Англия Тюдоров. Полная история эпохи от Генриха VII до Елизаветы I

Итак, Эдуард IV сделал ставку на прекращение упадка монархии. Он объявил, что будет «жить на свои» и «облагать налогами моих подданных только в серьезных и чрезвычайных обстоятельствах, которые больше касаются их собственного благосостояния и защиты, а также обороны королевства, а не моего удовольствия». Фортескью между тем настаивал на полном аннулировании существующих королевских пожалований через инспирированные короной акты о возвращении; на обсуждении в Тайном совете будущих пожалований с целью контроля их необходимости; на гарантиях, с помощью которых посты и награды будут предоставляться исключительно служащим, присягнувшим королю, – никто не должен занимать две должности, за исключением надежных придворных, которые могут быть хранителями охотничьих угодий и занимать должность при дворе. Последнее предложение совершенно нецелесообразно: ограничение покровительства короны своим служащим сократило бы королевское влияние в графствах. Однако Фортескью выделил главное: сокращение королевской собственности зашло слишком далеко, возникла необходимость в «новом фундаменте королевства». Эдуард IV и Генрих VII разделяли его позицию. Независимо от того, читали они «Управление Англией» или нет, семь актов о возвращении, принятые с 1461 по 1495 год, восстановили часть доходных статей короны[8 - Morgan D. A. L. The House of Policy: The Political Role of the Late Plantagenet Household, 1422–1485 // The English Court: From the Wars of the Roses to the Civil War / Ed. D. R. Starkey. London, 1987. P. 55–56; Wolffe В. P. The Crown Lands, 1461–1536. London, 1970. P. 33–41, 52–54, 67–70, 84–85; Royal Demesne. P. 79–84, 113–116, 124–158, 196–201.].

Кроме того, во время гражданских войн 397 объявлений вне закона (лишений гражданских и имущественных прав) обеспечили переход в казну крупных имений. Лишение прав состояния было публично-правовым и парламентским осуждением за государственную измену или мятеж, что также представляло собой удобное орудие политической проскрипции. Вердиктам по общему праву и обычаю войны придали силу закона, чтобы распространить права короны на конфискованную собственность. Жертву осуждали за государственную измену властью парламента, когда человек погибал или бежал с поля боя в сражении против короля, но и по другим причинам. Сей метод обеспечивал конфискацию в казну его земель и имущества, а также «лишение прав состояния», что оставляло без наследства семью осужденного, включая майоратные земли, которые в другом случае не подлежали бы конфискации. После 1459 года объявление вне закона использовалось, чтобы отомстить и завладеть собственностью побежденных противников: после победы при Таутоне Эдуард IV объявил вне закона 113 человек, что принесло ему земель с доходом на ?18 000–30 000 в год. Среди конфискованных в течение этого раунда проскрипций были имения двух герцогов, пяти графов, одного виконта, шести баронов и нескольких дюжин джентри. Тем не менее требовалось действовать осторожно, чтобы исключить чрезмерное применение объявлений вне закона, и впоследствии многие акты были пересмотрены – хотя редко полностью – в пользу наследников, показавших свою лояльность королевской власти. Примирение было так же важно, как и принуждение в эпоху, когда не существовало полицейских сил и постоянной армии, а управление осуществлялось при сотрудничестве магнатов с короной. Родовая знать выдвигала из своих рядов лидеров политического сообщества; их власть на местах и личный авторитет имели решающее значение для руководства страной. Объявление вне закона, таким образом, стало и способом извлечения финансовой выгоды, и средством политического контроля[9 - Lander J. R. Crown and Nobility, 1450–1509. London, 1976. P. 127–158, 307–308; Hicks M. Attainder, Resumption and Coercion, 1461–1529 // Parliamentary History, 3. 1984. P. 15–31; Stacy W. R. Richard Roose and the Use of Parliamentary Attainder in the Reign of Henry VIII // Historical Journal, 29. 1986. P. 1–15.].

Обычно утверждается, что Эдуард IV и Генрих VII после 1461 года предпринимали обдуманные атаки на власть аристократии, однако эту точку зрения опровергает тот факт, что 84 % объявлений вне закона было отменено. Созданная Генрихом VI проблема состояла не столько в чрезмерной силе подданных, сколько в недостаточной силе короля. Возможно, что Эдуард IV пытался разделить аристократию и джентри на уровне органов самоуправления графствами, подрывая установившиеся политические сообщества в пользу королевской власти. Король Иоанн в 1215 году вбил клин между баронами и джентри – трюк был не нов. Однако политика Эдуарда по отмене объявлений вне закона отличалась последовательностью: цифры для рыцарей и сквайров показывают, что в этих социальных группах было отменено 79 и 76 % приговоров, и это соответствует цифрам для титулованной аристократии. Лишь на социальном уровне, не входящем в правящую элиту, цифры отмен были ниже: для йоменов, служителей церкви и торговых людей они составляли 47, 36 и 29 % соответственно. Безвестность, таким образом, не была защитой: чем ниже социальное положение человека, тем сложнее ему давалось возвращение прав и собственности. Время, которое требовалось наследникам, чтобы добиться отмены судебного решения, различалось: Эдуард IV отменил 42 из своих 140 объявлений вне закона, а 43 наследникам пришлось дожидаться вступления на престол Генриха VII. Ричард III отменил один, оставив в силе 54 приговора Эдуарда. Из 100 объявлений вне закона Ричарда III 99 отменили после сражения при Босуорте. Генрих VII смягчился в отношении 46 из 138 человек, осужденных парламентом в течение его правления. В конце концов еще шесть наследников восстановили в правах при Генрихе VIII, ни с чем остались 86 человек[10 - Lander. Crown and Nobility. P. 127–158, 307–308; Ross. Edward IV. P. 66–70; Chrimes S. B. Henry VII. London, 1972; repr. 1977. P. 207, 328–329.].

Эффективность этих мер для финансового положения короны оценить сложно. Объявление вне закона укрепило политическую власть короля, но едва ли сделало нечто большее. Если бы проскрипции оставались неизменными, огромные наследства перешли бы в королевскую казну: объявления вне закона внесли бы наибольший вклад в увеличение дохода до того, как Генрих VIII ликвидировал монастыри. Однако, хотя выручка от продаж и суммы, изъятые у наследников до возвращения их земель, были значительными, часть конфискованного имущества всегда приходилось делить с победителями после каждого этапа гражданских войн. Таким образом, объявление вне закона давало облегчение скудным финансовым ресурсам короны в краткосрочной перспективе, но долгосрочное изменение положения было им не под силу. Корона сохранила не более семи наследств знати и 17 наследств рыцарей. Остальные 119 оставшихся в казне имений принадлежали эсквайрам, священникам, йоменам и торговцам – земли сравнительно небольшой ценности. При этом надо признать, что йоркисты и Генрих VII управляли своими активами более эффективно, чем их предшественники. За исключением краткого перерыва после Босуорта они пользовались самыми современными методами управления крупными баронскими хозяйствами, передавая коронные земли из контроля казначейства, сдававшего их в аренду по фиксированным ставкам, сюрвейерам, кризисным управляющим и аудиторам, которые специализировались на максимизации прибыли[11 - Wolffe. Crown Lands. P. 51–75; Royal Demesne. P. 158–212; Ross. Edward IV. P. 373–377.].Ключевой фигурой был управляющий, отвечавший за сбор ренты, заключение новых арендных договоров, удаление плохих арендаторов и санкционирование ремонтов. Управляющий лично отчитывался в кабинете короля, который при Эдуарде IV и Генрихе VII превратился в финансовый департамент королевского двора. Королевские сундуки стали основным хранилищем, туда начали передавать и другие государственные доходы, такие как иностранные субсидии, займы и пожертвования, а также некоторые налоги. Собирать деньги в королевской казне было примерно то же самое, что хранить их под кроватью короля. Эту систему нельзя назвать прогрессивной, однако она работала: казначейство получило подчиненный статус и полностью восстановило свое влияние в финансовой системе королевства только в 1554 году, хотя там продолжали получать и ревизовать таможенные сборы и счета судебных исполнителей.

