Толкин и Великая война. На пороге Средиземья

Вернувшись в Бирмингем на Рождество, Толкин принял участие в ежегодных дебатах выпускников, а вечером зимнего солнцестояния сыграл безграмотную миссис Малапроп в экстравагантной постановке «Соперников» Шеридана, подготовленной Робом, – вместе с Кристофером Уайзменом, Тминным Кексиком и Дж. Б. Смитом, который ныне стал полноправным членом ЧКБО.

На самом-то деле Смит занял опустевшую нишу, оставленную Винсентом Траутом – осенью тот серьезно заболел. Теперь Траут уехал в Корнуолл, подальше от загрязненной атмосферы города, в надежде восстановить силы. Этого не произошло. В следующем, 1912 году, в первый день оксфордского триместра, Уайзмен написал Толкину: «Бедный старина Винсент скончался вчера (в субботу) в пять утра. Миссис Траут приехала в Корнуолл в понедельник и уже решила было, что он идет на поправку, но в пятницу вечером ему резко сделалось хуже, а утром его не стало. Я полагаю, от школы пришлют венок, но я попытаюсь организовать еще один отдельно от ЧКБО». И добавлял: «Я совершенно пал духом… в этом письме никакого ЧКБОшества не жди». Толкин хотел приехать на похороны, но не успевал добраться до Корнуолла вовремя.

Траут влиял на друзей ненавязчиво, исподволь, но глубоко. Жесткий и цепкий на регбийном поле, в общении с посторонними он нервничал, замыкался в себе и неторопливо обдумывал каждое слово, в то время как остальные вокруг увлеченно перебрасывались остротами. Но он воплощал в себе многие лучшие качества ЧКБО – не дурашливый юмор, но честолюбивый творческий индивидуализм. Ведь в моменты серьезности основные участники этого кружка чувствовали, что они – сила, с которой придется считаться; не узкий круг снобов из частной школы, а республика ярких индивидуальностей, способных на настоящие великие свершения в большом мире. Творческий потенциал Винсента находил выражение в поэзии, и после его смерти школьная «Хроника» отмечала: «Некоторые его стихотворения демонстрируют большую глубину чувства и превосходное владение языком». Траут вдохновлялся богатейшим наследием поэтов-романтиков и многому у них учился. Но вкусы его были более эклектичны, нежели у его друзей; красота скульптуры, живописи и музыки находила глубокий отклик в его душе. В школьном некрологе он был назван «истинным художником», и если бы он выжил, то не остался бы незамеченным[21 - Винсент Траут родился в Бирмингеме 8 апреля 1893 года и умер 20 января 1912 года в Горран-Хейвене, где и похоронен.]. Позже, в самый разгар кризиса, которого Траут и вообразить себе не мог, друзья вдохновлялись его именем.

Примерно в то самое время, на которое приходится болезнь и смерть Траута, Толкин начал серию из двадцати или около того необычных символистских рисунков, которые сам назвал «Ичествами» [Ishnesses], поскольку они иллюстрировали настроения или состояния. Ему всегда нравилось рисовать пейзажи и средневековые здания, но, вероятно, такая образность сейчас для его целей не подходила. Для Толкина это был изменчивый, темный, исполненный размышлений период: юноша оказался отрезан от школы и друзей, отец Фрэнсис запретил ему общение с Эдит. Он вступил во взрослую жизнь; его чувства по этому поводу, вероятно, можно представить себе, оценив контраст между жизнерадостным «Додесятичеством» с его двумя деревьями и недовольным «Взросличеством» с фигурой слепого ученого, бородатого, под стать маститым оксфордским профессорам. Более оптимистично, как ни странно, смотрелся схематичный человечек, беспечно шагающий с «Края света» в клубящуюся небесную бездну. Куда более зловеще выглядят подсвеченные факелами картины обряда посвящения, «До» и «После»: сперва – приближение к загадочному порогу, а затем – движение сомнамбулической фигуры между рядами факелов по другую сторону двери. Ощущение жуткого преображения передано с удивительной силой. Столь же очевидно, что здесь мы имеем дело с богатой провидческой фантазией, которая еще не обрела всей полноты выражения, поскольку не нашла для этого подходящего средства.

