Множество жизней Элоизы Старчайлд

– Просто знаю. Я видела бал с господами и дамами в масках и красивых платьях. Карету, запряженную дюжиной белых лошадей. Двух мужчин, паривших высоко в облаках на голубом с золотом воздушном шаре.

Ярослав отвернулся. Он сосредоточенно наматывал резиновый шланг на катушку. Когда он проворачивал ее железную рукоятку, шланг извивался ленивой змеей.

– Да, это сны твоей матери, – произнес он через некоторое время. Он отложил катушку и взял дочку за руку. В его глазах читалась печаль. – Так что, видимо, ты права. Твоя мама предупреждала меня об этом, задолго до твоего рождения. Она говорила, что если у нас родится дочь, то рано или поздно она начнет видеть такие сны. Я надеялся, что этого не произойдет. Не все сны будут такими красочными.

– Я знаю, что они мамины, потому что я помню их, – сказала Катя. Она подцепила со лба прядь волос и стала наматывать ее на палец, сначала в одном, а затем в другом направлении. – Я знаю, как ощущаются настоящие сны, но эти совсем другие. Настоящие улетучиваются из памяти еще до того, как я встану с постели. Что мне снилось? К завтраку я ни за что не отвечу. Но эти – эти сны не забыть. Они – часть меня. Они остаются со мной. Словно это я прошлой ночью была на балу с прекрасными дамами и золотым воздушным шаром. Словно все это случилось в моем прошлом.

– Я знаю, – тихо сказал Ярослав.

– В этих воспоминаниях все такое… отчетливое, – продолжала Катя. – Кажется, я бы узнала лица этих людей, если бы увидела их на улице. Я знаю их имена. Их голоса. Знаю, что мужчины носили парики с завитыми локонами. У мсье Филиппа была острая, как стрела, бородка и…

– Ты понимаешь их язык? – спросил Ярослав.

– Их язык?

– Язык, на котором говорили люди во сне? Tu parles fran?ais? [3 - Ты говоришь по-французски? (фр.)]

Девочка задумалась.

– Я не знаю. – Она выглядела растерянной. – Наверное, что-то понимала, иначе… как бы я разобралась во всем, что происходило вокруг?

– Все придет, со временем, – пообещал Ярослав. – Сказать по правде, я и сам этого не понимаю, но твоя мама говорила на пяти языках, и ни один из них она не изучала в школе. Во снах ей являлись воспоминания, которые могли принадлежать только ее матери. А теперь они будут принадлежать тебе. Ты должна быть сильной, Катенька. Ни у кого больше нет такого дара. Только у тебя.

Тринадцатилетняя Катя, худенькая и жилистая как олененок, была от макушки до пят фермерской дочерью. Она могла проснуться ни свет ни заря, тихонечко ускользнуть из дома и погнать коров на дойку еще до того, как отец выйдет на крыльцо, стряхивая пепел со своей первой за день сигареты.

– Не похожа она на леди, – усмехался Кристоф, говоря о своей внучке.

И он не имел в виду ничего дурного. Но Катю с рождения воспитывали мужчины, и это сказывалось: вечно растрепанная, неопрятная, похожая на неприрученного зверька, она не отличалась ни фигурой, ни ростом, не была избалована духами и помадами, и вообще, словно произошла на свет от диких созданий. В свои тринадцать она могла похвастаться не стройным девичьим станом, а разве что широкими плечами, на которых можно было таскать мешки с кормом. Какая уж тут «леди». Однако соломенные кудри, обрамлявшие ее миниатюрные черты, придавали ей хрупкость, и когда Катя соскребала с себя рабочую грязь и наряжалась в один из жилетов своей матери или повязывала красный льняной передник, который сшила для нее тетя Марта, она могла вскружить голову любому мужчине в долине.

– Взгляд острый, как бритва, – говорил про нее отец, и не преувеличивал. У Кати было пытливое выражение лица и манера недоверчиво вскидывать брови, когда она уличала кого-то во лжи; а в сердце у нее бушевало пламя, словно бы что-то опасное внутри нее рвалось в бой, отчего многим становилось не по себе в ее обществе. Возможно, это было возрастное.

– Дыши глубже, – говорил ей Ярослав, когда она начинала закипать, видя очередную несправедливость. – Если от твоего взгляда скиснет все наше молоко, никому от этого лучше не станет.

– Когда-нибудь я отвезу тебя в Париж, – уверенно заявила Катя отцу. В ее чертах проступила свойственная ее возрасту беспечность. – Мне все равно, что говорит устав партии или правление колхоза: я отвезу тебя в Париж и покажу тебе то место с воздушным шаром из моего сна.

На ее лице застыла юношеская решимость. Ярослав печально улыбнулся.

– Может быть, когда-нибудь.

Катя опустила взгляд.

– Я знаю ее имя, – сказала она. – Я знаю имя женщины из моего сна.

– Правда?

– Ее звали Элоиза.

– Да, твоя мама часто говорила о ней. – Ярослав стиснул Катину руку. – Это призраки, Катя. Привидения. Все они давно мертвы. Каждый день твоя мама просыпалась и говорила себе: «Все это в прошлом». И ты тоже напоминай себе об этом.

– Все это в прошлом, – эхом отозвалась Катя. Она убрала руку отца и поставила полное ведро на чугунную плиту. – Все это в прошлом.

– Я бы советовал не говорить об этом, – сказал Ярослав. – Ни с кем, кроме меня.

– Потому что меня сочтут сумасшедшей? – спросила Катя.

– Не исключено.

