Ежевичное вино

Джо кинул последнее пьяблоко в овощерезку и осклабился:

– Вино, сынок. Вино.

Дело было летом 1975-го. Джею почти исполнилось тринадцать. Сощуренные глаза, тонкие губы, лицо тугим кулаком сжалось вокруг такой тайны, что и разглядывать не станешь. Еще недавно он ходил в школу Мурлендс в Лидсе, но сейчас каникулы, и восемь непривычно пустых недель до начала занятий тянутся медленно-медленно. Он уже ненавидел это место с его унылым дымчатым горизонтом; иссиня-черными холмами, что кишат желтыми погрузчиками; трущобами и лачугами; людьми с острыми лицами и блеклыми северными голосами. Все будет хорошо, пообещала мать. Ему понравится Керби-Монктон. Перемена обстановки пойдет ему на пользу. Все уладится. Но Джею было виднее. Пропасть родительского развода разверзлась под ним, и он ненавидел их, ненавидел место, куда они его отослали, ненавидел блестящий новенький пятискоростной велик «Роли», доставленный утром в подарок на день рождения, – взятка, не менее презренная, чем сопровождавшая ее записка «С любовью от мамы и папы», такая фальшиво-нормальная, будто мир не распадался потихоньку вокруг. Ярость его была холодна, безжизненна, она отделяла его от мира, так что звуки становились приглушенными, а люди – ходячими деревьями. Ярость была внутри, она кипела, отчаянно ждала, когда что-нибудь случится.

Они никогда не были крепкой семьей. До того лета он видел дедушку с бабушкой полдюжины раз, не больше, на Рождество или дни рождения, и они обращались с ним прохладно, но заботливо, как того требовал долг. Бабушка была хрупкой и элегантной, подобно фарфору, который любила и которым уставила все свободные поверхности. Дед, грубовато-сердечный солдафон, без лицензии стрелял куропаток на близлежащих вересковых пустошах. Оба ругали профсоюзы, подъем рабочего движения, рок-музыку, мужчин с длинными волосами и то, что женщинам разрешили поступать в Оксфорд. Джей быстро понял, что если мыть руки перед едой и делать вид, будто слушаешь все, что тебе говорят, то можно наслаждаться неограниченной свободой. Так он и встретил Джо.

Керби-Монктон – маленький северный городок, такой же, как сотни других. Построенный вокруг угольных шахт, он уже тогда пришел в упадок; две шахты из четырех закрылись, а оставшиеся две сражались из последних сил. Там, где шахты закрывались, деревни, построенные, чтобы снабжать их рабочей силой, тоже умирали, оставляя запустение и ряды покосившихся лачуг, половина из которых была пуста, окна заколочены, сады завалены мусором и заросли сорняками. В центре было немногим лучше: несколько магазинов, пара пабов, продовольственная лавка, полицейский участок с решеткой на окне. С одной стороны река, железная дорога, старый канал. С другой – цепочка холмов до самого подножия Пеннинских гор. Таким был Верхний Керби, где жили дедушка и бабушка Джея.

Глядя на холмы, через поля и леса, почти удавалось представить, что никаких шахт и не было. Это парадный фасад Керби-Монктона, где вдоль улочек стоят дома, переделанные из бывших конюшен. С самой верхней точки можно разглядеть собственно город в нескольких милях; пятно желтоватого дыма на зубчатом горизонте, где пилоны маршируют по полям к аспидному шраму угольного карьера, неустанно завораживающему, укрытому отвалом. Дома здесь в основном крупнее и продуманнее. Просторные викторианские особняки из мягкого йоркширского камня, с окнами в свинцовых переплетах и псевдоготическими дверными проемами, и огромные уединенные сады с фруктовыми деревьями en espalier[18 - На шпалерах (фр.).] и гладкими ухоженными лужайками.

Джей был невосприимчив к их чарам. Его лондонским глазам Верхний Керби казался неустойчивым, балансирующим на каменистой кромке вересковой пустоши. От простора – расстояний между зданиями – кружилась голова. Покрытая шрамами путаница Нижнего Монктона и Дальнего Края в клубах дыма казалась вымершей, как во время войны. Он скучал по кино и театрам Лондона, по музыкальным магазинам, галереям, музеям. Он скучал по людям. Ему не хватало привычной лондонской речи, шума машин, запахов. На велосипеде он проезжал много миль по незнакомым пустынным дорогам и ненавидел все, что попадалось на глаза.

Дедушка и бабушка ни во что не вмешивались. Они одобряли игры на свежем воздухе и не замечали, что каждый день он возвращается домой дрожащий, обессиленный от ярости. Мальчик всегда был вежлив, всегда опрятен. Он внимательно и с интересом слушал, что они говорили. Он культивировал мальчишескую живость. Он был ходячим супершкольником из комиксов и кисло наслаждался собственным обманом.