Год спустя Толкин достиг важнейшего поворотного момента и в личной, и в академической жизни. Жизнь до 1913 года была лишь вступлением. Он был несчастлив в любви; ему постепенно становилось все более ясно, что, изучая классические дисциплины в Оксфорде, он заходит в тупик. И тут все разом изменилось. 3 января 1913 года ему исполнился 21 год, и опекунство отца Фрэнсиса Моргана подошло к концу. Толкин немедленно написал Эдит Брэтт, которая к тому времени успела начать новую жизнь в Челтнеме. За три года разлуки надежды ее угасли, и она заключила помолвку с другим. Однако еще до конца недели Толкин примчался к девушке и уговорил-таки выйти за него.

В течение предшествующего года Толкин изрядно запустил учебу. Его наставником по классическим дисциплинам был Льюис Фарнелл[22 - Льюис Ричард Фарнелл (1856–1934), действительный член Британской академии наук, ученый-классицист и преподаватель Оксфордского университета, в котором с 1920 по 1923 годы занимал должность вице-канцлера. – Примеч. ред.]. Энергичный жилистый очкарик с вытянутым лицом, этот педантичный ученый не так давно закончил пятитомный труд, посвященный древнегреческим культам. Двадцатью годами раньше, когда Греция еще оставалась далекой, практически не освоенной путешественниками страной, юный Фарнелл, искатель приключений, объездил и обошел пешком многие разбойничьи края, разыскивая какое-нибудь полузабытое святилище; он же увлеченно фотографировал пороги в верховьях Дуная в Германии. Теперь его археологический пыл подпитывали открытие легендарной Трои и раскопки Кносса, в ходе которых всякий год открывались все новые тайны гомеровской цивилизации и нерасшифрованные надписи, столь соблазнительные для лингвистов. Но ни Фарнелл, ни Софокл с Эсхилом у Толкина энтузиазма не вызывали. Его время и энергия были отданы главным образом внеучебным занятиям. Он общался с друзьями по колледжу, выступал в дебатах, проходил подготовку в составе своего кавалерийского эскадрона и жадно изучал «Грамматику финского языка» за авторством Элиота. «Никто в толк не мог взять, – вспоминал он впоследствии, – почему мои сочинения о греческой драме делались все хуже и хуже».

Единственной возможностью следовать зову сердца для него был спецкурс: он-то и дал ему шанс изучать сравнительную филологию. Толкин понимал: в таком случае его преподавателем станет Джозеф Райт, чей учебник готского языка для начинающих так вдохновлял его в школьные годы. «Старина Джо», гигант среди филологов, начинал как фабричный рабочий, а впоследствии составил монументальный «Словарь английских диалектов». Именно он досконально преподал Толкину основы греческой и латинской филологии. Но в общем и целом Толкин так и не взялся за классические дисциплины всерьез: что, в придачу к драматическому воссоединению с Эдит, отрицательно сказалось на результатах университетских экзаменов середины курса, «онор модерейшнз». Кэри Гилсон надеялся, что его бывший ученик получит оценку первого класса, но Толкин с трудом сдал на второй – от унизительного третьего класса его спасла только превосходная работа по греческой филологии. По счастью, Фарнелл был человеком широких взглядов, сам питал любовь к германистике и благосклонно относился к той области филологических исследований, что действительно интересовала Толкина. Фарнелл предложил Толкину перейти на английский курс и негласно договорился, чтобы юноше удалось сохранить стипендию в 60 фунтов, которая предназначалась для оплаты курса классической филологии. Наконец-то Толкин очутился в своей стихии и смог изучать языки и литературу, которые давно уже будоражили его воображение.

Между тем Толкин все больше отдалялся от ЧКБО. Он не участвовал в возобновленной постановке «Соперников», сыгран ной в октябре 1912 года Кристофером Уайзменом и Робом Гилсоном в честь прощания со школой короля Эдуарда, и под Рождество пропустил традиционные школьные дебаты выпускников, хотя в тот момент находился в Бирмингеме. В университете Толкин поддерживал связь со знакомыми на встречах общества «старых эдвардианцев», однако очень немногие его бирмингемские друзья поступили в Оксфорд. Один из них, Фредерик Скоупс, на Пасху 1912 года уехал в северную Францию зарисовывать церкви вместе с Гилсоном, но Толкин был довольно-таки ограничен в средствах, а в суматохе оксфордской жизни деньги стремительно таяли.

