Доводы рассудка

Капитан Вентворт не имел никакого состояния. Он был удачлив в своей профессии, но легко тратил все, что легко ему доставалось, ничего не откладывал. Но он был уверен, что непременно скоро разбогатеет: полный жизненных сил и юношеской страсти, он знал, что должен скоро получить корабль под свое командование и занять положение, которое приведет его ко всему, чего он хотел. Он всегда был удачлив; он знал, что удача от него не отвернется. Такой уверенности в себе, убедительной уже по своей горячности и околдовывающей той остроумной обоснованностью, с которой он часто выражал ее, могло быть достаточно для Энн; но леди Рассел видела все совсем в ином свете. Его жизнерадостный, полный оптимизма характер и бесстрашие оказывали на нее совершенно другое впечатление. Она видела в этом еще худшее зло. Это только добавляло опасности. Он был честолюбив, и он был упорен. Леди Рассел не слишком нравилось остроумие, а все близкое к неблагоразумию внушало ей ужас. Она резко выступила против этого союза.

Сопротивляться такому противодействию своим чувствам Энн не сумела. Пусть и юная, мягкая и слабая, она в тот момент еще могла бы, возможно, противостоять недоброжелательности своего отца, пусть и усиленной отсутствием поддержки (ни добрым словом, ни ласковым взглядом) сестры, но леди Рассел, которую она всегда любила и которой всегда доверяла, не могла, то твердостью, то лаской, не добиться желаемого ей результата.

Энн убедили, что помолвка неправильна, неосмотрительна, опрометчива, неуместна, едва ли приведет к успешному завершению и не подходит ей. Но отказалась она не просто под влиянием эгоистичной предосторожности. Если бы она не вообразила себе, не убедила себя, что этот шаг будет лучше для него даже больше, чем для нее, она едва ли смогла бы прервать их отношения. Вера в то, что поступает благоразумно и отказывает себе в счастье преимущественно ради его пользы, служила ей главным утешением в горечи расставания, окончательного разрыва; а утешение ей требовалось, и немалое, поскольку ей предстояло дополнительно столкнуться с другой болью, которую он причинил ей, – совершенно не поддавшись убеждениям и непреклонный в своей уверенности, что его оскорбили в лучших чувствах, он резко оборвал их знакомство. Вскоре он покинул их графство.

Несколько месяцев наблюдали начало и конец их знакомства; но страдания, выпавшие на долю Энн в связи с их разрывом, не ограничивались несколькими месяцами. Та юношеская привязанность и печаль о ней в течение долгого времени затуманивали все удовольствия юности и впоследствии сказались на том, что она рано потеряла свой девичий румянец и сникла душой.

Более семи лет прошло с момента разрыва, когда эта краткая печальная история взаимного влечения сердец пришла к своему завершению; время многое смягчило, возможно, даже почти все, но она в этом зависела только от одного лишь времени; не помогала ни перемена места (она всего лишь раз посетила Бат вскоре после разрыва), ни новое лицо или расширение круга общения. Никто больше не появлялся в кругу обитателей поместья Келлинч, кто мог бы выдержать сравнение с Фредериком Вентвортом, каковым он оставался в ее памяти. Никакая вторая влюбленность, единственное по-настоящему естественное, счастливое и достаточное лечение в ее возрасте, не оказалась возможной в рамках их небольшого общества, никто не подходил ей по уровню развития и не отвечал ее утонченному вкусу. Ее упрашивал, когда ей исполнилось двадцать два, поменять имя молодой человек, который вскоре после этого нашел более охотный прием у ее младшей сестры: и леди Рассел сокрушалась ее отказом, поскольку Чарльз Масгроув был старшим сыном человека, чьи землевладения и общая значимость уступали в окрестностях только сэру Уолтеру, да и обладал хорошим характером и приятной внешностью, и, хотя леди Рассел могла бы желать все же чего-то относительно большего, когда Энн только исполнилось девятнадцать, она тем не менее обрадовалась увидеть ее в двадцать два так достойно избегнувшей необъективных придирок и несправедливости в дома отца и поселившейся своей семьей подле нее.