Джо обитал в переулке Пог-Хилл, в одном из домов, задворки которых неровной цепочкой выходили на железную дорогу в полумиле от станции. Джей был здесь уже два раза, оставлял велик в кустах и забирался на насыпь к железнодорожному мосту. На той стороне поля спускались к реке, а за рекой лежал карьер, и ветер доносил далекое гудение машин. Пару миль старый канал тянулся почти параллельно железной дороге, и стоячий воздух вдоль него был зелен от мух и горяч от запаха пепла и зелени. Между каналом и железной дорогой, укрытая ветвями деревьев, тянулась верховая тропа. Горожане почти не появлялись на Дальнем Крае. Потому он Джея и привлек. Джей купил пачку сигарет и комикс «Орел» в станционном киоске и покатил вдоль канала. Потом, надежно упрятав велик в подлеске, пошел вдоль русла канала, продираясь сквозь пышные заросли зрелого кипрея и запуская в воздух тучи белых семян. Дойдя до старого шлюза, он сел на камни и закурил, глядя на пути и время от времени считая проезжающие мимо угольные вагонетки или строя рожи пассажирским поездам, громыхающим в далекие, завидные края. Он бросал камешки в илистую воду. Несколько раз он доходил до реки и строил запруды из дерна и того, что приносила вода: покрышек, веток, шпал, а как-то раз даже целого матраса с пружинами, торчащими из чехла. На самом деле так все и началось; место как-то само наложило на него лапу. Возможно, потому, что было тайным, старым, запретным. Джей начал исследовать его. Из земли торчали какие-то странные цилиндры из железа и бетона, которые Джо позже назвал шахтными копрами, – их странные вздохи резонировали, если подойти ближе.

Затопленный шахтный ствол, забытая угольная вагонетка, остатки баржи. Это было уродливое, даже, возможно, опасное место, но и глубоко печальное тоже, и оно тянуло Джея с неодолимой силой, природу которой он не понимал. Его родители пришли бы в ужас, узнав, что он ходит сюда, и это тоже добавляло привлекательности. Итак, он исследовал: вот зольная яма, полная старинных черепков; вот россыпь экзотичных, никчемных сокровищ – стопки комиксов и журналов, еще не тронутых дождем; металлолом; остов автомобиля, старого «форда гэлакси», крошечное деревце бузины растет прямо из крыши, подобно современной антенне; неисправный телевизор. Жить рядом с железной дорогой, как-то сказал ему Джо, все равно что жить на берегу: прилив каждый день выносит что-нибудь новенькое. Поначалу Джей ненавидел Дальний Край. Он понятия не имел, зачем вообще туда ходит. Он мог выйти из дома, намереваясь отправиться совсем в другую сторону, но все же в итоге оказывался на Дальнем Крае, между железной дорогой и каналом, далекий гул машин звенел в ушах, и белесое летнее небо с силой давило на голову, точно колпак для защиты всходов от заморозков. Одинокое, ничейное место. Но тем не менее оно принадлежало ему. Все то долгое, странное лето – ему. По крайней мере, так он считал.

5

Лондон, весна 1999 года

Назавтра он проснулся поздно и обнаружил, что Керри уже ушла, оставив короткую записку, сквозь которую водяным знаком просвечивало неодобрение. Он прочитал ее медленно, без интереса, и попытался вспомнить, что произошло накануне.

Джей, не забудь, вечером в «Спайс» прием – ты обязательно должен там быть! Надень «Армани». К.

Голова болела; он заварил крепкий кофе и прихлебывал его, слушая радио. Он почти ничего не помнил – вся его жизнь давно превратилась в расплывшееся пятно дней, которые ничем не отличались друг от друга, как серии мыльной оперы, которую смотришь по привычке, хотя никто из персонажей тебе не интересен. День лежал перед ним заброшенной тропой через пустыню. На вечер была запланирована консультация со студентами, но он уже подумывал, не пропустить ли ее. Ничего страшного; он уже пропускал консультации. От него почти ждут такого. Артистический темперамент. Его рот на мгновение искривился в иронической усмешке.

Бутылка вина Джо стояла там, где он ее оставил, на столе. Джей удивился, увидев, что она еще наполовину полна. Получается, он выпил совсем мало, так откуда это жестокое похмелье и видения, что загнали его в постель, как только рассвет закровоточил в небе? От пустого бокала слабо, но отчетливо тянуло сладковатым аптечным запахом, прогоняющим боль. Джей налил вина до краев.

– Опохмел, – пробормотал он.

Утром вино казалось всего лишь неясно гадким, почти безвкусным. Воспоминания кружились в подсознании, слишком глубоко – не распознать.