В Эксетер-колледже Толкин попытался возродить дух ЧКБО, основывая похожие клубы, куда входили его новые друзья-студенты: сперва это были «Аполаустики», а потом «Шашки», с роскошными обедами вместо тайных перекусов. Толкин стал членом Диалектического общества и Эссеистского клуба: он любил поболтать за трубочкой. Кто-то из его гостей, разглядывая карточки на его каминной полке, не без иронии отметил, что Толкин, по всей видимости, вступил во все общества колледжа до единого. (Некоторые из этих карточек Толкин нарисовал сам, с характерным для него юмором и стильной элегантностью: таково приглашение на «Курильник» – концерт, во время которого зрителям разрешалось курить, – популярное светское мероприятие. Толкин изобразил четырех пританцовывающих, спотыкающихся и падающих студентов – на Терл-стрит, под неодобрительными взглядами летящих сов, облаченных в академические шапочки и шляпы-котелки университетских властей.) Толкин занял пост «заместителя шута» в наиболее влиятельной из этих организаций – Стэплдонском обществе; позже он стал секретарем и наконец, на шумном и разнузданном собрании 1 декабря 1913 года, был избран президентом.

Что до ЧКБО, то его центр притяжения переместился из Бирмингема в Кембридж, где Уайзмен получил стипендию по математике в Питерхаус-колледже, а Гилсон изучал классическую филологию в Тринити-колледже. В октябре 1913 года кембриджская группа увеличилась с прибытием Сидни Бэрроуклофа и Ральфа Пейтона (Малыша).

В то же время, что было особенно важно для Толкина, в Оксфорд приехал Дж. Б. Смит – ему предстояло изучать историю в Корпус-Кристи-колледже. Уайзмен писал Толкину: «Завидую я тебе из-за Смита; нам, конечно, достались Бэрроуклоф и Пейтон, но Смит – лучший из всех». Дж. Б.С., искрометно-остроумный собеседник, был, несомненно, самым одаренным из ЧКБОвцев: к тому времени как он занял место Винсента Траута в тайном обществе, он уже считал себя поэтом. А еще он разделял некоторые самые сокровенные интересы Толкина, в частности пристрастие к валлийскому языку и валлийским легендам; он восхищался древнейшими преданиями о короле Артуре и считал, что французские труверы лишили эти кельтские сказания их исконной прозрачности и мощи. Прибытие Смита в Оксфорд ознаменовало начало еще более задушевной дружбы с Толкином – дружбы, что росла и крепла вдали от постоянного фиглярства, свойственного ЧКБО в целом.

А в Кембридже Уайзмен совсем пал духом от непрестанного ерничества. Роб Гилсон списывал его депрессию на проблемы со здоровьем, из-за которых Уайзмен вынужден был в колледже бросить регби. Гилсон простодушно заявлял в письме к Толкину: «Порою у нас получается развеять его скуку. В пятницу мы с ним, Тминный Кексик и Малыш все отправились на долгую прогулку и перекусили в пабе… Мы все были в распрекрасном настроении – не то чтобы Тминный Кексик когда-либо бывает в ином». Повидавшись с Толкином и Смитом в этом триместре, Уайзмен наконец-то взбодрился душой, но уже вскорости после того он писал Толкину: «Мне жизненно необходимо снова вдохнуть подлинный дух ЧКБО, поддерживаемый оксфордским отделением. Кексик так меня достал за последнее время, что, честное слово, если в следующем триместре он не изменится, я его придушу…».