Но на сей раз Энн оставалась безучастна к советам; и, хотя леди Рассел, как всегда уверенная в своем благоразумии и рассудительности, никогда не жалела о прошлом, она начала теперь испытывать беспокойство, которое граничило с безнадежностью, что так и не появится в жизни Энн некий мужчина, наделенный талантами и обладающий независимостью, способный привлечь ее внимание и дать ей то положение, которому она, по мнению ее крестной, очень соответствовала благодаря своему умению хранить сердечную привязанность и своим домашним привычкам.

Они не знали мнения друг друга, осталось ли оно прежним или изменилось, поскольку никогда не касались этой темы; но Энн, в свои двадцать семь, рассуждала уже совсем по-другому, чем в девятнадцать. Она не обвиняла леди Рассел, она не обвиняла и себя в том, что поддалась на ее уговоры; но она чувствовала, что если бы кто-то в подобных обстоятельствах обратился к ней за советом, то никогда не получил бы в ответ предрекания таких картин ужасных несчастий, такого категоричного сомнения в благополучном будущем. Энн была убеждена, что, как бы ни осуждали ее домашние, как бы ни мучительны оказались все тревоги и опасения, связанные с его профессией, все эти вероятные страхи, отсрочки и разочарования, она могла бы быть все же более счастлива, если бы сохранила помолвку, а не пожертвовала их отношениями; пускай бы на ее долю выпало даже больше обычных забот и сроки наступления их счастья отодвигались. А ведь судьба могла, как это порой случается, подарить ему богатство раньше, чем разумно было бы рассчитывать на него.

Все его жизнерадостные ожидания, вся его уверенность в себе были оправданны. Его одаренность и пыл, казалось, предопределяли и руководили его движением по пути успеха. Он получил вскоре после разрыва их помолвки назначение, и все, обещанное им за этим, последовало. Он отличился и рано получил следующее повышение в чине и, скорее всего после удачных экспедиций, имел сейчас значительное состояние. В ее распоряжении были только Морские регистры и газеты, но она не могла сомневаться в его удаче; а сомнений в пользу его непостоянства у нее не оказывалось, потому что он так и не женился.

Как красноречива была бы Энн Эллиот! С каким жаром, по крайней мере, желала бы она отстаивать юную горячую привязанность и их право на уверенность в светлой будущности, против того встревоженного предостережения, которое одно, кажется, оскорбляет проявление силы воли и не доверяет Провидению! В юности ее вынудили проявить благоразумие и рассудительность, она узнала, что значит любить, став старше: естественное продолжение неестественного начала.

При всех этих обстоятельствах, со своими воспоминаниями и ожившими чувствами, она не могла без прилива прежней боли пропустить мимо ушей известие о предполагаемом поселении сестры капитана Вентворта в Келлинче; и долгая прогулка и многочисленные вздохи потребовались, чтобы рассеять волнение, вызванное этой новостью. Ей пришлось не один раз уверять себя в своем неблагоразумии, прежде чем она смогла укрепить нервы настолько, чтобы не испытывать боль при непрерывном обсуждении Крофтов и всего, связанного с ними. Ей помогло, однако, совершенное безразличие и очевидная забывчивость троих из ее близких, единственных, кто знал о случившемся, и это, похоже, почти отрицало любое воспоминание о прошлом. Она могла в этом отдать должное превосходству мотивов леди Рассел над таковыми ее отца и Элизабет; она тем лучше могла сохранять свое спокойствие; но общий дух забвения приобретал важность, независимо от причины своего возникновения; и в случае, если адмирал Крофт действительно займет Келлинч-холл, она снова радовалась мысли, которая всегда была самой отрадной для нее, что о прошлом знали только трое из всего ее окружения, которые не проронят ни единого звука, и она верила, что среди его окружения только брат, с которым он жил, знал немногое об их недолгом обручении. Тот брат давно переехал отсюда, и будучи человеком рассудительным, а кроме того, тогда еще неженатым, вряд ли он кому-то проговорился об этой истории. Поэтому она оптимистично надеялась, что ни одно живое существо не прознало ни о чем от него.

