрягся каждый его мускул и по всем членам его горячим потоком разлилась кровь. Далеко на этой равнине вдруг послышался призыв, и это был его собственный призыв – вой волка. Его челюсти защёлкали. Белые клыки его сверкнули, и он зарычал низким горловым голосом. Ему хотелось ответить на этот призыв, но какой-то странный инстинкт сдерживал его. Этот инстинкт был в нём уже от дикого зверя и уже властвовал над ним целиком. В воздухе, в шёпоте верхушек хвойных деревьев, в самих звёздах и луне для него уже заключался какой-то голос, который говорил ему, что этот голос волка, который теперь доносился до него, не был призывом волка.

Часом позже до него опять долетел вой, на этот раз ясный и отчётливый, тот же самый жалобный вой, вначале и под конец завершавшийся быстрым стаккато, острым, резким лаем, от которого приходила в бешеное возбуждение его кровь, чего он не испытывал ещё ни разу в жизни. Тот же самый инстинкт на этот раз подсказал ему, что это был уже действительно призыв – воинственный клич – и побуждал его бежать туда скорее. Несколькими минутами позже призыв раздался снова, и вслед за тем послышались на него два ответа: один – совсем вблизи, у самой подошвы кряжа, а другой откуда-то издалека, так что Казан едва смог его различить. Это собиралась стая для ночного набега; но Казан всё ещё сидел спокойно, хоть весь дрожал.

Он не боялся, но не ощущал в себе решимости идти. Казалось, что этот чёрный кряж отделял его от внешнего мира. По ту сторону его всё казалось ему новым и странным и сулило отсутствие людей. А по эту – его всё ещё тянуло что-то назад, и вдруг он повернул голову, всмотрелся в расстилавшееся позади него пространство, освещённое луной, и заскулил. Это в нём заговорила собака. Ведь там, позади, осталась женщина! Он мог бы услышать её голос! Он мог бы опять почувствовать на своей голове нежное прикосновение её руки. Он мог бы увидеть улыбку на её лице и в глазах, услышать её смех, который так согревал его и делал счастливым! Через горы и долы, поля и леса она звала его к себе, и он балансировал между желанием ответить ей на этот её призыв и между непреоборимой тягой, влёкшей его к волкам в долину. Но ему представились вдруг люди, которые уже готовили для него дубины, он уже услышал издали щёлканье плетьми и почувствовал на себе их острые удары.

И ещё долгое время он простоял на самом гребне кряжа, разделявшего его мир на две половины. А затем наконец решился и стал спускаться в долину.

Всю ночь он продержался вблизи стаи волков, но всё-таки не решился к ним присоединиться. И это было счастьем для него. Из его шерсти ещё не выдохся запах упряжи и человека, волки могли бы растерзать его на куски. Инстинкт дикого зверя прежде всего выражается в самозащите. Возможно, что благодаря именно ему, этому далёкому, вековому голосу, говорившему в Казане ещё со времени дикого состояния его предков, он стал кататься по снегу всем телом, и именно теми местами, где лежала на нём упряжь, и именно по тем местам, где было наибольшее количество следов от ног стаи волков.

В эту ночь стая затравила оленя на берегу озера и справляла по нём тризну почти до рассвета. Казан держался против ветра. Запах крови и тёплого мяса щекотал его ноздри, и его острый слух схватывал треск обгладываемых костей. Но инстинкт оказался сильнее, чем искушение.

Уже рассвело, когда стая рассеялась вдоль и поперёк всей равнины, и только тогда он смело отправился к месту гибели оленя. Он не нашёл там ничего, кроме круглого пространства снега, испачканного кровью, покрытого костями и внутренностями и клочьями закостеневшей от ночного мороза шкуры. Но и этого с него было достаточно, и он стал кататься по этим останкам, засовывая свой нос во всё, что осталось от тризны, и провёл здесь целый день, всё время напитываясь запахом оленины.

В следующую ночь, когда опять взошла луна и засверкали звёзды, Казан уже не сидел в сторонке в страхе и нерешительности, а прямо представился своим новым товарищам, уже бежавшим целой стаей по равнине.

Стая опять охотилась всю ночь, а может быть, это была уже и совсем другая стая, которая целые мили пробежала к югу, гоня перед собою самку северного оленя к большому замёрзшему озеру. Ночь была ясна, почти как день, и с опушки леса Казан увидел сперва эту самку, бежавшую по озеру в трети мили от него. Стая состояла из дюжины рослых волков и уже образовала из себя фатальную подкову, причём два вожака бежали бок о бок с намеченной жертвой и уже готовы были сомкнуть края этой подковы.