К счастью для Уайзмена, когда несколько дней спустя большинство его старых друзей воссоединились на декабрьском регбийном матче 1913 года против основного состава школы короля Эдуарда, он был поставлен на позицию в глубине поля, а Т. К. Барнзли участвовал в схватке за мяч. Но спустя еще два месяца эту несовместимую пару (оба были методистами) делегировали из Кембриджа в Оксфордское уэслианское общество. Роб Гилсон приехал с ними и впоследствии восторженно писал: «Как мы здорово провели выходные: “высший балл”, как сказал бы Кексик… я вдоволь наобщался с [Фредериком] Скоупсом, и Толкином, и Дж. Б. Смитом: все они, похоже, очень довольны жизнью…»

В начале 1914 года у Толкина были все основания радоваться жизни. В январе Эдит была принята в лоно Римско-католической церкви в Уорике, где она поселилась вместе со своей кузиной Дженни Гроув; вскоре после того Эдит и Джон Рональд официально заключили помолвку. Готовясь к знаменательному событию, Толкин наконец-то рассказал об Эдит друзьям; точнее, по всей видимости, он рассказал Смиту, а тот поделился новостью с Гилсоном и Уайзменом. Толкин опасался, что помолвка отдалит его от ЧКБО. Да и в поздравлениях друзей сквозила тревога: не потеряют ли они друга. Уайзмен именно это и высказал в своей открытке: «Единственное, чего я боюсь, – это то, что ты вознесешься выше ЧКБО», – и полушутя потребовал от Толкина каких-нибудь доказательств, что «это его последнее сумасбродство» не более чем «выплеск ультра-ЧКБОшества». Гилсон написал более откровенно: «Обычай требует тебя поздравить, и я это делаю, искренне желая тебе счастья, – хотя я, конечно же, в смешанных чувствах, не без того. Впрочем, я не боюсь, что такой стойкий ЧКБОвец, как ты, когда-либо переменится». Не откроет ли Джон Рональд имя своей дамы? – добавлял он.

Английский курс, на который Толкин перевелся год назад, тоже не переставал его радовать. Оксфордская программа позволяла ему практически полностью пренебречь Шекспиром и другими «современными» авторами, которые его очень мало интересовали, и сосредоточиться на языке и литературе периода, завершавшегося концом XIV века, когда Джеффри Чосер написал «Кентерберийские рассказы». Именно в этой области он и будет работать на протяжении всей своей профессиональной карьеры – за исключением трех непредвиденных лет на войне. Между тем до «Школ» – выпускных университетских экзаменов (или, как они официально именовались, экзаменов Почетной школы английского языка и литературы) – оставалось еще полтора года, а пока Толкин мог себе позволить заниматься любимым предметом в свое удовольствие. Он изучал происхождение германских языков под началом Ролинсоновского профессора англосаксонского языка А. С. Ней пира. Уильям Крейги, один из издателей монументального «Оксфордского словаря английского языка», преподавал Толкину его новый специальный предмет – древнеисландский язык; в рамках этого предмета Толкин изучал «Старшую Эдду» – сборник героических и мифологических песней, повествующих, помимо всего прочего, о сотворении и разрушении мира.

Молодой Кеннет Сайзем обучал его аспектам исторической фонологии – а также и искусству находить недорогие книги у букинистов. Толкин уже хорошо знал многие из обязательных текстов и мог посвятить свое время углубленному и расширенному их изучению.

Он писал работы на такие темы, как «Континентальные родственные связи английского этноса» и «Аблаут», выстраивая замысловатые таблицы слов, обозначающих степени родства: father [отец], mother [мать], brother [брат] и daughter [дочь] на «Vorgermanisch» [догерманском], «Urgermanisch» [прагерманском], готском, древнеисландском и различных диалектах древнеанглийского, иллюстрируя передвижения звуков, породившие дивергентные формы. В придачу к многочисленным заметкам о закономерностях происхождении английского языка от германского праязыка он также изучал влияние его кельтских соседей и лингвистические последствия скандинавского и нормандского завоеваний. Он делал построчный перевод древнеанглийской эпической поэмы «Беовульф» и пробовал на вкус ее разнообразные германские аналоги (в том числе историю о Фроди, который отправляется на поиски сокровищ из «клада, коим холможитель владеет, змий, в кольца свивающийся»). Он размышлял о происхождении таких загадочных персонажей, как Инг, Финн и король Шив, в германской литературе. Толкину все это настолько нравилось, что он не мог не поделиться предметом, доставляющим ему столько удовольствия, с другими. Он прочел доклад об исландских сагах Эссеистскому клубу Эксетер-колледжа: как всегда, он совершенно вжился в роль и употреблял, по словам его сокурсника, «не вполне обычные речевые обороты, идеально подходящие к теме». (Мы можем предположить, что Толкин изъяснялся псевдосредневековыми выражениями, к которым некогда прибегал Уильям Моррис в своих переводах с исландского: точно так же Толкин поступит во многих своих собственных произведениях.)