Когда все это происходило, его сестра, миссис Крофт, находилась за пределами Англии вместе с мужем на морской базе, где-то за границей, а ее собственная сестра, Мэри, училась еще в школе; а впоследствии ей не рассказывали даже самой малости, одни из-за гордыни, другие из деликатности.

С такой поддержкой она надеялась, что знакомство между ней и Крофтами, которого, так как леди Рассел все еще оставалась в Келлинче, а Мэри проживала всего в трех милях от родного дома, следовало непременно ожидать, не предполагало для нее никакой неловкости.

Глава 5

Утром дня, назначенного для осмотра Келлинч-холла адмиралом и миссис Крофт, Энн нашла самым естественным предпринять свою почти ежедневную прогулку к леди Рассел и держалась подальше от дома до тех пор, пока осмотр не завершился; и тогда она посчитала еще более естественным выказать сожаление, что она пропустила возможность взглянуть на гостей.

Эта встреча сторон оказалась крайне удовлетворительной и сразу же решила все дело. Обе дамы были уже заранее предрасположены к согласию и поэтому не видели друг в друге ничего, кроме хороших манер; что до мужчин, то сердечная доброжелательность и юмор, открытая, доверительная широта взглядов со стороны адмирала не могли не повлиять на сэра Уолтера, кто, кроме того, был поощрен на самую лучшую и изысканнейшую манеру поведения заверениями мистера Шеферда, будто бы до адмирала дошли слухи о хозяине поместья как об образце безупречного воспитания.

Дом, и угодья, и обстановка в доме были одобрены, и Крофты были одобрены, условия, сроки, каждая деталь, каждая мелочь – все всех устраивало; и клерков мистера Шеферда усадили за работу, причем им не пришлось вносить ни единого изменения в предварительный контракт.

Сэр Уолтер без колебания назвал адмирала самым красивым моряком из тех, с кем ему когда-либо доводилось встречаться, и даже удостоил его определенной чести, заметив, что, если бы его собственный камердинер уложил адмиралу волосы, он не постыдился бы появиться с ним вместе в обществе; а адмирал добродушно заметил жене, когда они ехали назад через парк: «Я подумал, мы сможем скоро уладить это дело, моя дорогая, несмотря на все разговоры по этому поводу там, в Тонтоне. Баронет, разумеется, звезд с неба не хватает, но и вреда от него мало»: так они заочно одарили друг друга комплиментами, которые каждый воспринял бы примерно одинаково.

Крофты собирались обосноваться на месте к Михайлову дню; а поскольку сэр Уолтер предполагал перебраться в Бат уже в предшествующем празднику месяце, времени на улаживание всех сопутствующих дел практически не оставалось.

Леди Рассел, убежденная, что Энн не позволят быть полезной при выборе дома для проживания и не станут хотя бы прислушаться к ее мнению, очень не хотела допустить и ее столь же поспешного отъезда и желала сделать все возможное, чтобы та осталась до тех пор, пока она сама не отвезла бы свою крестницу в Бат где-то после Рождества.

Но поскольку собственные дела заставляли ее покинуть Келлинч на несколько недель, ей не представлялось возможным пригласить Энн на все время, как она того желала, и Энн, хотя и опасаясь вероятной сентябрьской жары в ослепительном блеске Бата и огорчаясь от необходимости покинуть всю трогательную нежность и грусть тихих осенних месяцев в поместье, не думала, учитывая все факторы, оставаться. Самым правильным, самым мудрым решением, и потому повлекшим меньше страданий, было бы уехать вместе с остальными.

Но произошло нечто, что придало ей новые обязанности. Мэри, частенько чувствующая себя немного нездоровой, всегда слишком много размышлявшая над своими недугами и привыкшая всегда претендовать на внимание Энн, когда для этого возникал хоть малейший повод, плохо себя почувствовала; и, предвидя, что недомогание не оставит ее ни на один осенний день, упрашивала Энн, или, скорее, требовала, поскольку вряд ли ее обращение попадало в разряд просьб, вместо поездки в Бат приехать к ней в Апперкросс-коттедж и составить ей компанию до тех пор, пока не перестанет в ней нуждаться.