Эдуард IV начал эксперимент по увеличению «доходов от землевладения» в 1461 году, Ричард III продолжил и развил политику своего брата, а после 1487 года систему принял и усовершенствовал Генрих VII. Таким образом, именно в своем кабинете эти короли назначали чиновников, заключали сделки о продаже конфискованных имений и об опеке над наследниками до их совершеннолетия, решали вопросы с ленными сборами и в целом контролировали свои финансы. Нередко дела велись без соблюдения формальностей: Эдуард IV несколько раз принимал отчеты в устной форме, а Генрих VII сам проверял и подписывал отчеты, а затем отпускал бухгалтеров без дальнейшей проверки. Однако ни один король не мог следить за всем лично, поэтому надежные советники и друзья играли важную роль в процессе контроля над доходами от землевладений. Что было выгоднее, гибкость при принятии отчетов или непосредственное удобство, неясно, но главная цель не вызвала сомнений – извлекать из коронных земель все, до последнего пенни.

Английские королевские финансы изобилуют сложностями, однако некоторые показатели уровня и масштаба восстановления после 1461 года можно привести[12 - Wolffe. Royal Demesne. P. 212–225; Crown Lands. P. 66–86; Ross. Edward IV. P. 371–387; Chrimes. Henry VII. P. 194–218.]. Чистый доход Генриха VI в 1432–1433 годах составил ?10 500 от землевладений и ?26 000 от таможенных пошлин. Точное сравнение с доходом Эдуарда IV исключено, поскольку отчетов йоркистского казначейства не сохранилось, но в последние восемь лет его пребывания на престоле чистый доход от землевладений находился на уровне ?20 000 в год, а от таможенных пошлин – ?35 000 в год. Денежные поступления Ричарда III от земли поднялись до ?22 000–25 000 в год плюс еще около ?4600 из источников, связанных с землей. Другими словами, за время правления йоркистов доходы от землевладений удвоились. Цифры не показывают, какую часть дополнительного дохода принесла возросшая эффективность управления, а какую – выморочное и конфискованное имущество; невозможно подсчитать общие ресурсы короны, которые включали прямое налогообложение, добровольные пожертвования и зарубежные субсидии; однако, по оценкам специалистов, общий доход Эдуарда IV в его последний год на троне составляет ?90 000–93 000. Он, таким образом, стал первым королем Англии со времен Генриха II, скончавшимся платежеспособным. Возможно, в начале правления Генриха VII чистая выручка от землевладений резко снизилась, но к 1492–1495 годам она восстановилась до ?11 000 в год. А когда полностью проявилось влияние финансовой системы Генриха VII, поступления впечатляюще увеличились: в 1502–1505 годах ежегодный королевский доход из всех источников в среднем составлял ?104 800. Эта цифра фигурирует в отчете Джона Херона о денежных поступлениях в казну и заслуживает доверия. Землевладения приносили чистый денежный доход ?40 000 в год, таможенные пошлины – примерно столько же, хотя не все наличными, светские и церковные налоги ежегодно давали в среднем ?13 600. В конце правления общий доход составлял ?113 000 в год: ежегодные доходы от землевладений поднялись до ?42 000 в 1504–1509 годах. Таким образом, оценив важность методов йоркистов, Генрих VII заметно их усовершенствовал.

Тем не менее достичь стабильности только за счет финансового возрождения было невозможно. Эдуард IV и Генрих VII стали успешными правителями в значительной степени потому, что пользовались услугами усердных и знающих советников, причем замечательной чертой их общего подхода была преемственность. Из 40 советников Эдуарда IV, которые были живы после 1485 года, 22 человека стали советниками Генриха VII, прежде всего Джон Мортон, Томас Ротерхэм и Джон Динхэм. Новой династии служили и 20 советников Ричарда III, среди которых опять-таки были Ротерхэм и Динхэм. В Тайный совет Генриха VII входили 15 близких родственников различных советников Йорков, включая представителей семейств Бурчиер и Вудвилл. Другие члены Совета, например сэр Ричард Крофт и Ричард Эмпсон, тоже служили Йоркам. Такие люди внедрялись в основу Совета, которую Генрих привез с собой из ссылки в Бретани и Франции. Эдуард IV с 1461 по 1483 год имел 124 советника, однако, если исключить дипломатов, их число составит 105 человек. До мятежей 1469–1470 годов работало 60 советников: 20 представителей знати, 25 священнослужителей, 11 государственных чиновников и четверо прочих лиц. Во время его второго правления служило 88 советников: 21 аристократ, 35 священников, 23 чиновника и девять прочих. У Генриха VII с 1485 по 1509 год было 225 советников: 43 аристократа, 61 духовное лицо, 45 придворных, 49 государственных служащих и 27 юристов. Распределение мест между различными группами сходно с составом Совета Эдуарда IV, но впечатляет именно сохранность кадров[13 - Lander. Crown and Nobility. P. 171–219, 309–320; Select Cases in the Council of Henry VII / Ed. C. G. Bayne, W. H. Dunham. Selden Society, London, 1958. P. xix—xli; Chrimes. Henry VII. P. 97–114; Guy J. A. The Cardinal’s Court: The Impact of Thomas Wolsey in Star Chamber. Hassocks, 1977. P. 9–10.].

Функция Тайного совета была тройственной: консультировать короля по политическим вопросам, управлять королевством и разрешать разногласия[14 - Elton G. R. The Tudor Constitution. Cambridge, 1960; 2nd edn., 1982. P. 102.]. Члены совета, однако, имели широкий круг ответственности: совещательность и согласие были жизненно необходимы для спокойного развития политического процесса, и советникам требовалось составлять мнение в эпоху, когда повсюду распространялись слухи и предсказания. Особенно тщательную проверку позиция проходила в парламенте, но при йоркистах и ранних Тюдорах регулярных парламентских сессий парламента не было до парламента Реформации, который состоялся в 1529 году. Советники, таким образом, трудились на общее благо короля и королевства: они контролировали политическую температуру и брали на себя ответственность за управленческие решения; они создавали системы связей при дворе и в провинциях, превращаясь в глаза и уши государя, а также в его руки. На «Портрете с радугой» Елизаветы I, который хранится в Хэтфилд-Хаусе, золотистый плащ королевы расшит ушами и глазами, но не устами. Рисунки символизируют роль королевских советников, прежде всего Уильяма Сесила, лорда Берли. Как писал сэр Джон Дэвис (1569–1626), «многое она видит и слышит через них, но Решение и Выбор принадлежат ей самой».

При Эдуарде IV и Генрихе VII Тайный совет стал реальным органом власти. Соответственно, членам Совета нужно было работать эффективно, и Фортескью предостерегал Уолси, Томаса Кромвеля и Сесила, рекомендуя реформы. Он знал по опыту, что в больших аристократических советах возникают группировки и общую работу затрудняют личные законные интересы. Чтобы позволить Тайному совету действовать в качестве исполнительного органа, Фортескью убеждал исключить вельмож, претендующих на место советника только по праву высокого рождения (consiliarii nati), и предлагал назначать постоянными советниками, на основании способностей, 12 служителей церкви и 12 мирян. Выступая за такую реорганизацию, он предполагал, что высшие сановники государства автоматически войдут в Совет. Другими словами, по его замыслу советники должны были быть «умнейшими и самыми усердными людьми, которых только можно отыскать во всех частях нашей страны», хотя в знак уважения четырех епископов и четырех аристократов следовало по очереди вводить в Совет на год, доведя таким образом общий состав до 32 членов[15 - Governance / Ed. Plummer. P. 145–149, 349–350.]. И наконец, Фортескью подчеркивал, что его главный принцип – создать Совет, подготовленный содействовать «общему благу» королевства. Эта тема снова и снова возникала в сочинениях Томаса Мора, Томаса Элиота и Томаса Старки.