Загрохотала дверь, и он повернулся, чувствуя смутную вину, будто его застукали. Но оказалось, что всего-навсего принесли почту: конверты торчали из щели для писем и рассыпались по коврику. Квадратное пятно солнечного света падало через стеклянную дверь на верхний конверт, словно предлагая обратить на него особое внимание. Наверняка рекламная чепуха, сказал он себе. В последнее время он редко получал что-либо другое. И все же благодаря шалости света конверт точно светился, придавая единственному, написанному через трафарет слову новое, сверкающее значение: «ИЗБАВЛЕНИЕ». Словно в лондонском рассвете готова была распахнуться дверь в иной мир, где все еще может быть. Он наклонился, подобрал яркий прямоугольник, открыл.

Первой его мыслью было: и правда реклама. Дешевая брошюра, озаглавленная «УБЕЖИЩА НА ВЫХОДНЫЕ, ЧУДЕСНЫЕ ИЗБАВЛЕНИЯ», размытые фотографии фермерских домов и g?tes[19 - Пристанище для туристов (фр.).] с кусками текста в промежутках. «Очаровательный коттедж всего в пяти милях от Авиньона… Большой перестроенный фермерский дом с угодьями… Сенной сарай шестнадцатого века в самом сердце Дордони…» Все картинки были одинаковы: деревенские дома под мультяшными небесами, женщины в платках и белых coiffes[20 - Чепец (фр.).], мужчины в беретах, пасущие коз на нереально зеленых горных склонах. Странно разочарованный, он бросил брошюру на стол, словно его обманули, словно что-то доселе незнакомое прошло мимо. А потом заметил снимок. Брошюра раскрылась посередине, на двухстраничном развороте красовался удивительно знакомый дом. Большой, квадратный, с потускневшими розоватыми стенами и красной черепичной крышей. Внизу теснились слова: «Шато Фудуин, Ло и Гаронна». Сверху, будто неоновым маркером, было приписано красным: «ПРОДАЕТСЯ».

От неожиданности у него екнуло сердце. Это знак, сказал он себе. Именно сейчас, в этот миг – наверняка. Наверняка знак.

Он долго смотрел на фотографию. Внимательно изучив ее, он решил, что дом все же немного отличается от шато Джо. Вроде бы чуть-чуть другие линии, крыша более покатая, окна уже и глубже посажены в стены. К тому же он не в Бордо, а в соседнем департаменте, в нескольких милях от Ажена, на Танне, крохотном притоке Гаронны. И все же близко. Очень близко. Это не простое совпадение.

Под лестницей чужаки впали в зловещее, выжидающее молчание. Ни шепота, ни бормотания, ни свиста не вырывалось из них.

Джей пристально посмотрел на картинку. Над ней непрерывно и заманчиво мерцал неоновый знак.

ПРОДАЕТСЯ.

Джей потянулся к бутылке и налил еще бокал.

6

Пог-Хилл, июль 1975 года

В то лето большая часть жизни Джея протекала подпольно, словно тайная война. Дождливыми днями он сидел в своей комнате и читал «Денди» или «Орел» и слушал радио, прикрутив громкость до минимума и притворяясь, что делает домашнюю работу, или писал яростные напористые рассказы с названиями вроде «Плотоядные воины Запретного города» или «Тот, кто преследовал молнию».

Денег ему хватало. По воскресеньям он получал двадцать пенсов за мытье дедушкиного зеленого «остина» и еще столько же за стрижку лужайки. Редкие, краткие письма родителей неизменно сопровождались денежными переводами, и он тратил непривычное богатство с веселым, злорадным вызовом. Комиксы, жевательная резинка, если удавалось достать – сигареты; ему нравилось все, что могло навлечь неудовольствие родителей. Он прятал свои сокровища у канала, в жестянке из-под печенья, а дедушке и бабушке говорил, что хранит деньги в банке. Формально – чистая правда. Он осторожно извлек расшатанный камень из руин старого шлюза – получилась дыра, пятнадцать квадратных дюймов, куда банка как раз влезла. Квадратик дерна, вырезанный на берегу перочинным ножом, прикрывал вход. Первые две недели каникул он ходил туда почти ежедневно, грелся на плоских камнях плотины, курил, читал, сочинял рассказы в очередном густо исписанном блокноте или на всю катушку врубал радио в ярком прокопченном воздухе. Его воспоминания о том лете были окрашены музыкой: Пит Уингфилд и его «18 с пулей» или «Р-А-3-В-О-Д» Тэмми Уайнетт. Джей в основном подпевал или играл на воображаемой гитаре и корчил рожи невидимым зрителям. Позже он понял, насколько безрассуден был. Со свалки все слышно, и в эти две недели Зет со своей бандой мог наткнуться на Джея в любой момент. Они могли найти его, когда он дремал на берегу, или застукать в зольной яме или, хуже того, с неосторожно распахнутой коробкой для сокровищ. Джей никогда не задумывался, что на его территории могут быть другие мальчишки. Ему и в голову не приходило, что эта территория может уже кому-то принадлежать, тому, кто постарше и покруче и к тому же опытнее его. Он никогда в жизни не дрался. Школа Мурлендс не одобряла подобные симптомы плохого воспитания. Немногочисленные лондонские друзья Джея были сдержанными и замкнутыми, балетные девочки с пони, мальчики-кадеты с превосходными зубами. Джей всегда выпадал из картины. Его мать была актрисой, чья карьера зашла в тупик – комедийный телесериал «Ой! Мамочка!» о вдовце с тремя детьми-подростками. Мать Джея играла назойливую домовладелицу миссис Дайкс, и отрочество Джея было по большей части отравлено людьми, которые останавливали их на улице и вопили ее коронную экранную фразу: «Ой, я вам не помешала?»

