Книга двух путей

– Потому что почувствовал себя круглым идиотом, поняв, что забыл о дне рождения Мерит.

Я пристально смотрю на Брайана:

– Неужели ты считаешь, что я ухожу от тебя именно из-за этого?

Он растерянно моргает:

– Я думал… Думал, что могу помочь. Мне даже в голову не могло прийти, что она хочет чего-то большего. Надо же быть таким дураком, чтобы сразу не догадаться!

Этому я тоже верю. Иногда Брайан понимает все настолько буквально, что хочется треснуть его по голове, чтобы он уловил нюансы. Но я также верю, что у него есть свой секрет, в котором он даже себе не хочет признаться: оставшись наедине с красивой девушкой, в располагающей обстановке с шампанским, он на секунду пожелал оказаться в другом временно?м измерении.

Возможно, он и не предпринял никаких действий, но это отнюдь не означало, что он не совершил предательства.

У Брайана поникли плечи; он еще ниже склоняется над кухонным столом. Я не сразу соображаю, что он делает нечто такое, чего никогда не делал за все годы нашего супружества.

Он плачет.

Брайан всегда был таким уравновешенным, вдумчивым, рассудительным – катушкой для моего воздушного змея, заземлением для моего электричества. Когда мне некуда было идти, он предложил нам с Кайраном крышу над головой. Когда на моих глазах умирал пациент, я прижималась к Брайану и вспоминала, что значит чувствовать себя живой. Он был моим спасителем. До этого момента.

Видеть его таким раздавленным и дрожащим – равносильно тому, чтобы чувствовать, как переворачивается мир, все еще знакомый, но уже немного другой; равносильно тому, чтобы делать пробор не с той стороны. В моей душе все вибрирует, я слышу незнакомую низкую ноту, отдающуюся болью. Это супружество, понимаю я. Камертон эмоций.

Я вскакиваю с места, не слушая доводов разума. Я останавливаюсь перед Брайаном и глажу его по голове, потому что не могу видеть страданий мужа, даже если он и заставляет страдать меня.

Он пулей срывается с места, хватаясь за предложенный мной спасательный круг. И, положа руку на сердце, так оно и есть. Жизнь, к которой мы привыкли за последние годы, драматически изменилась из-за заигрываний молодой женщины-докторанта, и теперь у нас появилась подсказка, как перевести стрелки часов назад. Сказочный след из хлебных крошек после тысячи объятий, подобных этому. Мы ступили на знакомую почву.

Объятия человека, обнимавшего тебя пятнадцать лет, дают некоторое ощущение завершенности. Подобно тому, как перекатиться на самое мягкое, продавленное, место матраса или разгадать последнее слово в воскресном кроссворде. Подобно теплу камина, распространяющемуся по комнате. Подобно домашнему голубю, возвращающемуся в родную голубятню.

Но остается еще и выборочная амнезия, неполная реабилитация. И хотя прикосновения Брайана успокаивают мое тело, разум по-прежнему туманят отголоски ссоры, отдалившей нас друг от друга.

И все же человек слаб. Я зарываюсь лицом в воротник рубашки Брайана и делаю глубокий вдох. Мыло. Крахмал. Все как всегда. Никаких роз. Мои глаза сами собой закрываются.

Неожиданно я резко отстраняюсь:

– Твой доклад.

– Да хрен с ним, с докладом! – отвечает Брайан. – Будут и другие возможности.

Я сдержанно улыбаюсь:

– В другой вселенной ты наверняка его уже прочел и получил бурные аплодисменты.

– В другой вселенной меня наверняка освистали.

Я заглядываю в его глаза цвета темно-зеленой хвои – два черных колодца, когда наши взгляды встречаются. Он ученый и не дружит со словами, но даже по молчанию мужа я угадываю траекторию его мыслей. Впрочем, он мыслит векторными категориями Дирака – маленькими коробочками, которыми оперируют физики, разговаривая о квантовом состоянии чего-то там в скобках. Или, проще говоря, того, чем на самом деле является какая-то вещь, – в данном случае наше супружество.

– В другой вселенной мы уже нагишом, – говорю я.

Спустя недели я зафиксирую этот момент во времени и буду прокручивать его в голове, переворачивая, как игрушечный стеклянный шар со снежными хлопьями внутри, и не понимая, что меня сподвигло так сказать, несмотря на стоящее между нами острое чувство вины. Возможно, я хотела проверить, сумеет ли близость вытеснить обиду. Или решила не ворошить прошлое, а жить настоящим – чувственным и нутряным.

Брайан смотрит на меня, надеясь на отпущение грехов. На то, что я все пойму и прощу, поскольку не смогла вот так сразу от него уйти.

Я снимаю через голову блузку.