Однако ключевым моментом в проекте Фортескью было желание сократить в правительстве представительство двора – «камердинеров [короля] и других придворных». Поскольку Ричард II был несовершеннолетним, в парламенте несколько раз предпринимались попытки включить в Совет конкретные личности в помощь высшим государственным сановникам. Однако такие действия отражали требования политической ситуации и были обусловлены стремлением скорее заполнить Совет клиентами лидеров парламентских фракций, чем реформированием Совета. Таким образом, проект Фортескью не был парламентским: его идея отображала решение Эдуарда IV сделать свой Совет главным инструментом управления королевством. Возвышение королевского Совета в качестве органа исполнительной власти при Эдуарде IV, Генрихе VII и Генрихе VIII было постепенным. К началу правления Елизаветы реформированный Тайный совет функционировал как коллективная коллегия ведущих должностных лиц. Он обеспечивал выполнение своих решений посредством приказов, которые подписывали семь-восемь советников, и действовал в качестве непререкаемого авторитета в повседневном ведении финансовых дел, религиозном принуждении, военной организации, социально-экономической политике и местном самоуправлении. Однако конституционная традиция замедляла это развитие. Старая баронская теория, что с «представителями» тех, кто обычно созывается в парламент, следует консультироваться во времена политических кризисов, оставалась незыблемой. Эту теорию можно было применять для нападок на министров и советников, она сформировала заметную часть петиции участников «Благодатного паломничества» в 1536 году. Берли считался с ней даже во время кризиса 1584 года, когда опасались покушения на Елизавету. Соответственно, Тайный совет работал в сотрудничестве с парламентом; за исключением 1491, 1525, 1544–1546 и 1594–1599 годов, в тюдоровский период не было предпринято ни единой попытки взимать налоги без согласования с парламентом. Фортескью писал, что английский король не облагает налогами своих подданных и не изменяет законов «без согласия и одобрения всего королевства, выраженного в парламенте»; к 1461 году это было незыблемым правилом. И оно выражало силу, а не слабость. Как пояснил Генрих VIII в 1542 году: «Мы никогда не стояли так высоко в нашем королевстве, как во времена парламента, где мы будто голова, а вы – руки, соединенные вместе в одно политическое тело». Однако границы власти парламента были установлены политически: Мор поставил под сомнение, может ли все королевство в парламенте узаконить верховенство Генриха VIII над церковью, проиграл спор и потерял голову[16 - Guy. The King’s Council and Political Participation // Reassessing the Henrician Age: Humanism, Politics, and Reform, 1500–1550 // Ed. A. G. Fox, J. A. Guy. Oxford, 1986. P. 121–147; Sir John Fortescue: De Laudibus Legum Anglie / Ed. S. B. Chrimes. Cambridge, 1949. P. 86; Lehmberg S. E. The Later Parliaments of Henry VIII, 1536–1547. Cambridge, 1977. P. 170.].

Поскольку реформирование монархии началось в 1461 году и было лишь продолжено Тюдорами, которые поначалу использовали схожие с прежней династией методы управления и даже многих прежних советников, тщетно утверждать, что Босуорт ознаменовал начало нового этапа. Разумеется, это не означает, что административная преемственность была всеобъемлющей: внешняя и церковная политика Генриха VII имела новые аспекты, а фискальная интенсивность его правления не вызывает сомнений. Политика с 1455 по 1500 год была изменчивой, жесткой и упреждающей; династические изменения в 1461, 1470–1471 и 1485 годах говорят сами за себя. Тем не менее эта ситуация не уникальна. Несмотря на то что Карл VII изгнал англичан из Парижа, французские аристократы устраивали заговоры против своего короля в 1437, 1440 и 1446 годах: во многих частях Франции царил настоящий хаос. Поэтому Карл (1422–1461) реорганизовал свою армию – данный момент английская монархия упустила – и укрепил государственное финансирование: были возрождены tailles (подушные налоги) и aides (налоги с продаж), и их взимали без санкции парламента. Людовик XI (1461–1483) продолжил эту работу, вызвав гражданскую войну в 1465 году. Войну за общественное благо спровоцировали мятежники, которые – как Уорик и Кларенс в 1469 году – выдвинули «общественное благо» в качестве своей политической платформы. Клод де Сейссель (цитируя римскую историю) писал: «Люди, неспособные взять на себя управление великими делами… благодаря заслугам, милосердию и полномочиям сената нашли возможность добиться расположения народа, толкая всех на желанную для них дорогу под предлогом общего блага». Эти слова вполне могли бы принадлежать Фортескью![17 - The Monarchy of France / Ed. D. R. Kelley, J. H. Hexter, etal. New Haven: Conn., 1981. P. 41.]

Цели Карла VII, Людовика XI, Эдуарда IV и Генриха VII можно выразить одним предложением: они желали контролировать свои королевства и создать управленческий аппарат, позволяющий направить доступные средства в королевскую казну. Однако, давая рекомендации, Фортескью противоречил сам себе, когда писал об Англии как «смешанной» монархии (regnum politicum et regale), в отличие от Франции Людовика XI. Он забыл, что, если финансовое укрепление короны окажется успешным, regal (королевский) элемент возьмет верх над «политическим». При Генрихе VII и Генрихе VIII такая ситуация и начала складываться, но продажи коронных земель в 1540-е годы восстановили баланс: к 1547 году было отчуждено две трети бывшего церковного имущества, а последующие дары Эдуарда VI и Марии довели эту цифру до трех четвертей. После кончины Генриха VIII король не мог «жить на свои», несмотря на крупный захват имущества. Таким образом, все вернулось на круги своя.

Поскольку при Эдуарде IV централизация и эффективная бюрократия получили преимущество, Фортескью вряд ли не осознавал собственной непоследовательности. Дворцовые методы оставались ключевыми, хотя бы потому, что личность монарха составляла самый мощный ресурс власти. XV век был временем торжества королевского двора. «Государственные» институты, такие как казначейство и Суд лорд-канцлера, долгое время существовали при короне, но постепенно становились все менее гибкими. Внимание смещалось к «доверенной» администрации, состоящей из представителей королевского двора. Соответственно, Эдуард IV и Генрих VII руководили экспериментом по увеличению «доходов от землевладений» из своего кабинета, Генрих VIII превратил королевскую казну в собственное хранилище доходов от распущенных монастырей, а Франциск I стремился создать центральный наличный резерв на основе королевской казны и учредил новое должностное лицо, tresorier de l’Epargne (казначей), чтобы заменить устаревшую финансовую систему. Однако в середине XVI века тенденция поменялась на прямо противоположную. В частности, казначейство было модернизировано, а Тайный совет взял на себя ответственность за регулярное ведение финансовых дел, действуя в качестве коллективного органа исполнительной власти. И резервы денежной наличности, и учетные процедуры вернули в ведение казначейства. Таким образом, если Эдуард IV и Генрих VII практически ежедневно сами вникали в детали увеличения государственных доходов и осуществления денежных расходов, то Елизавета не уделяла особого внимания непосредственному надзору за движением средств и отчетностью: эти операции контролировал Берли и Тайный совет, а королева решала в принципе, как следует управлять ее доходами[18 - Starkey D. R. After the Revolution // Revolution Reassessed: Revisions in the History of Tudor Government and Administration / Ed. C. Coleman and Starkey. Oxford, 1986. P. 199–208; Knecht R. J. Francis I. Cambridge, 1982. P. 128–131; The English Court / Ed. D. R. Starkey. P. 71–118. См. также: P. 312–313.].