Во всем этом самоочевидна многообещающая двойственность: двойственность в самой филологии, которая одной ногой (в отличие от современной лингвистики) стояла в науке, а другой – в искусстве, изучая глубинную связь между языком и культурой. Толкина влекли и научная строгость фонологии, морфологии и семантики, и богатая поэтическими образами или «романтическая» сила предания, мифа, легенды. Пока что он не вполне умел примирить научный и романтический аспекты, но не мог и игнорировать волнующие проблески древнего северного мира, что то и дело проглядывали в литературе, которой он занимался. Более того, тяга к древнему прошлому снова уводила Толкина за пределы назначенной ему дисциплины: когда весной 1914 года он получил от колледжа премию Скита по английской филологии, к вящему ужасу своих наставников он потратил деньги не на тексты английской программы, но на книги по средневековому валлийскому, включая новую историческую «Грамматику валлийского языка», а также на псевдоисторический роман Уильяма Морриса «Дом сынов Волка», его же эпическую поэму «Жизнь и смерть Язона» и на «Сагу о Вёльсунгах», переведенную Моррисом с исландского.

Ибо Толкина, при всем его интересе к науке и научной точности и в полном соответствии с его безудержно «романтическим» мировосприятием, не удовлетворял материалистический взгляд на реальность. Для него мир отзывался эхом прошлого. В одном из дебатов Стэплдонского общества он предложил утверждение «это Собрание верит в призраков»; но его собственные своеобразные личные убеждения, ближе к мистицизму, нежели к суеверию, лучше всего выражены в стихотворении, опубликованном в «Стэплдон мэгезин», журнале Эксетер-колледжа, в декабре 1913 года:

Там, где над предвечной Темзой ивы клонятся к волне,
В чаше каменной долины, явленной из тьмы веков,
Сквозь зеленую завесу в сумеречной пелене
Проступают очертанья башен и особняков:
Град у брода, словно эхо незапамятных времен,
Дремлет в мареве тумана, древней тайной облечен.

Эти стихи, написанные в довольно-таки высокопарной манере (долгая строка, с вероятностью, была вдохновлена Уильямом Моррисом), наводят на мысль, что непреходящая суть Оксфорда предшествовала прибытию его обитателей, как если бы университету суждено было возникнуть в этой долине. Это – одно из ранних впечатлений от духа места, которым пронизаны многие творения Толкина: человеческое многообразие отчасти сформировано географией, творением божественной руки. Толкин, изучая в Оксфорде литературы древнего Севера, в воображении своем стремился к позабытым очертаниям «древней тайны», которая, как он считал, сделала мир таким, каков он есть.

До Великой войны Толкин писал не так много стихов и, уж конечно, не считал себя поэтом в полном смысле этого слова, в отличие от Дж. Б. Смита. Однако в таких стихотворениях, как «Там, где над предвечной Темзой ивы клонятся к волне», он подражал не столько англосаксам, сколько Фрэнсису Томпсону и поэтам-романтикам (поэмой «Кубла Хан» Кольриджа вдохновлен рисунок Толкина 1913 года), взыскующим иных сфер за гранью обыденности. В своем докладе о Томпсоне, прочитанном в Эссеистском клубе 4 марта 1914 года, Толкин обрисовал писателя, который способен преодолеть разрыв между рационализмом и романтизмом, высветив «образы, заимствованные из астрономии и геологии, и особенно те, которые можно определить как католический ритуал, вписанный в ткань Вселенной»[23 - Цитаты из доклада Дж. Р. Р. Толкина о Ф. Томпсоне приводятся в пер. И. Хазанова. – Примеч. пер.]