После нежного поцелуя Брайан берет инициативу на себя, стягивая мои шорты. Он регистрирует каждый дюйм моего тела, избавляемого от одежды. Затем усаживает меня на кухонный прилавок и раздвигает мне ноги. Я вожусь с пряжкой его пояса, спускаю брюки. Его руки – круглые скобки на моих бедрах, сдерживающие сумятицу слов: «Да, пожалуйста, сейчас». Он делает резкое движение вперед, кладет мои ноги себе на талию, входит в меня. Его зубы покусывают мне шею, мои ногти царапают ему спину. Он начинает двигаться, но я не разрешаю ему оставить между нами хотя бы немного свободного пространства, и мы становимся одним телом, словно химера. Он отпускает меня в тот самый момент, когда я сильнее сжимаю ноги, и секунду спустя я вспоминаю, на каком я свете, но исключительно потому, что все еще чувствую внутри себя его участившееся сердцебиение.

Я обнаруживаю, что Брайан смотрит на меня с самодовольной ухмылкой.

– Ну вот, – говорит он, и я смеюсь.

У нас, насколько я могу судить, обычная для супружеских пар сексуальная жизнь: несколько раз в неделю, движения, отточенные для экономии времени, гарантированное удовольствие и крепкий ночной сон. Кто бы ни кончил первым, непременно хочет удостовериться, что второй тоже получит свою долю оргазма. Это всегда хорошо и время от времени великолепно. Совсем как сейчас. Когда слово «секс» больше не годится. Нет, это, скорее, выход за пределы собственного тела, чтобы наполнить чье-то еще и стимулировать желание сделать то же самое для тебя.

Во многих отношениях это микрокосм супружества. Где чаще всего можно слышать: «А что, у нас закончились сухие сливки?» или «Ты, случайно, не будешь проходить мимо почты?». Но время от времени бывают минуты трансцендентности. Когда вы вскакиваете с места в едином порыве, увидев дочь на сцене на выпускном в честь окончания начальной школы. Когда переглядываетесь за столом на торжественном обеде и молча ведете разговор глазами. Когда ловите себя на том, что смотрите на свой дом, на свою семью и думаете: «Вот. Мы это сделали».

Брайан очень быстро в меня влюбился. Однажды он сказал, что когда он со мной, то не сливается с общим фоном. Еда становится вкуснее. Воздух – свежее. Он сказал, что я не просто изменила его мир. Я изменила мир.

Брайан вручает мне кухонное полотенце. Неприглядная сторона любви, которую не показывают в голливудских фильмах. «Что они делают? – обычно шептал Брайан в кино. – Спят на мокром пятне?» Брайан хлопает рукой по мраморному прилавку:

– Обещай все хорошенько отмыть, прежде чем начнешь готовить.

Я удерживаю Брайана, сцепив лодыжки, и заглядываю ему в глаза. Такие вещи не часто практикуешь, если живешь с одним и тем же человеком так долго, как я. Ты смотришь, скользишь взглядом, ловишь ответный взгляд, но не пытаешься вобрать в себя его образ, словно оазис в пустыне. Но сейчас я не свожу с мужа глаз, пока он не начинает дергаться и глупо улыбаться.

– Что? – спрашивает он. – У меня что-то не так с лицом?

– Нет. – И наконец я вижу это – вижу чудо в его глазах. Веру, что он проснется и все окажется дурным сном.

А вот и ты, думаю я. Мужчина, которого я полюбила.

Я встретила Брайана на общей кухне хосписа, где умирала моя мать. Наши пути пересеклись у кофемашины. Уже через несколько дней я узнала, что он любит ароматизированный кофе – лесной орех или французскую ваниль – и что он левша. У него на запястье всегда были следы от грифеля, словно он целый день писал карандашом.

Ухаживая в хосписе за матерью, я, как правило, приносила снеки с собой и время от времени ела за маленьким ободранным столом на общей кухне. Брайан иногда тоже сидел там. Делал какие-то математические записи, причем такие мелкие, что приходилось щуриться, чтобы разглядеть цифры. Эти числа были выше моего понимания. Факториалы, экспоненты и уравнения как-то стерлись из памяти ассистента преподавателя.

– Хороший или плохой день?

В хосписе это было эквивалентом «Как поживаете?», поскольку здесь лишь умирали.

– Плохой день, – ответил Брайан. – У моей бабушки болезнь Альцгеймера.

Я кивнула. Мне повезло, что мама сохранила ясное сознание.

– Она думает, будто я нацист, и я решил, что мне лучше покинуть ее палату. – Он взъерошил рукой волосы. – Знаешь, это ужасно паршиво, когда твое тело пережило Холокост, а вот твой разум – неотъемлемая твоя часть – тебя оставил.

– Ты действительно хороший внук, если все время проводишь здесь.

Он пожал плечами:

– Она меня воспитала. Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было восемь.

– Мне очень жаль.