Земляничный вор

– Но я не могу ее отдать! Ведь это вы, Ру, теперь являетесь ее владельцем, поскольку вы – официальный опекун Розетт. Такова была воля Нарсиса, а я всего лишь выразитель его воли.

– Тогда пусть это сделает Вианн.

Я вздохнул.

– Ру, в завещании стоит ваше имя. Нарсис хотел поручить это именно вам.

– Почему?

– Откуда мне знать почему? – удивился я. – А почему он именно меня назначил своим душеприказчиком? Почему он именно Розетт эту землю оставил? Ваши предположения на сей счет ничуть не лучше моих. Нарсис поступил так, как хотел, – вот и все, что мне известно.

Ру судорожно сглотнул и прохрипел:

– Вот идиот! И о чем он только думал?

Я никак не мог понять, почему он во что бы то ни стало хочет избежать статуса землевладельца? Неужели из гордости? Или из-за политических убеждений? Или ему просто противно иметь дело с чиновниками, тащиться в Ажен, ставить подпись под какими-то официальными документами…

Мне он, конечно же, ничего не скажет. А вот Вианн, возможно, признается. Я вдруг подумал: а она-то его настоящее имя знает? Ей-то не безразлично, какую жизнь он вел раньше? У него ведь нет ни паспорта, ни счета в банке; он даже в выборах не участвует. Да и сама его фамилия – это, разумеется, просто кличка, прозвище, связанное с цветом волос[11 - Roux – рыжий (фр.).]. У него, похоже, нет ни родителей, ни еще каких-либо родственников – во всяком случае, он о них никогда не упоминал. Мне представляется, что он всю жизнь старался оставаться наблюдателем, просто прохожим, который перебирается из одного города в другой, как только ему начинает казаться, что здесь все уже чересчур ему приелось. Знакомое ощущение, хотя мне и в голову никогда не придет сказать об этом Ру. Но я хорошо знаю, каково это – быть аутсайдером; чувствовать, как при твоем приближении смолкают все разговоры; ощущать себя абсолютно одиноким, когда стоишь на темной улице и заглядываешь в чужие освещенные окна…

Конечно, быть священником – это привилегия, требующая, впрочем, и определенных жертв. Священник не имеет права уподобляться своим прихожанам. Ему нельзя влюбляться, нельзя иметь детей, расслабляться, нельзя быть таким, как другие мужчины. Он никогда не должен забывать, кто он такой. Всегда должен помнить, что является слугой Господа. А вот чего не в состоянии забыть Ру? Что в этой жизни позволяет ему все же держаться на плаву?

– А знаете, Нарсис – это ведь не прозвище[12 - Нарсис (Narcisse) – по-французски означает «нарцисс».], – сказал я, нарушая затянувшееся молчание. – Именно такое имя он, по-моему, получил при крещении – хотя, насколько я знаю, ни одного из святых или апостолов с именем Нарсис не имеется. – Я-то всегда считал, что это имя – просто шутка: вроде как назвать мясника Jean Bon[13 - Жан Добрый (фр.).]. Но, как оказалось, его настоящее имя было именно таково: Нарсис Дартижан из Монкрабо, что на Гаронне. – Забавно, какие вещи порой узнаешь лишь после смерти человека. Надо же, Нарсис! Ну кому из родителей может прийти в голову назвать своего сына «нарциссом»?

Ру молча глянул на меня. Не сомневаюсь: с его точки зрения, я оказался не в меру болтлив. И все же, немного помолчав, я продолжил:

– Мне всегда было интересно, Ру, а каково ваше настоящее имя?

– Можете продолжать этим интересоваться, – пожал он плечами.

Что ж, настаивать не имело смысла. Но мне все же казалось, что в итоге Ру сделает все необходимое – но только когда этого захочется ему. Ничего, я дам ему возможность привыкнуть к хорошим новостям. Потому что, на мой взгляд, это действительно хорошие новости. Ведь Розетт все-таки его дочь. И он, конечно же, должен быть доволен, что на ее имя будет записан этот кусок земли. Тем более что Розетт, скорее всего, никогда не стать такой же, как другие девушки, и обрести такие возможности, какие есть или будут у Анук. Нет, он, разумеется, должен радоваться тому, что у его дочери будет то, чего никогда не было у самого. Собственный кусок земли. Место, ставшее для нее по-настоящему родным.