Проблема, которую не рассматривал Фортескью, это налогообложение в мирное время. Должны ли подданные короля оплачивать повышенные расходы управления через налоги, когда «обычного» дохода короны оказывается недостаточно? Попытки собирать налоги на невоенные нужды впервые предпринимались в 1380-е и 1390-е годы и вызвали противодействие. Генрих IV, чьи издержки и растущие долги дважды вынуждали его отстаивать свои потребности в парламенте, возобновил усилия. Однако принцип, что следует санкционировать налогообложение для субсидирования обычного управления, утвержден не был. Тем не менее эти радикальные идеи постоянно обсуждались: налогообложение мирного времени было гарантировано в период с 1534 до 1555 года. После этого взимание налогов по-прежнему связывали с содержанием королевского имущества, но Елизавета проявляла консерватизм, подчеркивая факт или угрозу войны. Принципа налогообложения исключительно как нормы, приносящей прибыль, избегали[19 - Elton G. R. Studies in Tudor and Stuart Politics and Government. 3 vols. Cambridge, 1974–1983. iii. 216–233; Alsop J. D. The Theory and Practice of Tudor Taxation // English Historical Review, 97. 1982. P. 1–30; его же Innovation in Tudor Taxation // English Historical Review, 99. 1984. P. 83–93; Harriss G. L. Thomas Cromwell’s “New Principle” of Taxation // English Historical Review, 93. 1978. P. 721–738; его же Theory and Practice in Royal Taxation: Some Observations // English Historical Review, 97. 1982. P. 811–819.]. Тем не менее Елизавета настаивала на том, что налоги должны быть доступны для «важнейших» нужд, и, когда лорд – хранитель Большой государственной печати Бэкон доказывал в парламенте, что все «чрезвычайные» расходы всегда покрывались налогами, он отказывался от утверждения Фортескью, что только «чрезвычайные» издержки выше привычного среднего уровня подлежат оплате за счет налогов.

Ренессанс – процесс, который нередко понимается неправильно. Предположения о «возрождении» изобразительного искусства, архитектуры и литературы; «новые» попытки филологов придавать черты христианства языческим авторам; связь гражданского республиканизма итальянских городов, таких как Флоренция и Венеция, с политической свободой, достоинством и совершенством человека – чрезмерные упрощения. Идея, что христианские и классические элементы западной цивилизации можно включить в более гармоничное и верное истолкование мира и человека, распространилась в Средние века, но после Данте и Петрарки ее формулировали решительнее и осознаннее. Однако дух Ренессанса пришел в Англию позже, чем в Италию; он слабее проявился в изобразительном искусстве, чем в гуманистической литературе и языкознании; и в основном был получен из вторых рук, через Бургундию и Францию, а не прямо из Италии. Лишь ввиду покровительства искусству, оказываемого Уолси и Генрихом VIII, установилось некоторое равновесие. Гуманизм, понимаемый в строгом смысле изучения произведений гуманистов, в XV веке достиг Англии, где его рафинировали ученые Лондона, Оксфорда и Кембриджа. Они выделяли платонизм и греческую литературу как средства наилучшего познания мира, а также и для литературных целей. Эта группа составляла немногочисленное меньшинство, чьи взгляды представлялись спорными; в 1510-е и 1520-е годы их вызвали на «войну грамматиков» бескомпромиссные университетские латинисты (Уолси и Томас Мор не единожды вступали в бой на стороне «греков»). Тем не менее они имели влияние. В число тех, кто мигрировал ко двору молодого Генриха VIII, принадлежали Джон Колет, Томас Линакр, Уильям Лилли, Ричард Пейс, Катберт Тансталл и сам Мор. Три гуманиста следующего поколения, Томас Элиот, Томас Старки и Ричард Морисон, находились на периферии этой группы: Элиот был платонистом, а Старки и Морисона вдохновлял итальянский гражданский республиканизм.

Гуманисты, разумеется, были не первыми, кто придавал особое значение изучению классического наследия. Чосер цитировал Овидия и римских поэтов наряду с итальянцем Боккаччо, а Джон Гауэр демонстрировал знание Secreta secretorum, которое приписывали Аристотелю, однако предшественники гуманизма в основном цитировали классиков как просто exempla или использовали как базу для аллегорических толкований. Перемена наступила в XV веке, хотя первые гуманисты были скорее меценатами, чем практиками. Епископы и аристократы заботились о карьере ученых, собирали интересные книги и рукописи, а потом передавали их в дар колледжам или монастырским библиотекам. Самым важным меценатом был Хэмфри, герцог Глостер (1391–1447): пользуясь советами Пьетро дель Монте, итальянского гуманиста, приехавшего в Англию в качестве папского сборщика налогов, он приобрел библиотеку, в которую входили переводы Платона, Аристотеля и Плутарха, труды Ливия, Цезаря, Цицерона и Светония, а также современные гуманистические трактаты Петрарки, Салутати, Поджо, Бруни и других. В литературе герцог покровительствовал Титу Ливию Фруловези, Антонио Беккариа, Леонардо Бруни (переводчику «Политики» Аристотеля), Пьеру Кандидо Дечембрио (переводчику «Республики» Платона) и Джону Лидгейту (который был знаком с произведениями Данте, Петрарки и Боккаччо, а также греческих и римских авторов). Хэмфри сподвиг Оксфордский университет включить «Новую риторику» Цицерона, «Метаморфозы» Овидия и работы Вергилия в альтернативный набор литературы для изучения риторики. За период с 1439 по 1444 год Хэмфри подарил университету 280 томов для общего пользования. Эти книги служили поощрению нового знания и возрождению знания прежних времен[20 - McConica J. K. English Humanists and Reformation Politics. Oxford, 1965; repr. 1968. P. 13–149; Weiss R. Humanism in England during the Fifteenth Century. Oxford, 1941; 2nd edn., 1957. P. 39–70.].

Другим оксфордским благотворителем был Уильям Грей, впоследствии епископ Или (ум. 1478), который в Ферраре слушал лекции Гуарино да Верона и, изучая античных классиков, страстно увлекся философией. Он поехал в Рим, познакомился там с ведущими гуманистами и, несмотря на то что сам отдавал предпочтение теологии, собирал рукописи античных и современных гуманистов, нанимая собственных переписчиков, когда возникала такая необходимость. Уильям Грей передал 200 рукописей Баллиол-колледжу и помогал в финансировании строительства библиотеки для него. Он также дарил книги Питерхаусу (колледжу Святого Петра) в Кембридже и поддерживал Никколо Перотти и двух англичан, Джона Фри и Джона Ганторпа, которым оплатил занятия в Ферраре. Фри (его также субсидировал Джон Типтофт, граф Вустер) преподавал медицину, но не менее прославился своим знанием философии и гражданского права. Он великолепно владел древнегреческим языком и переводил, читал лекции и писал трактаты по риторике в стиле, характерном для итальянского гуманизма. Его перевод Calvitii encomium («Похвала лысине») Синезия Киренского, сатиры на софистов в форме панегирика плешивости, впоследствии был опубликован в одном издании с «Похвалой глупости» Эразма Роттердамского[21 - Weiss. P. 84–140, 160–178.].

Научный обмен был обоюдным, и несколько итальянских ученых преподавали в Оксфорде и Кембридже. Стефано Суригоне читал лекции по грамматике и риторике в 1454–1471 годах, Корнелио Вителли в 1475 году преподавал греческий в Новом колледже, в число лекторов в Кембриджском университете входили Лоренцо да Савона в 1478 году и Кайо Ауберино в 1483–1484 годах. Фри (он скончался в 1465 году) стал первым англичанином, который достиг итальянского уровня знания Античности. Однако важнее отдельных личностей были организованные учебные центры, поскольку главной заботой гуманистов было образование. К 1499 году в Англии работало около 114 субсидируемых учебных заведений, 85 из которых появились после 1450 года. Первым центром гуманитарных наук, имеющим в своей структуре среднюю классическую школу, стал Магдален-колледж в Оксфорде, основанный Уильямом Уайнфлетом, епископом Винчестером (1447–1486), – он показал Уолси пример, покрывая расходы учебного заведения за счет монастырей. Магдален-колледж стремительно развивал систему образования, основу школьного учебного плана составили гуманитарные науки: учителя и бывшие студенты быстро монополизировали создание книг для обязательного чтения в школе. Джон Анвикилл, первый учитель гимназии, в 1483 году напечатал для своих учеников в английском переводе отрывки из пьес Теренция и в том же году выпустил Compendium totius grammaticae, краткое изложение трактатов Перотти и Валлы. Учебники по грамматике написали и другие преподаватели Магдален-колледжа: Джон Стэнбридж, Уильям Лилли и Роберт Уиттингтон. Надо сказать, что в 1543 году Генрих VIII объявил учебник Лилли по грамматике, изначально написанный для учеников школы Св. Павла, официальным учебным пособием для использования в школах всего королевства.