«Я совсем не смогу обойтись без Энн», – приводила веский довод Мэри; а ответ Элизабет был: «В таком случае я уверена, Энн лучше остаться, поскольку в Бате она никому не потребуется».

Требоваться кому-то, пусть и не самым подобающим образом, все-таки немного лучше, чем когда тебя совсем отвергают; и Энн была рада, что может оказаться кому-то полезна, довольна была получить хоть какие-то обязанности, и, разумеется, совсем не жалела, что в ней нуждаются именно в ее родных местах, где все ей дорого и мило. Поэтому она с готовностью согласилась остаться.

Это приглашение Мэри избавило леди Рассел от проблем, и в результате вскоре было условлено, что Энн не следует ехать в Бат, пока леди Рассел не возьмет ее с собой, а до этого ее время следует поделить между Апперкросс-коттеджем и Келлинч-лодж.

Пока все складывалось прекрасно; но леди Рассел поразила, если не ужаснула, несправедливость одной из частей плана, разработанного в Келлинч-холле, когда ей неожиданно стало известно о приглашении, полученном миссис Клэй. Эта особа ехала в Бат вместе с сэром Уолтером и Элизабет, в качестве главной и весьма ценной помощницы им во всех предстоящих делах. Леди Рассел чрезвычайно огорчил сам факт подобного приглашения, она недоумевала, огорчалась и страшилась этого; но брошенное Энн оскорбление, заключавшееся в признании необыкновенной полезности миссис Клэй, в то время как никто совсем не усматривал необходимости в Энн, еще больше усугубило ее мучительные переживания.

Сама Энн уже стала бесчувственной к подобным оскорблениям, но она ощущала опрометчивость подобных планов так же остро, как и леди Рассел. Имея возможность молча наблюдать за характером своего отца и зная о нем много такого, чего часто желала бы знать меньше, она сознавала, к каким очень серьезным последствиям для всей семьи более чем вероятно приведет подобная близость. Она не воображала, будто отец в настоящее время уже вынашивал подобную идею. У миссис Клэй были широкие запястья, лицо с веснушками, выступающий вперед зуб, и по поводу этих ее недостатков он постоянно резко высказывался в ее отсутствие; но она была молода и, несомненно, в целом недурна собой и таила в себе, обладая цепким умом и неутомимо услужливыми манерами, бесконечно больше опасных соблазнов, нежели любая другая персона. Энн находилась настолько под впечатлением грозящей им опасности, что не смогла удержаться от попытки заставить сестру обратить на это внимание. Она не слишком надеялась на успех, но Элизабет, которую в случае такой перемены придется жалеть много больше, чем саму Энн, никогда не сможет иметь причину упрекнуть ее за то, что она никак не предупредила сестру.

Она заговорила, и, похоже, только оскорбила Элизабет в лучших чувствах. Элизабет отказывалась понять, как такое абсурдное подозрение могло прийти к ней, и с негодованием поручилась за безукоризненность поведения каждой из сторон, твердо осознающих свое положение.

– Миссис Клэй, – горячо возразила Элизабет, – никогда не забывает, кто она; и, поскольку я несколько лучше ознакомлена с ее чувствами, нежели ты, я могу ручаться тебе, что на предмет брака они являются особенно деликатными и что она порицает в браке неравенство состояния и социального положения более настоятельно, чем большинство других людей. Что касается моего отца, мне, право, не следует думать, будто его, который столь долгое время оставался один ради нашей пользы, надо подозревать теперь. Если бы еще миссис Клэй была очень красивой женщиной, я допускаю, что неправильно было бы держать ее так много при себе; хотя и тогда ничто в мире, я уверена, не могло бы побудить моего отца унизить себя неравным браком, но он мог бы оказаться несчастным. Но бедняжка миссис Клэй, которая, при всех ее достоинствах, никогда не сможет считаться хотя бы сносно миловидной, бедняжка миссис Клэй может оставаться с нами в совершенной безопасности, и я ни на миг не сомневаюсь в этом. Можно подумать, ты никогда не слышала, как мой отец говорил о ее злополучной внешности, хотя я прекрасно знаю, ты должна была слышать это раз пятьдесят. Тот же ее зуб и те же веснушки. Веснушки не настолько противны мне, как они внушают отвращение ему. Я пришла к выводу, что лицо не слишком существенно обезображивается некоторым их количеством, но он питает к ним отвращение. Ты должна была слышать, как он упоминал ее веснушки.