Отец Джея, хлебный барон, сделавший состояние на «Тримбле», популярном диетическом хлебце, заработал все же недостаточно, чтобы компенсировать свое низкое происхождение, и прятал неуверенность в себе за завесой сигарного дыма и фальшивой бодрости. Его ист-эндского произношения и блестящих костюмов Джей также стыдился. Он всегда полагал, что принадлежит к иному виду, мужественнее, грубее. Но жестоко ошибался.

Их было трое. Выше Джея и старше – четырнадцать лет, может, пятнадцать, – они важно фланировали вдоль канала, шли самоуверенно, враскачку, как бы помечая территорию. Джей инстинктивно вырубил радио и скорчился в тени, возмущаясь хозяйским видом, с каким они расположились на плотине; один нагнулся и тыкал палкой в воду – нашел что-то; другой чиркал спичкой по джинсам, чтобы прикурить сигарету. Джей настороженно наблюдал за ними из древесной тени; в затылке покалывало. Они выглядели опасными – каста, в этих джинсах, ботинках на молнии и футболках без рукавов, члены клана, к которому Джей никогда не сможет принадлежать. Один из них – тощий, долговязый парень – нес винтовку, воздушку, и небрежно придерживал ее локтем. Его лицо было широким и алело прыщами вдоль подбородка. Глаза напоминали шарикоподшипники. Другой сидел вполоборота, и Джей видел валики жира, выпирающие из-под его футболки, и широкую полосу трусов, торчащих из-под низко посаженных джинсов. На трусах красовались самолетики, и почему-то это рассмешило Джея; сперва он тихо хихикал в кулак, но после не выдержал и пронзительно заржал.

Самолетики немедленно повернулся к нему, его лицо обмякло от удивления. Мгновение два парня смотрели друг на друга. Потом он ухватил Джея за рубашку.

– Чё это тут делает, а?

Двое других наблюдали с враждебным любопытством. Третий парень, паукообразный юнец с нелепыми бачками, шагнул вперед и с силой ткнул Джея в грудь костяшками.

– Ты чё, не слышал, чё я грю?

Их речь казалась чуждой, почти непонятной, смехотворным лепетом, набором гласных, и Джей обнаружил, что снова улыбается, почти смеется, и ничего не может с собой поделать.

– Ты чё, глухой, что ли, дебил? – настаивал Бачки.

– Простите, – произнес Джей, пытаясь высвободиться. – Вы так внезапно появились. Я вовсе не хотел вас напугать.

Все трое уставились на него еще пристальнее. Их глаза были того же никакого цвета, что и небо, – странно, переменчиво серые. Высокий парень демонстративно погладил приклад воздушки. Высокому было вроде как любопытно, почти весело. Джей заметил, что на кисти у него вытатуированы буквы, по букве на костяшку, образуя его имя или прозвище: ЗЕТ. Тут не профессионал работал, понял Джей. Парень сам наколол – циркуль и бутылочка чернил. Джею внезапно и пугающе четко представилось, как тот делал наколку, с упрямой, но довольной гримасой, одним прекрасным солнечным днем на последней парте во время урока английского или математики, пока учительница делала вид, будто ничего не замечает, хотя Зет не утруждал себя игрой в прятки. Так проще, думала учительница. Безопаснее.

– Напугать нас?

Блестящие глазки-шарикоподшипники закатились в притворном веселье. Бачки хихикнул.

– Закурить не найдется, пацан?

Говорил Зет небрежно, но Джей чувствовал, что Самолетики еще не отпустил его рубашку.

– Сигарету? – Он неловко пошарил в кармане, мечтая смыться, и вытащил пачку «Плейерс». – Конечно. Бери.

Зет взял две и передал пачку Бачкам, потом Самолетикам.

– Да ладно, оставьте себе.

В голове у Джея зазвенело.

– Спички?

Он достал коробок из джинсов.