Несмотря на то что Вьенский собор (1311–1312) повелел создать условия для обучения в Оксфорде греческому языку, университет практически ничего не сделал, чтобы выполнить эту рекомендацию. Соответственно, Магдален-колледж и позже Корпус-Кристи-колледж, основанный Ричардом Фоксом, восполнили отставание. Среди тех, кто преподавал и получал основы знаний в Оксфорде, были столь разные люди, как Колет, Джон Стоксли, Уильям Тиндейл, Томас Мор и Реджинальд Поул. Пусть и пребывающее в меньшинстве, обучение греческому шло достаточно активно, чтобы в 1499 году привлечь в Оксфорд Эразма Роттердамского. Примеру Магдален-колледжа следовали и в Лондоне в школе Св. Павла, которую Колет возродил в 1508–1510 годах. В программу обучения должны были входить латинские и греческие тексты «и хорошие авторы, те, что соединяют истинно римское ораторское искусство с мудростью, особенно христианские авторы, излагающие свои знания на чистом и строгом латинском языке». Исключались «латинские примеси» схоластики, «брань, которую впоследствии внес дикий мир, все то, что скорее можно назвать позорищем, чем литературой»[22 - A Fifteenth Century School Book / Ed. W. Nelson. Oxford, 1956. P. vii-xxix; Lupton J. H. A Life of John Colet. London, 1887; 2nd edn., 1909. P. 271–284.].

Колет путешествовал во Францию и Италию в середине 1490-х годов. Линакр опередил его на десять лет, а Уильям Гроцин, начавший свое образование в Винчестере и Нью-колледже, учился во Флоренции с 1488 по 1491 год. Они единственные из своей группы обрели знание древнегреческого из итальянского первоисточника. Колет, увлеченный платонизмом Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, применил свои познания в изучении Библии. Его метод, как у Фичино, воспроизводил позицию Плотина и последующих платоников, хотя он не меньше уважал Аристотеля и его средневековых толкователей. В 1497–1498 годах Колет читал лекции в Оксфорде по посланиям апостола Павла. Его изложение стало новым словом в библеистике: он подчеркнул исторические обстоятельства, в которых создавались апостольские послания, рассматривал святого Павла как личность и описал в общих чертах веру в близкого и искупительного Христа. Такие идеи представлялись неожиданными в то время, когда преподаватель теологии Леди-Маргарет-колледжа читал лекции по Quodlibets Дунса Скота[23 - Lupton J. H. A Life of John Colet. London, 1887; 2nd edn., 1909. P. 45–87.]. Была четко сформулирована идея спасения души, и Томас Мор, принявший духовное направление Колета, многим ему обязан, как и Эразм Роттердамский, которого большинство английских гуманистов считали своим европейским наставником. Эразм, неоднократно бывавший в Англии в 1499–1517 годах, воскликнул: «Когда говорит Колет, мне кажется, что я слушаю Платона!»[24 - Froude J. A. Life and Letters of Erasmus. London, 1895. P. 43–44.] Вместе они соединили евангельское благочестие Нидерландов с христианским платонизмом. Однако взаимосвязь англичан с Эразмом идеализирована, ей присущи неотъемлемые противоречия. Эразм стремился к «душевному покою» и «умеренной реформе» через применение и культивирование критического понимания и силы гуманитарных наук. Он сторонился политики, некоторые считали его мечтателем. А Колет, Мор, Тансталл и Пейс, напротив, стали советниками Генриха VIII: они решили заниматься политикой, что Эразм не одобрил, предрекая несчастья тем, кто понадеется на королей.

Английский гуманизм имел еще одну важную грань – гуманистическое изучение права. Это началось в Италии с доказательства Валлы, что Константинов дар – подделка: документ, дарующий верховную духовную и светскую власть над Западной Европой папе Сильвестру I, изготовили в VIII или IX веке н. э. Выступление Валлы было скорее филологическим и историческим, чем конкретно юридическим, но историзм и законность фактически составляли единое целое, и попытки очистить авгиевы конюшни закона во французских и итальянских университетах проходили параллельно с событиями в юридических школах Англии[25 - Ives E. W. The Common Lawyers of Pre-Reformation England. Cambridge, 1983. P. 36–59; Ives E. W. The Common Lawyers // Profession, Vocation, and Culture in Later Medieval England. Liverpool, 1982. P. 181–217; The Reports of Sir John Spelman / Ed. J. H. Baker. 2 vols. London: Selden Society. 1977–1978. ii. 28–46, 123–142. Kelley D. R. Foundations of Modern Historical Scholarship. New York, 1970. P. 19–148.]. Английское законодательство, по существу, представляло собой общее право, закрепленное парламентскими актами; оно было и писаным, и неписаным. Писаные элементы следовало искать в судебных протоколах, опубликованных в статутах и в документах парламента; неписаный свод законов хранился в коллективной памяти юристов, в мозгах судей, практикующих адвокатов и должностных лиц, его интерпретировали и выносили решение по выступлениям сторон и утверждениям в ходе конкретного судебного процесса.

Вопреки распространенному предубеждению против законников изучение права вовсе не претило английским гуманистам, и Мор, и Элиот имели юридическую подготовку. По сути дела, обучение в юридических корпорациях в XV веке уже не было новым делом, «чтения» или лекции, проводившиеся во время Великого поста и летних каникул, вполне укоренились. Однако к 1460 году распространилась практика организовывать продуманные учебные судебные слушания, чтобы учить слушателей правильным формам выступлений сторон, а «чтения» превратились в полноценные курсы лекций, читавшиеся в течение трех-четырех недель, по два часа в день, четыре дня в неделю. Да и сам термин «чтения» перестал отвечать содержанию курса, поскольку зачитывание подготовленного текста заменили семинары по определенной теме, на котором судьи и выборные старейшины юридических школ в аудитории вступали в обсуждение с «докладчиком», а учащиеся слушали или делали записи[26 - Ives E. W. The Common Lawyers of Pre-Reformation England. Cambridge, 1983. P. 37–53.]. И Фортескью в работе «Похвала английским законам» (De laudibus legum anglie), и Элиот в книге «Правитель» (The Book Named the Governor) рассмотрели новую систему в действии. Элиот сопоставил методы судебных прений с приемами античного ораторского искусства и заключил, что изучение английского права – прекрасный способ завершить образование благородных юношей[27 - De Laudibus Legum Anglie / Ed. Chrimes. P. 116–120; The Book Named the Governor / Ed. S. E. Lehmberg. London, 1962. P. 51–56.]. Его совету последовали во второй половине XVI века, когда юридические корпорации взяли на себя роль третьего университета.