Обратно я возвращался через Маро и, проходя мимо прилавков, где продают самосы, решил купить один пирожок у маленькой Майи. Деньги я положил на тарелку, стоявшую рядом с большой коробкой, накрытой платком. Выбрав пухлый треугольный пирожок, похожий на разбухший кошелек, с начинкой из бараньего фарша, щедро сдобренного специями, я сунул его в бумажный пакетик и решил, что этого мне будет вполне достаточно на обед, особенно если сделать салат из помидоров и, возможно, запить все это стаканчиком вина. Я давно уже отвык тщательно поститься, и даже Великий пост соблюдаю неаккуратно.

Майя, разумеется, тут же выглянула из дома, желая узнать, кто это купил ее самосу, и, увидев меня, радостно закричала:

– Месье Рейно, это же я пекла! Вы один из моих пирожков купили, месье Рейно!

– Правда? – Я старательно изобразил удивление. – А я решил, что это Оми – такие эти самосы были аппетитные.

Майя засмеялась. Самосы, приготовленные Оми Аль-Джерба, давно стали легендой, потому что Оми – ей теперь уже перевалило за девяносто – много лет вообще ничего не готовила.

– Вы же знали! – с упреком сказала Майя.

– Ну, конечно, знал. И специально проделал такой далекий путь, чтобы купить твой пирожок.

Майя снова засмеялась. Глаза у нее ореховые, почти зеленые, а кожа чудесного, теплого, светло-коричневого оттенка. А ведь в один прекрасный день – и очень скоро! – она станет настоящей красавицей, подумал я.

– Скажи-ка, Майя, что бы ты сделала, если бы кто-то – один твой друг, например, – подарил тебе шестнадцать гектаров леса?

От удивления глаза Майи стали совсем круглыми:

– И это был бы мой собственный лес?

Я кивнул.

Майя немного подумала:

– Наверное, я бы просто иногда там сидела и наблюдала за зверями и птицами. Сидела бы тихонько и думала, слушая, как ветер в ветвях шелестит. А иногда я приводила бы туда своих друзей, и мы бы там играли, лазили по деревьям или, может, домик на дереве построили. Но самое главное – я бы просто знала, что этот лес мой, и этого было бы достаточно. А что?

– А то, что Нарсис оставил шестнадцать гектаров леса Розетт, а не своим родственникам.

– Так они же сразу все деревья срубили бы! – воскликнула Майя. – Он же знал, что Розетт никогда такого не сделает.

– Ты так думаешь?

– Конечно.

Возможно, Майя в чем-то права, размышлял я по дороге домой. Ведь Нарсис порой действительно бывал сентиментален. Наверное, ему просто хотелось защитить свой лес. Или, может, в последний раз насолить Мишель и Мишелю, которым пришлось в ожидании наследства целых два года терпеть его дурное настроение, эксцентричные выходки, улыбаться его шуткам, добродушно над ним подшучивать, приносить маленькие подарочки – торт, пирожок, бутылку любимого вина, – спрашивать, хорошо ли он себя чувствует, и сокрушенно качать головой, когда он жаловался на постоянную ломоту в костях или иные недуги, а самим подсчитывать в уме стоимость дома, фермерских угодий, магазина и сорока гектаров земли.

По-моему, за все это вряд ли можно было выручить так уж много. Даже вместе с лесом. Дом и хозяйственные постройки на ферме были старые и нуждались в ремонте. Вот если бы эта ферма была на берегу моря или хотя бы поблизости от большого города, Ажена или Нерака, она еще могла бы привлечь внимание какого-нибудь местного девелопера. А здесь, в Ланскне-су-Танн, эта ферма, по сути дела, просто еще один, пусть и довольно большой, кусок земли, а уж земли-то в наших краях и без того в избытке. Пожалуй, Монтуры были правы, заявив, что зрелая дубовая древесина – это самая ценная часть оставленного Нарсисом наследства. Без леса его ферма становилась самой заурядной; она была вполне пригодна, конечно, для выращивания цветов и фруктов, но «золотой жилой» уж точно никогда бы не стала. Ну и, конечно, цветочный магазин на площади вполне можно сдать в аренду.