– Едва ли не любой дефект внешности, – возразила Энн, – может постепенно свести на нет услужливость и приятные манеры.

– Я думаю совсем иначе, – резко возразила ей Элизабет, – приятные манеры могут выгодно подчеркнуть красивые черты, но никогда не сумеют исправить некрасивые и неприятные. Однако, во всяком случае, поскольку мне это грозит намного более серьезными последствиями, чем кому-либо еще, я полагаю, тебе вовсе не обязательно давать мне советы в этом вопросе.

Энн сделала все, что могла, и была рада, что разговор завершился, причем не абсолютно безнадежно. Элизабет, хотя и возмущалась подобными подозрениями, все же могла стать более внимательной после предупреждения сестры.

Четверке лошадей, запряженных в карету, предстояло в последний раз довезти сэра Уолтера, мисс Эллиот и миссис Клэй в Бат. Компания отъезжала в очень хорошем настроении; сэр Уолтер подготовился снисходительными и покровительственными поклонами отвечать всем опечаленным арендаторам и жителям сельских коттеджей, которым могло прийти в голову выйти из своих домов, а Энн в то время одиноко и тихо брела в Келлинч-лодж, где ей предстояло провести первую неделю.

Ее подруга пребывала не в лучшем расположении духа, чем она. Леди Рассел очень переживала этот развал семьи. Их респектабельность была столь же дорога ей, как и собственная, а ежедневное общение превратилось в неотъемлемую привычку. Было больно смотреть на опустевшие, покинутые семьей парки и сады, и еще хуже ожидать новые руки, в которые все это переходило; и, чтобы избежать одиночества и меланхолии в столь переменившейся деревне и дабы не пересечься с адми ралом и миссис Крофт в момент их приезда, она решила покинуть свой дом тогда же, когда ей придется попрощаться с Энн. Соответственно день их отъезда совпадал, и Энн отправилась в Апперкросс-коттедж тогда же, когда и леди Рассел в свою поездку.

Апперкросс был скромных размеров селением, еще несколько лет назад полностью выдержанным в староанглийском стиле, где только два здания выделялись на общем фоне рядом с домами йоменов и работников; особняк помещика, с его высокими стенами, огромными воротами и старыми деревьями, крепкий и значительный, без всяких модернизаций, и небольшой аккуратный пасторат, окруженный собственным опрятным садом, с ползущей по стене виноградной лозой и подступающим к самым окнам грушевым деревьям, но после свадьбы молодого помещика появился еще и коттедж, улучшенный и облагороженный сельский дом, предназначенный для его семьи, и Апперкросс-коттедж, с его верандой, французскими окнами и другими украшениями, мог теперь так же легко ловить взгляд путешественника, как и более солидный, значительный и монументальный облик Большого дома со всеми прилегающими к нему постройками и участком, растянувшимся примерно на целую милю.

Здесь Энн часто гостила. Она знала об обитателях Апперкросса столько же, сколько о Келлинче. Эти две семьи встречались буквально ежеминутно, и у них вошло в привычку бегать из дома в дом в любое время, и для Энн было довольно неожиданным обнаружить Мэри одну; но, когда та пребывала в одиночестве, ее нездоровье и плохое настроение являлось делом само собой разумеющимся. Хотя и более разумная, нежели самая старшая сестра, Мэри не отличалась ни чуткостью, ни нравом Энн. Когда все складывалось хорошо и счастливо и ей должным образом уделялось внимание, она отличалась добродушием и превосходным настроением; но все иное выбивало ее из колеи полностью. Она не могла существовать в одиночестве и, унаследовав значительную долю самомнения Эллиотов, проявляла большую склонность при каждом очередном недомогании усугублять его воображаемым пренебрежением и плохим обращением окружающих. Внешне она была хуже обеих сестер и даже в самом расцвете приблизилась лишь к разряду «милая девочка». Теперь она возлежала на раскладной софе в милой небольшой гостиной, когда-то изящная обстановка которой постепенно поистрепалась по прошествии четырех лет и действий двоих ребятишек; и, при появлении Энн, приветствовала ее словами:

– Так ты наконец-то прибыла! Я начала думать, что мне уже никогда не придется тебя увидеть. Я настолько больна, я едва могу говорить. Я не видела ни единого живого существа целое утро!