Последствия интеллектуального оживления в юридических школах можно видеть в последующие годы XV века. Впервые со времен правления Генриха II юристы начали масштабно осуществлять перемены внутри своей профессии: в Суде лорд-канцлера и Суде королевской скамьи были разработаны процессуальные нормы, отвечающие современным потребностям в делах по спорам о правах на землю, наследство, долгах, нарушениях договора, договорной обязанности выполнить деяния или услуги, мошенничеству, причинению вреда, клевете и нарушению прав купли-продажи[28 - Reports / Ed. Baker, ii. 193–298; Blatcher M. The Court of King’s Bench, 1450–1550. London, 1978. P. 90–137; Guy J. A. The Public Career of Sir Thomas More. Brighton, 1980. P. 37–79.]. Эти нововведения были внутренними реформами, которые произвели судьи, юристы и судебные чиновники. Они отразили убеждение гуманистов, что требуется менять юридическую систему, дабы она отвечала текущим социальным условиям, а не заставлять стороны судебного процесса подгонять свои заявления под устаревший закон. Кроме того, юристы приобрели осознанное представление о своей «общей эрудиции» и стали вырабатывать принципы, по которым судебная процедура была методично изложена, а писаные и неписаные законы объединены. Внимание, однако, не ограничилось светским правом: юристы – специалисты по общему праву рассматривали также каноническое и папское право. Хотя суть английского законодательства мало что унаследовала от римского права, большинство практикующих юристов знали обе системы, и в условиях гуманизма некоторые указали на противоречия между общим и каноническим правом. Они высказали доводы в пользу согласования этих двух близких частей законодательства, поскольку в определенных областях, где они пересекаются, например в делах о денежных долгах, реституции, незаконнорожденности и возрасте правового совершеннолетия, законы церкви и государства противоречили друг другу. Красноречивое меньшинство в юридических школах считало, что по одинаковым судебным делам должны приниматься одинаковые решения и в королевских, и в церковных судах, а общее право имеет приоритет над каноническим правом. Эти идеи имели огромное значение, поскольку могли привести, при поддержке короля, к политической идеологии. По сути, требование, что каноническое право должно уступить общему праву, легло в основу позиции Генриха VIII во время Реформации.

Влияние гуманизма на английское мировоззрение и вероисповедание в этот период необходимо рассматривать в сравнении. Гуманизм привлекал лишь немногих избранных, и его историческое значение, строго говоря, состоит в просветительской роли – он бросил вызов схоластике и папству. В период йоркистов и ранних Тюдоров для большинства англичан были характерны традиционные формы религиозного почитания: литургическое богослужение, мистицизм, паломничество, поклонение образам, молитвы Деве Марии и местным святым, вера в чудеса и пророческие откровения[29 - Rhodes J. Private Devotion in England on the Eve of the Reformation. Unpublished Durham Ph. D. dissertation. 1974, fos. 73–196.]. Самыми популярными религиозными писателями оставались мистики XIV века: Ричард Ролл, Уолтер Хилтон, Марджери Кемп, Юлиана из Нориджа и неизвестный автор книги «Облако неведения» (The Cloud of Unknowing). До наших дней фактически дошло больше списков произведений Ролла, чем любого другого писателя, творившего до Реформации. Эти мистики выражали протест против научной теологии и философии английских университетов: их вдохновлял Фома Кемпийский, а не Фома Аквинский. Однако акцент на жизнь, погруженную в размышления, и стремление к совершенству делает их светскими копиями монастырских наставников. Они глубоко и традиционно почитали Иисуса Христа и Страсти Христовы, в отличие от еретиков лоллардов. Обычно они погружались в темы смерти, кары, рая и ада; доктрину страдания и необходимости следовать примеру Христа; добродетели молчания и уединения, смирения, терпения, кротости и любви и концепцию жизни как борьбы между добродетелью и природой или искушениями плоти и Божьей волей. В эпоху, когда монашеская жизнь представлялась идеальным выражением христианства, мужчины и женщины в миру всеми силами старались следовать этой модели или как отдельные люди, или как члены церковной общины.

Мирская набожность до Реформации выражалась также и во вполне материальной форме. В течение XV века было построено или отремонтировано почти две трети английских приходских церквей. К сохранившимся до наших дней впечатляющим примерам, как много денег тратилось на строительство церквей в тот период, принадлежат церковь Сент-Мэри Редклифф в Бристоле, Сент-Питер Мэнкрофт в Норидже и «шерстяные» церкви в Восточной Англии. Делались многочисленные дары мужским и женским монастырям; жертвовали на обустройство приходских церквей; покупались богатые облачения, чаши и драгоценности; украшались статуи и усыпальницы. Набожные светские люди обеспечивали часовни, больницы, религиозные гильдии и начальные школы. Молебны и заупокойные мессы тоже оплачивались, а небогатые наследники покупали «огни», или свечи, чтобы зажечь их в память усопших близких. Религиозные гильдии, или братства, играли конструктивную роль в жизни всей общины, увеличивая сплоченность: они представляли собой сообщества светских и церковных людей, объединенных полом, а также социальным статусом. Женщины составляли, наверное, половину членов этих объединений, присоединяться могли и замужние, и незамужние[30 - Scarisbrick J. J. The Reformation and the English People. Oxford, 1984. P. 3–39.]. Гильдии главным образом брали на себя обязательства (во имя Святой Троицы, Девы Марии или какого-либо святого) обеспечить своим членам торжественные похороны и заупокойные мессы, но они также ремонтировали мосты и большие дороги, построили системы водоснабжения и акведуки в таких городах, как Бристоль, Норидж и Ашбертон, организовывали своим членам деловые связи и протобанковские услуги, оплачивали акушерок, следили за состоянием городских часов и играли заметную роль в гражданских церемониях и ритуалах общинного года. К примеру, для торжественного въезда Генриха VII в Бристоль в 1487 году был доставлен слон, на спине которого соорудили сцену Воскресения Христа.

Однако до Реформации в церкви главенствующую роль играло духовенство, мирянам не позволялось активно участвовать в ведении церковных дел и в богослужениях. То, что простые люди могли расслышать из мессы сквозь алтарную преграду, рассеивалось лишь на горстку тех, кто знал латинский язык. Верующие приходили поклониться Святым Дарам, но не предполагалось, что они будут причащаться более трех раз в год. На причастии они принимали только хлеб; мужчины и женщины причащались отдельно, за исключением свадебных служб. В приходах проповеди читались не так редко, как порой считают, но большинство речей, о которых нам что-либо известно, были банальными, неинтересными и скучными. Построенные на иносказаниях или отдельных историях, наполненные буйной фантазией и языческими легендами, они мало учили паству основам христианства, хотя некоторые проповедники удовлетворительно раскрывали смысл Пасхи и искупительной системы церкви[31 - Heath P. The English Parish Clergy on the Eve of the Reformation. London, 1969. P. 93–103.]. Лучшие проповеди, несомненно, звучали в Лондоне, где две трети духовенства имело хорошее образование. Однако в провинциях приходские священники, судя по всему, уступали в образованности некоторым из своих прихожан. Примерно одна пятая духовенства Кентерберийской епархии в 1454–1486 годах была выпускниками университетов, но лишь одна десятая приходских священников в графстве Суррей в то время имела университетские дипломы. Из 1429 человек, получивших должность приходского священника в епархии Линкольна с 1495 по 1520 год, 261 окончили университеты, а из 1454 кандидатов на церковные должности в Нориджской епархии в 1503–1528 годах дипломы представили 256 человек. Фактически количество людей с высшим образованием постоянно увеличивалось, хотя сомнительно, что ситуация улучшилась, пока количество образованных священников не составило значительно более серьезную часть приходского пастырства. Именно они, всего вероятнее, отсутствовали, поскольку требовались в светской и епархиальной администрации, к тому же совсем единицы имели богословское образование, что было наилучшей подготовкой для пастырской деятельности. Из священников с университетскими дипломами в Линкольнской епархии 35 % имели ученую степень по гуманитарным наукам, еще 35 % – по каноническому или гражданскому праву и лишь 11 % – по богословию[32 - Heath P. The English Parish Clergy on the Eve of the Reformation. London, 1969. P. 81–92; Bowker M. The Secular Clergy in the Diocese of Lincoln. Cambridge, 1968. P. 44–45.].