В отчетах и документации сельскохозяйственного комитета Прешовского края ферма Немцовых числилась коллективным крестьянским хозяйством – принадлежащим народу и существующим для народа кооперативом, руководил которым, как правило, условный выпускник городского техникума по специальности в сфере молочного производства, подчинявшийся гласу народа и уставу партии. Но поскольку Немцовы содержали всего тридцать одну корову, из которых дойными были только двадцать шесть, и прекрасно справлялись с ведением хозяйства без особой сторонней помощи, ферме каким-то чудом удавалось оставаться семейным предприятием, а ушлые выпускники техникумов так и не появлялись на горизонте, чтобы отнять у них бразды правления. Фермой заведовал Кристоф, пока однажды вол, сорвавшийся с привязи, не наступил ему на левую ногу, раздробив полдюжины костей. Тогда его место занял Ярослав, и хотя никто из комитета не давал разрешения на подобный семейный подряд, вмешаться тоже никому не приходило в голову. До Кристофа это место занимал его дед, старый Грегор Немцов, который жил здесь еще тогда, когда ни колхозов, ни комитетов не было и в помине и крестьяне могли свободно владеть землей, торговать и засевать свои поля всем чем заблагорассудится; а до старика Грегора был другой Немцов, чье имя уже успело позабыться, а до него – третий, и так далее, и так далее. Многие и многие поколения Немцовых разводили коров в этой долине. Земля была у них в крови.

Ежедневно к утренней дойке из соседнего города Попрад приезжали на велосипедах двое мальчишек, оба едва ли старше Кати. Йорди был долговязым и угловатым, с лицом, похожим на крысиную мордочку, и торчащими во все стороны зубами.

– Такими зубами только кусаться, – говорил про него Ярослав.

Отец Йорди был сотрудником службы госбезопасности Чехословакии. На ферме всегда следили за тем, чтобы много не болтать в присутствии парня. Он был надежным работником и вроде бы порядочным, но лишняя осторожность еще никому не вредила. Мало ли что он потом мог растрепать своему отцу?

Второй из ребят, Марат, был старше Йорди, но казался почему-то сущим ребенком. Он никогда не ходил в школу, не умел читать и считать, а разговаривал так невнятно, что почти никто, за исключением Кати, не мог разобрать его речь. Все это не имело значения. Слова теряли свой вес, когда наступало время дойки. Юноши хорошо управлялись с коровами, а это, со слов Ярослава, было единственным, что от них требовалось.

– Коровы понимают, – говорил он и объяснял Кате: – Повезло, что хоть кто-то нам помогает. Все деревенские мальчишки разъезжаются по городам. Нынче никто не хочет доить коров.

Катин дедушка Кристоф, с сигаретой в зубах, выходил во двор после завтрака, брал лопату и направлялся выгребать навоз из коровника и стелить новую солому. Сестра Ярослава Марта, в дни, когда Катя задерживалась на уроках, пораньше отпрашивалась с работы на телефонной станции и помогала на ферме с вечерней дойкой. Катя доила коров по утрам вместе с отцом и ребятами из Попрада, а потом переодевалась к школе, в то время как Ярослав запрягал лошадь, а мальчишки грузили в телегу бидоны, полные молока. Таков был заведенный порядок, продиктованный опытом и соображениями экономного расходования сил. В летние месяцы они много шутили и смеялись, но зимой притихали, стараясь сохранять драгоценное тепло своих тел, натягивали толстые перчатки из кожи и работали молча, под свист восточного ветра, гуляющего по коровнику. Ярослав, которому стукнуло уже сорок, коренастый, с густыми усами и печальным взглядом, был одет в рабочую спецовку, зимнюю военную форму и русскую шапку-ушанку, завязанную под подбородком.

– Ну и ветер, из самой Сибири дует, – говорил он, низко надвигая шапку на глаза, и только его замерзший нос алел из-под нее маковым цветом.

В восемь утра, когда коровы были подоены, а маслобойки – заполнены, Немцовы прекращали все свои дела и считали удары курантов на нововышненской ратуше, прислушиваясь к отголоскам колокольного звона, эхом прокатывающегося по долине реки. После этого Ярослав отвозил свежий удой на молокозавод, по пути совершая одну-единственную остановку на углу улиц Водаренская и Франя Крахя, откуда Катя шла последние десять минут до школы пешком.

– Однажды, – сказал Ярослав дочери, пока телега, запряженная старой лошадкой, тащилась по шестикилометровой дороге в город, – тебе приснится что-то плохое.

Катя не ответила. Она следила за крысой, которая шныряла по канаве, вращая в воздухе черным упругим хвостом.

– Катя?

Крыса исчезла в норе.

– Я знаю, папа.

В апреле снег начинал сходить с Татр. Реки разливались от талых вод. На Водаренской Катя соскочила с телеги и, перешагнув через непокорный ручеек ледяной горной воды, струившийся вдоль дороги, послала отцу воздушный поцелуй.

– Однажды, – повторил Ярослав, свешиваясь к ней с повозки, – воспоминания накроют тебя с головой. С твоей матерью так и случилось. Я знаю. Она бы тоже хотела предостеречь тебя. Тебе будет нелегко.

– Но все это в прошлом, – сказала Катя.

– В прошлом, все в прошлом, милая моя Катенька. В нем есть хорошее, но есть и плохое. Есть хорошие люди, но есть и плохие. Есть сны, которые подарят тебе улыбку, и сны, от которых ты проснешься в холодном поту.

– Ты уже не раз говорил это, папа.

– Знаю. Но все равно не смогу помочь тебе, когда момент настанет. Однажды ты тоже узнаешь, где спрятано золото Элоизы. – Он улыбнулся и послал поцелуй ей в ответ.

– У Элоизы было золото?