– Мне жаль видеть тебя нездоровой, – ответила Энн. – Все ведь было так хорошо, когда ты писала мне о себе в четверг.

– Да, я старалась изо всех сил, я всегда так делаю: но я была уже далеко не так здорова в то время; и я не думаю, что мне еще когда-нибудь в жизни было так плохо, как этим утром: и меня совершенно некстати оставили одну, я уверена. Предположим, со мной внезапно случится нечто крайне ужасное, и я не смогу позвонить в звонок! Значит, леди Рассел не выезжает. Боюсь, она и трех раз не навестила нас в этом доме за все это лето.

Энн ответила надлежащим образом и поинтересовалась о ее муже.

– О! Чарльз ушел на охоту. Я не видела его начиная с семи часов. Он ушел, хотя я и сказала ему, как я больна. Он сказал, что уходит не надолго; но он так и не возвращался, а теперь уже почти час дня. Я ручаюсь тебе, я не видела ни души все это длинное утро.

– А твои малыши, они были с тобой?

– Да, пока я могла переносить их шум; но они настолько неуправляемы, что приносят мне больше вреда, чем пользы. Маленький Чарльз не слушает ни единого моего слова, а Уолтер растет совсем несносным.

– Ладно, теперь тебе скоро станет лучше, – подбодрила ее Энн. – Ты же знаешь, я всегда забочусь о тебе, когда приезжаю. Как ваши соседи в Большом доме?

– Я ничего не могу сказать тебе о них. Я никого из них не видела сегодня, кроме мистера Масгроува, который только остановился и поговорил со мной через окно, но не слезая с лошади; и, хотя я сказала ему, насколько я больна, ни один из них не пришел посидеть со мной. Это не устраивало обеих мисс Масгроув, я полагаю, они никогда не изменяют свои планы.

– Ты еще увидишь их, возможно до обеда. Еще рано.

– Мне они и не нужны, уверяю тебя. По мне, они слишком много говорят и смеются много. О! Энн, мне так нездоровится! Как нехорошо с твоей стороны было не приехать в четверг.

– Моя дорогая Мэри, вспомни, ты ничего не написала о своем недомогании в письме! Ты писала в самых радостных тонах, что у тебя все отлично, что мне вовсе не надо спешить; и, поскольку дела обстояли именно так, ты же должна понимать, что мне хотелось побыть с леди Рассел до последнего: и кроме моих чувств к ней, я действительно была занята до предела, мне столько всего предстояло сделать, что мне было крайне неудобно уехать из Келлинча раньше.

– Вот это да! Что же ты могла там делать?

– Очень многое, уверяю тебя. Больше, чем я могу вот так сразу вспомнить; но могу перечислить тебе лишь малое из того, чем я занималась. Я делала дубликат каталога отцовских книг и картин. Я несколько раз отправлялась в сад с Маккензи, пытаясь разобраться сама и заставить его понять, какие из растений Элизабет предназначены для отправки леди Рассел. У меня были и свои собственные небольшие дела, которые следовало уладить, распределить книги и ноты и заново упаковать все мои дорожные сундуки, поскольку слуги не сразу поняли, какие из них предназначены для отправки на повозках, и мне пришлось заняться еще одним очень мучительным делом, Мэри: обойти почти каждый дом в округе, как своего рода прощание. Мне сказали, что им это было бы приятно; но все это заняло очень много времени.

– Ну ладно! – И после минутной паузы: – Но ты так и не поинтересовалась у меня ни единым словом о том, как прошел обед у Пулов вчера.