В аду места не было

Как-то раз на склоне какой-то горы я пас волов. И вдруг вижу – рядом со мной Манук, снял с себя тряпьё, греет спину под солнцем. Чешется и никак не успокоится. Он протянул мне чистый клинок, указал на свою спину и попросил: «Дживаник, вынь осторожно заметные кусочки костей…». Его спина была похожа на сеть. Снял, сколько смог. Он всё время говорил: «Ой, болит, чешется, посмотри, нет ли там червей? Солнце полезно, согревает и помогает выздоровлению».

Я не узнал, в чьём доме он пребывает, как нашёл меня. Через пару дней мы снова встретились. Я его чистил. Мы беседовали. От него я узнал, что Цатур бежал.

«После него должен был уйти я, а тебя – забрать с собой, – сказал он и виноватым голосом добавил – не смог».

После этого я Манука больше не видел.

Произошло нечто странное: среди каравана прошёл слух, что русские преграждают нам путь. Все стали волноваться. Это оказалось ложью, но мы услышали возгласы:

– Аэроплан! Аэроплан!

– Отойдите от повозок, отойдите от повозок, – объясняли нам, крича, беженцы, разбросанные вдоль дороги.

– Они не Аламанские, а Инглизские, или Московские. Стреляют, бомбы кидают.

Те, у кого были ружья, стали стрелять в воздух. Планер не приблизился к каравану, скрылся за горами.

Караваны часто смешивались, разделялись, росли, и снова редели. Постепенно разными путями углублялись они внутрь Анатолии. Я совершенно ничем не интересовался, мой ум был занят воспоминаниями, витал в нашей деревне.

Мы разбили лагерь в местности сухой и жаркой. Сказали, что наверху есть какое-то озеро, вокруг которого полно грязи, в которой водятся пиявки. Их собирали и приносили для лечения недугов тела. Им давали высосать грязную кровь и выбрасывали прочь. Некоторое время пребывали мы в этой засушливой местности. Было решено идти в сторону Альбистана. В этом промежутке мы достигли плоскогорья, возле края которого был особым способом укреплен огромный кусок скалы. Все подходили, трогали, высказывали предположения:

– Здесь была в таком-то году установленная русскими («московом») граница. Здесь установили свой приграничный камень русские.

Были ли записи по этому поводу, не могу сказать, но каменная скала до сих пор у меня перед глазами.

Поднимались мы на Чиман дах («Зелёную гору»), в долину Каначке. Где находился этот район – не знаю.

Я заболел, горел в жару, большую часть дня проводил в бреду. Меня укладывали в углу телеги, чем-то накрывали. Обе сестры были недовольны:

– Он умрёт беспризорным, мы за ним ухаживать не будем. Всё время мать вспоминает. И как он её не забыл!

Исмаил жалел меня, но ничего не мог поделать. Отовсюду я слышал:

– Положи его под дерево, пусть спокойно умрет. Всё равно он не жилец, не мучай ни себя, ни его.

Но Зия никого не слушал. Доброту Зия я не забуду до могилы.

Я открыл глаза, увидел, что лежу в телеге. За мной ухаживал Зия, смочил мне лоб, губы, дал немного попить. Телегу сильно трясет, я не могу заснуть, тело ломит. Зия, к удивлению своей семьи, взвалил меня себе на плечи. Я обнял его за шею. Постепенно я успокаиваюсь и целую одежду Зия.

Осенью мы дошли до района Альбистан. Не знаю, почему, но наши не последовали за Али Османом. Караван Али Османа ушел в сторону Кесарии. Наши Карапет и Галуст были с ними. Мы двинулись к ближайшим высоким скалам. В тех местах было много брошенных, пустых домов. В одном из них мы выбрали удобные, совершенно готовые к жилью квартиры и поселились. Чьи это были дома? Чья это земля? Как знать. В Турции о таких вещах не спрашивали – просто стань хозяином, и всё.

Среди курдов нашего каравана находились братья из семьи Никагосянов. Я ничего об этом не знал. Однажды вечером женщины сообщили мне, мол, Халил, мальчики Никагосяны оба тяжело больны, жалко, пойди, повидайся с ними, чтоб не умерли с тоской в сердце. Я загрустил, не знал, в каком доме они живут. На следующий день я узнал, что младший умер. Вскоре и старший скончался, я не успел его повидать.

Была весна. Я уже второй раз находился в силках болезни. В бреду говорил по-армянски. Закутанный в тряпье, я лежал на земле. Кусок ткани, служивший мне одеялом, был короток – когда я тянул его вниз, обнажались плечи, тянул вверх, обнажались ноги. Я свернулся калачиком, не подавая признаков жизни. Услышал голос какой-то из женщин:

– Жалко его, сварим ему предсмертную кашу, пусть уходит с сытыми глазами, не накликает на нас проклятий в нашем пути.

Как я выздоровел – не помню. Я был по-прежнему среди волов.

Здесь понятия зимы и осени были условны, так как в обоих случаях я пас животных на выгоне. На пастбищах было очень трудно найти воду, мы использовали подталины. Я поднимался к снегам на самой вершине, где струилась прозрачная и холодная влага. Зейнаб, младшая невестка Исмаила-ага, сгорала от страсти – ей нужен был мужчина.