Да и сколько-нибудь значительной суммы денег у Нарсиса не оказалось. Это тоже стало для его родственников неприятным сюрпризом. Не было ни доли в каком-либо предприятии, ни накопительного счета, ни денег на депозите. На текущем счету у Нарсиса имелось всего пятьсот или шестьсот евро. И хотя местные жители не сомневались, что он давным-давно свои денежки попросту припрятал, в доме так ничего и не было обнаружено, хотя поиски велись активно. Не нашлось ни «плохо прибитых» досок пола, ни носков, набитых купюрами и спрятанных под кроватью. Мишели Монтур, должно быть, просто в бешенство пришли, осознав, сколь малый доход принесла им эта двухгодичная инвестиция сил и средств.

Я уже подходил к площади. Солнце было почти в зените и, хотя на дворе стоял всего лишь март, грело так, что лучи его казались обжигающими. Цветочный магазин Нарсиса был, разумеется, закрыт, а витрина завешена газетами. На двери виднелась табличка: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ». Видно, «Мишель и Мишель» времени даром не теряли. Пустой магазин стоит денег. Интересно, подумал я, что здесь теперь будет? Возможно, какой-нибудь магазинчик при мастерской, где будут изготавливать всякие безделушки. А может, это помещение займет другой флорист? На нашей площади всегда были магазины – булочная Пуату, chocolaterie Вианн, магазин похоронных принадлежностей, овощная лавка. Я, во всяком случае, очень надеюсь, что и этот магазин скоро откроется, чем бы там ни торговали; все-таки пустая витрина портит вид всей площади, а кроме того, возникает риск нападения местных вандалов.

А до тех пор в Ланскне наверняка продолжат судачить насчет возможной судьбы опустевшего магазина. Я помню те дни, когда в нашем городе впервые появилась Вианн Роше – сколько же лет назад это было! – и витрина заброшенной булочной, закрытая золотой и оранжевой бумагой, вдруг стала светиться, как китайский фонарик, а из самого помещения потянуло запахом невиданных специй и благовоний, словно прибывших к нам из сказок «Тысячи и одной ночи». С тех пор столь многое переменилось: мы с Вианн стали почти друзьями. Но как же ненавидел я сперва эту chocolaterie с ее яркими маркизами и плывущими из окон ароматами ванили, гвоздики и резковатым запахом сырых какао-бобов! Как страстно хотелось мне войти туда и попробовать все, что стояло в витрине или просто на стойке под стеклянными колпаками! Теперь-то, по-моему, я с легкостью мог бы это сделать. Однако, хоть я толком и не соблюдаю Великий пост, шоколад – это, пожалуй, уж слишком большая слабость, я просто не могу ее себе позволить. Наверное, мне лучше зайти к Вианн завтра. Или сегодня, но попозже. Может, она сообщит мне что-нибудь насчет судьбы цветочного магазина Нарсиса или сумеет хоть как-то объяснить, почему он оставил этот дубовый лес именно Розетт.

Но, прежде чем разговаривать с Вианн Роше, я должен сделать еще одно дело. Исполнить свой последний долг. Лишь тогда я смогу почувствовать себя полностью свободным. Я быстро пересек площадь и направился к своему дому, держа в руках бумажный пакет с самосой Майи. Самосу я съел с салатом, но вина пить не стал, решив отложить удовольствие на вечер. Затем я приготовил себе чашку чая и уселся в любимое кресло, намереваясь побыстрее прочесть то, что оставил мне Нарсис.

Глава седьмая

Дорогой Рейно!

Такова уж ирония судьбы – но со своей последней исповедью я обращаюсь именно к Вам. Хотя Вы никогда мне не нравились. И наверняка это знали. Однако же Вы единственный, кому я смог бы довериться. И если Вы уже читаете это – значит, я умер. Как странно писать такие слова. В отличие от Вас я считаю, что смерть – это конец. Никаких ангелов, никаких труб, никакого высшего суда. Просто тьма. И это хорошо. Было бы сущим кошмаром, если б оказалось, что там, за занавесом, меня ждут все мои друзья и родные.