Оценить профессиональный уровень духовенства без университетского образования сложная задача, поскольку подавляющую часть нашей информации мы получаем из отчетов, составленных во время епископских или архидиаконских инспекций. Разумеется, эти отчеты составлялись только тогда, когда священники не отвечали требованиям прихода и когда их квалификация больше заботила паству, чем их духовных пастырей. Однако комментарии в литературных источниках в значительной степени нереалистичны. Персонаж поэмы Уильяма Ленгленда «Видение о Петре Пахаре» (Vision of Piers Plowman) «Священник-Лень» предпочитает наедаться, спать или возлежать в постели со своей женщиной, пока не кончится месса, не знает «Отче наш» и каноническое право, не способен понять ни единого стиха псалмов и истолковать его своим прихожанам, а главное его занятие выслеживать зайцев, однако это художественный вымысел[33 - Piers the Ploughman / Ed. J. F. Goodridge. London, 1959. 2nd edn., 1966; repr. 1968. P. 72–74.]. Священники и адвокаты были популярными объектами литературной сатиры; источником Ленгленда, несомненно, стал труд Oculus sacerdotis Уильяма Пейджа, составителя проповедей XIV века:

И много в наши дни священников, которые и сами не знают Закона Божьего, и не учат ему других. Предаваясь лени, они проводят время в пирушках и гулянках, они жаждут мирских вещей и преуспевают в этом, всегда на улицах, но редко в церкви, не торопятся разбираться в грехах своих прихожан, но всегда готовы разглядывать следы зайцев и других диких зверей… Они скорее накормят собаку, чем бедняка; скорее найдешь их за столом, чем на мессе; они хотят видеть вокруг себя слуг и служанок, а не служителей церкви[34 - Owst G. R. Literature and Pulpit in Medieval England. Cambridge, 1933. P. 278–279.].

Каноническое право требовало от священников читать проповеди минимум четыре раза в год, посещать больных, ежедневно служить мессу и принимать исповеди своих прихожан по меньшей мере раз в год. Они должны были вести честную жизнь, соответствующим образом одеваться, избегать постоялых дворов и публичных домов, а также гарантировать, что их отношения с женщинами безупречны. В действительности существовали священники, которые пропускали службы, не читали проповеди и имели опасные склонности: приходский священник Аддингтона в графстве Норгемптоншир, привлеченный к судебной ответственности Линкольнским епископским судом в 1526 году, имел двоих детей от своей кухарки и разгуливал по деревне в кольчуге. Однако огромное большинство духовенства должным образом исполняло повседневные обязанности, хотя сомнительно, читали ли они проповеди и посещали ли больных. Особенно бросалось в глаза их поведение, потому что приходскому священнику было легко начать вести себя подобно другим сельским жителям: завести отношения со своей экономкой и проводить дни, возделывая огород. Если до правления Генриха VIII в церковные суды поступало мало обвинений в правонарушениях такого рода, то к 1520 году в Линкольнской епархии 12,5 % приходских священников были объектом разговоров о том, что они «имеют женщину». Одну пятую из них не подозревали в распущенности, но другую одну пятую явно подозревали и осуждали, при этом было много других случаев безнравственного поведения[35 - Bowker. Secular Clergy. P. 110–154; Heath. English Parish Clergy. P. 104–134.]. Кроме того, более бедное духовенство старалось пополнить свой доход за счет занятий сельским хозяйством и таким образом привлекало внимание к основной экономической проблеме церкви, поскольку многие церковные приходы (в основном на севере страны) обеспечивались недостаточно; в самом деле, чтобы священнику хватало средств существования, ему требовалось обслуживать несколько церковных приходов. Другие приходы, совсем наоборот, давали стабильный доход, даже становились ходовым товаром, который светские покровители рассматривали как свободное имущество. Однако если епископы сопротивлялись настойчивым покровителям, отвергая при возможности неподходящих кандидатов на выгодную должность, то многие неудовлетворительно посвященные в сан или не соответствующие роли пастыря все равно отвечали основным законным требованиям или приходили, вооруженные папскими особыми разрешениями[36 - Heath. English Parish Clergy. P. 187–196.]. Таким образом, до Реформации церковь не знала крупных скандалов, но такие злоупотребления, как проживание вне пределов юрисдикции, обслуживание нескольких церковных приходов, внебрачное сожительство и халатное отношение приходского священника к ремонту алтаря, продолжали обращать на себя внимание. Напряжение могли вызывать также споры о церковной десятине, плата за оформление завещания и взносы наследников приходскому священнику на помин души усопшего, плата за проведение мессы по особым случаям и чрезмерно жесткое обращение к подозреваемым в ереси. На самом деле, хотя природа и степень антиклерикализма изменились, когда первый развод Генриха VIII встал на повестку парламента, он действительно существовал до наступления эпохи Тюдоров, пусть и в значительно меньшей степени, чем в Германии.

Что можно сказать с полной уверенностью, так это то, что в XV веке еретиков было значительно меньше, чем правоверных англичан, хотя точное количество лоллардов неизвестно. Создатель этого движения Джон Уиклиф (приблизительно 1329–1384) – философ-схоласт, богослов, профессор Оксфордского университета, который поступил на службу к Джону Гонту и с его помощью избежал процесса в церковном суде, когда университетская комиссия сочла его виновным в преподавании ложных учений. Его первыми последователями были интеллектуалы, а требования Уиклифа, чтобы духовенство ограничило себя пастырскими обязанностями, его поддержка перевода Библии на английский язык и многократные атаки на церковную собственность обеспечили внимание определенных политиков, которые поначалу защищали лоллардских проповедников, а затем предоставили безопасные места для переписывания рукописей лоллардов. Однако восстание сэра Джона Олдкасла (1414) радикально изменило ситуацию, поскольку укрепило уже признанную в Европе связь между ересью, бунтом и изменой, и позволило епископам приступить к систематическим преследованиям, разрешенным каноническим правом, но прежде не имевшим поддержки светского общества[37 - Thomson J. A. F. The Later Lollards, 1414–1520. Oxford, 1965. P. 4–15; Aston M. Lollardy and Sedition, 1381–1431 // Past and Present, no. 17. 1960. P. 1–44; McFarlane К. B. Lancastrian Kings and Lollard Knights. Oxford, 1972.].

До Уиклифа в Англии было мало ереси, к 1401 году на костре погибли считаные единицы еретиков. Одного альбигойца сожгли в Лондоне еще в 1210 году, а в 1222-м дьякона, перешедшего в иудаизм из любви к еврейке, лишили должности на местном совете Оксфорда и передали в руки шерифа, который отправил его на костер. Другими словами, немногие описанные случаи основывались на статутах о ереси Ричарда II, Генриха IV и Генриха V. Закон против лоллардов 1382 года осуждал еретические проповеди и приказывал шерифам и остальным людям оказывать помощь епископам, арестовывая и заключая под стражу подозреваемых, чтобы рассматривать их дела в церковных судах: ситуацию определило Крестьянское восстание предыдущего года. Принятый в 1401 году статут «О сжигании еретиков» (De heretico comburendo) разрешил казнить через сожжение лоллардов, отказавшихся отрекаться от своих убеждений или снова впавших в ересь после официального отречения и покаяния; это был первый в Англии светский законодательный акт, установивший обязанность светской власти сжигать еретиков, признанных виновными в церковных судах. И наконец, акт 1414 года обязал широкий круг светских чиновников и судей, шерифов, мировых судей и муниципальных служащих содействовать епископам в деле выявления и подавления ереси. Он также предоставлял для конфискации в пользу государства земли и имущество осужденных еретиков и уполномочивал судей Суда королевской скамьи назначать выездные сессии суда присяжных и мировых судей для раскрытия ересей посредством светских процедур предъявления обвинения и обвинительного акта, при этом обвиняемых следовало передавать епископам или их представителям для рассмотрения дела в церковных судах в течение 10 дней[38 - Guy J. A. The Legal Context of the Controversy: The Law of Heresy // CW x. The Debellation of Salem and Bizance / Ed. Guy, R. Keen, С. H. Miller. New Haven, Conn., 1987. P. xlvii-lxvii.].