Однажды она подошла ко мне, сжала мне руку. Мне стало не себе. А в другой раз она позвала меня и по секрету поручила:

– Гайдар должен быть в горах. Скажи ему, что жду его с нетерпением. Пусть даст знать, где мы встретимся. Смотри, никому не говори. – И крепко поцеловала.

– Ладно, – сказал я и побежал.

По правде говоря, я тоже хотел видеть Гайдара. Не помню, как я исполнил эту просьбу, не помню, и как встретился с Гайдаром, но в конце концов они нашли друг друга (по запаху, что ли…).

Эта пухленькая младшая невестка днем и ночью сгорала от страсти к Гайдару. Все чувствовали, что что-то не так, даже мои волы чувствовали. Однажды среди соседей распространился слух:

– Мемед возвращается.

– Радость-то какая! Он жив, нашёл наш след и возвращается.

Мемед был младшим сыном Исмаила. Ушёл в солдаты и пропал, три-четыре года не было от него вестей. И вдруг Мемед нашёлся, нашёл следы семьи и идёт к нам. Мы не трогались с места, ждали, пока он, выспрашивая путь, дойдёт до нас. Вечером, погоняя волов, я увидел, что Мемед вернулся. Все собрались вокруг него. На следующее утро Мемед не вышел. Пухленькой тоже не было видно. Они появились до моего отбытия на пастбище. Глаза её были заплаканы. Мемед был мрачен. Зия и Исмаил молчали. Старшая сестра старалась развеять мрачное настроение наигранной игривостью. Соседи шептались: Мемед обо всем узнал. Пухленькая боялась, что Мемед станет мстить.

Мемед согласился идти в сторону Кьюирини скизипи. На лице Исмаила появилась улыбка. Мы двинулись в путь – предстояла долгая дорога. Мемед очень скоро привязался ко мне. Он увидел во мне своего наследника. В округах Чоруна, кажется, к нам присоединилось ещё несколько «искателей», тех, кто искал место для окончательного поселения. Мы двинулись в путь.

Были сумерки. Малыши заснули. Вдруг послышался конский топот. Три всадника остановились недалеко от каравана, на краю дороги. Тут же стали спрашивать друг у друга:

– Кто они? Давайте спросим.

– Будьте осторожны…

Из каравана крикнули:

– У кого есть оружие, вооружитесь!

– Эй, кто вы, что вам надо?

– Спокойно! – Послышался ответ. – Мы – воины губернатора. В Чоруме ходят слухи, что среди вас водятся дезертиры, разбойники, предатели нации. Мы ради родины оставили свои дома, а вы дезертиров скрываете? Сволочи, разбойники! Сейчас вас всех погоним в Чорум!

– Нет таких среди нас, – ответили наши.

– Сейчас проверим, узнаем, – сказали они, и двое из них поскакали внутрь каравана, а один остался на дороге. Стали обыскивать и вскоре остановились перед повозкой самого благопристойного вида, где были постелены прекрасные ковры. Кроме развёрнутых ковров нашли один свёрнутый в цилиндр. Приказали сидящим встать, чтобы можно было проверить. Вдруг послышались выстрелы, начался переполох, суматоха, и до того, как люди успели понять, что произошло, они, схватив ковры, прыгнули в седла и поскакали к третьему всаднику. Всё это представление я видел собственными глазами.

– Обманули! Ребята, стреляйте! Седлайте коней, в погоню!

Но было уже поздно, они растворялись во мгле тенистого оврага. Кто бы дерзнул подвергнуть себя такой опасности? Всех предупредили, что лучше отказаться от мысли о преследовании. Ничего нельзя было сделать, только лишь принести напрасные жертвы. Немного погодя караван мирно храпел.

Мемед заботился обо мне больше всех. Он стал мыть мою убогую одежду, штопать её. Утром он вставал раньше меня и клал масло, сливки, всё, что было, в первую очередь, в мою котомку. Показывал, куда вести животных, объяснял, что и как сделать. Этот молчун, который, казалось, ни с кем не обмолвится словечком, со мной предавался сладким беседам. Дискриминация достигла такого размаха, что женщины стали в открытую ворчать: «Оставив нас, он печётся о щенке гяура. Всё равно он нам сыном не станет. Зря Мемед тешит себя надеждой». Он не обращал внимания на это ворчание.

А однажды мне заявили, мол, ваш Газар (турецкого имени не помню) плачет каждый раз за обедом, иди, поговори с ним, может, тебе он скажет, почему плачет. Я поговорил. Он посмотрел на меня, подошел, взял за руку, обнялся. Глаза его были, как источник слёз. Он был моим ровесником, сыном дяди Ашота, по линии дедушки Аболо. Я ронял слёзы на его голову, он – мне на плечи. Сперва мы молчали, не могли говорить.

Потом я спросил:

– Почему ты плачешь, когда тебе дают поесть? Ты всегда плачешь за едой, почему? Ты знаешь, где Галуст?