Полагаю, Вы будете недоумевать, по какой причине я оставил именно такое завещание. А уж моя дочь Мишель просто на стенку от злости полезет. Ее я, кстати, тоже никогда не любил. На самом деле хватило бы пальцев одной руки, чтобы пересчитать тех, кто был мне действительно приятен. Это, во-первых, Ру. Во-вторых, Вианн Роше. Но по-настоящему найти путь к моему сердцу сумела только Розетт, мой земляничный воришка. А почему – узнаете, если у Вас хватит терпения дочитать мое повествование до конца. Впрочем, у Вас-то терпения хватит, уверен, и Вы непременно все прочтете. Ведь от меня только эти слова и остались.

Но начать мне придется с куда более давних времен. Истина похожа на луковицу: несколько слоев нужно содрать, пока не обнажится ее плоть и не заставит тебя плакать. Так однажды сказал мне отец. Мой отец, этот убийца.

Я прочел совсем немного, но у меня уже успела разболеться голова, настолько почерк был неразборчивый. И я, отец мой, поймал себя на том, что, как ленивый школьник, пытаюсь побыстрее просмотреть написанное в поисках неких интересных подробностей. Кого же убил его отец? Мне казалось, что я очень быстро это выясню, и я был даже несколько раздосадован тем, что Нарсис и не по-думал сразу выкладывать столь важную информацию. Еще сильней раздосадовало меня то, что придется, видно, так или иначе дочитать эту исповедь до конца – несмотря на чудовищный, вызывающий мигрень почерк Нарсиса и слегка завуалированные оскорбления в адрес святой церкви, рассыпанные, похоже, по всему тексту. Жаль, что нельзя было просто отложить сей манускрипт в сторону или сразу спалить его непрочитанным в камине. Но последнюю исповедь человека я выслушать обязан – даже такого человека, как покойный Нарсис. Я принял две таблетки аспирина и снова принялся за чтение.

Но едва я успел открыть папку, как до меня донесся рев грузовика, свернувшего на нашу улочку. Пришлось встать и подойти к окну. Улица у нас узкая, и вдоль нее посажены липы, так что грузовик – это, собственно, был фургон для перевозки мебели – задевал ветви деревьев своим высоким верхом. За рулем сидел Мишель Монтур в рабочем комбинезоне и бейсбольной кепке. Он кивнул мне, проезжая мимо, и я догадался, что направляется он на ферму Нарсиса, расположенную у подножия холма.

Неужели Монтуры решили совсем туда переселиться? Похоже, что так. Тем более Мишель Монтур имеет прямое отношение к торговле участками земли и домами. Конечно же, рассуждал я про себя, разумно сперва обновить ферму, а уж потом пытаться ее продать. Наверное, чтобы сэкономить время и деньги, они решили временно туда перебраться. Однако, судя по внушительным размерам фургона, переезжают они всем семейством и со всем скарбом – может даже, и сына своего взяли; о том, что у них есть сын, я только недавно узнал, ибо его существование они почему-то держали в тайне.

Наверное, мне следовало бы сходить к ним. Честно признаюсь, отец мой: мне даже захотелось туда сходить, лишь бы хоть на несколько часов отложить чтение исповеди Нарсиса. Но если они действительно затеяли переезд, то визитеры им совершенно ни к чему. Уместней, наверное, будет зайти на следующей неделе, когда они немного устроятся. И все же мне не дает покоя мысль, что я, здешний священник, не знаю толком, что здесь сейчас происходит! А ведь священнику полагается хорошо знать свою паству. Подобный просчет может привести к полному провалу. Надо было мне все-таки расспросить Вианн Роше, когда была такая возможность. А теперь, упрекал я себя, если я к ней со своими вопросами заявлюсь, она сразу догадается, что я этот мебельный фургон видел.

Хотя ведь и Жозефина Бонне, хозяйка кафе «Маро», находящегося чуть дальше по улице, тоже, наверное, смогла бы кое-что мне объяснить. И никто ничего такого не подумает, если я к ней в кафе загляну. У Жозефины бывает весь Ланскне. С ней местные жители беседуют почти столь же охотно, как и с Вианн Роше. Они с Вианн еще и подруги, разумеется. Им обеим люди порой такое рассказывают, чего никогда и на исповеди не расскажут. Когда-то меня бы страшно обозлило такое положение вещей. Но теперь я и сам порой испытываю желание ей исповедаться. Жозефине.