То, что закон о ереси применялся в XV веке до Реформации, ясно из судебных протоколов 1423–1522 годов. Есть свидетельства о 544 судебных процессах того периода, которые завершились 375 отречениями, 19 каноническими очищениями и 29 (возможно, 34) сожжениями. (Исход остальных процессов неизвестен[39 - Ibid.].) Разумеется, это нижний предел данных – протоколы церковных судов до Реформации, как правило, неполноценны. Тем не менее понятно, что в количественном отношении ереси не составляли серьезной угрозы до разрыва с Римом, хотя были ли они угрозой по существу, судить сложно, так как в конце XV века наблюдался рост популярности лоллардов в отдельных регионах. К ним относились прежде всего графства Эссекс и Кент, Чилтернские холмы, долина Темзы, Мидлендс (центральные районы Англии), части Восточной Англии, города Бристоль, Ковентри, Колчестер и уорды (районы) Лондона Коулман-стрит, Крипплгейт, Кордвейнер и Чип. Позже лолларды, чье происхождение можно проследить, были в основном ремесленниками – ткачи, портные, перчаточники и скорняки – или посредниками в торговле тканями. Однако в Ковентри их сторонниками оставались некоторые видные горожане и бывший мэр. В Лондоне тоже были лолларды в коммерческих и властных кругах. На самом деле в начале XVI века лондонские лолларды, похоже, считали себя пионерами южного раскола. Правомерность такого мироощущения подтвердил тот факт, что их система взаимосвязи в 1520-е годы оказала большую помощь в распространении лютеранской литературы, как ранее в работе с собственными переводами Библии и циклами проповедей[40 - Thomson. Later Lollards; C. Cross, Church and People, 1450–1660. Fontana edn., 1976. P. 31–52.].

Насколько серьезно лоллардов можно считать предтечей протестантской Реформации, вопрос спорный. Они всячески критиковали власть папы римского и католическое духовенство; отвергали пресуществление при евхаристии, почитание икон, обязательную исповедь, индульгенции, паломничество и использование музыки во время совершения мессы. Единственным авторитетом для веры они признавали Священное Писание, читали проповеди и распространяли среди своих последователей Библию и религиозные трактаты в переводах на английский язык. Однако когда с ними столкнулись первые протестанты, две группы не всегда сходились во взглядах[41 - Davis J. F. Heresy and Reformation in the South-East of England, 1520–1559. London, 1983. P. 5.]. Тем не менее, пусть в среде лоллардов существовали различные направления, а учение Уиклифа выходило за рамки понимания простого человека, оксфордский реформатор опередил свое время в совершенно ином отношении: его неоднократные настояния, что «реформация церкви» в первую очередь политическое дело, подтвердил Генрих VIII. Как и германские императоры во время борьбы с папством за право назначения епископов, Уиклиф проводил различие между главами христианской церкви первых веков и их преемниками: в начальную эпоху христианства верховная власть принадлежала светским христианским монархам, а папы и священство довольствовались проповедованием истинной веры и проведением таинств. Таким образом, Уиклиф выступал за воссоздание Апостольской церкви, в которой светские правители вернут тиранов-священников к святости и лишат их власти[42 - Wilks M. Reformatio Regni: Wyclif and Hus as Leaders of Religious Protest Movements // Schism, Heresy and Religious Protest / Ed. D. Baker. Cambridge, 1972. P. 109–130.]. Подобно Генриху VIII, он представлял себе государство в виде верховной власти короля и требовал роспуска религиозных орденов на том основании, что верховная власть не может мириться с существованием независимых конфессиональных корпораций. Все люди должны быть равны как подданные короны; при новом порядке организации общества, построенном в результате Реформации, граждане будут подчиняться светскому монарху как главе церкви и королю.

Уиклиф потерпел неудачу, потому что его патрон Джон Гонт не стал подвергать опасности стабильность королевства согласием проводить политику радикальных преобразований и поскольку слабость короны, а также фракционная природа политики во время малолетства Ричарда II препятствовали единству действий. (Генрих VIII, напротив, решительно поддержал радикалов.) Однако идея, что Реформация – это революция самого правителя, административный акт, введенный сверху разумным государством, была такой же пророческой, как и соединение настоящего государства с верховной властью. В этом отношении идеи Уиклифа выросли из обстоятельств Великой схизмы, когда католическая церковь уступила национализму. Однако, хотя Англия была более централизованным, менее плюралистичным обществом, чем Франция, здесь национальная идентичность формировалась поздно и явилась скорее результатом, чем причиной протестантской Реформации. Существование острого чувства «английскости», или «национальности», в XV веке совершенно очевидно, но понимания Англии как национального государства не было. На Констанцском соборе (1414–1418) представители Генриха V подчеркивали общий язык, территорию и кровное единство англичан, отстаивая отдельное право голоса. Однако если эти признаки и были отличительными характеристиками нации, то значение «границ» стало ощущаться острее, когда свое влияние оказала потеря Генрихом VI континентальных владений. Идентичность Англии быстро ассоциировалась с береговой линией. Поэма 1436 года «Клевета на английскую политику» (The Libel of English Policy), призывающая защищать на море английскую торговлю, гласила[43 - Political Poems and Songs Relating to English History / Ed. T. Wright. 2 vols. London, 1859–1861. ii. 202.]:

У наших берегов храните море крепко,
Оно для нас ограда на века,
Если бы Англия была городом,
Море вокруг служило бы городской стеной[44 - Keep then the sea about in special, / Which of England is the round wall, / As though England were likened to a city, / And the wall environ were the sea.].

Неизвестный автор трактата «Английские товары» (The Commodities of England, 1451) повторяет, что Англию узнают по ее естественным границам и характерным языкам – он назвал английский, валлийский и корнуоллский. Однако географическую, лингвистическую или кровную «национальность» никак нельзя было приравнять к национальному суверенитету, пока английская церковь сохраняла законодательные учреждения и судебную систему, заявлявшие, в пределах своей компетенции, о независимости от государства[45 - The Works of Sir John Fortescue, Knight, Chief Justice of England and Lord Chancellor to King Henry the Sixth / Ed. T. Fortescue [Lord Clermont]. 2 vols.; London, 1869. i. 549–554.].

Действительно, Англия XV века имела утвердившуюся политическую теорию: королевством управлял монарх, который был верховным законодателем, но не мог сам ни устанавливать законы, ни взимать налоги со своих подданных без согласования с парламентом[46 - Chrimes S. B. English Constitutional Ideas in the Fifteenth Century. Cambridge, 1936. P. 300–324; Elton. Studies, ii. 28–29.]. Однако англо-папский Авраншский компромисс (1172) закрепил за церковью право на саморегулирование и юрисдикционную самостоятельность конвокаций в Кентербери и Йорке, а также церковных судов, записанные в водной статье Великой хартии вольностей. Король Иоанн обеспечил «нам и нашим наследникам навечно, что Английская церковь будет независимой, ее права сохранятся полностью, и привилегии не пострадают». Короли много раз подтверждали это соглашение. Политики вступили в игру, когда церковная судебная практика затронула гражданские права королевской власти и светских лиц: парламент блокировал папские постановления и спорные декреты в годы правления Эдуарда III, Ричарда II, Генриха IV и Генриха V. Тем не менее громкие дела не превращались в действующее право, а общественное мнение по большей части было за сохранение статус-кво и против радикального изменения. Как сетовал Уиклиф, возражения против перемен не кончались: говорили, что изменение вызовет беспорядки; что даже в этом случае успех не гарантирован; что не пришло время; что не сложились условия. Он наталкивался на «обычные ответы чиновников любому реформатору, который хочет изменить положение вещей, причем без промедления»[47 - Wilks. ‘Reformatio Regni’. P. 123.]. Джон Гонт считал, что подвергнуть риску стабильность королевства хуже, чем лишить девственности королевскую дочь. Таким образом, установленная юридическая структура, в которой параллельные правомочия церкви и государства сосуществовали и подчинялись соответственно папе и королю, подтверждает, что понимание Англии как унитарного государства было анахронизмом до 1530-х годов. Однако вопрос, равнялся ли сам по себе разрыв Генриха VIII с Римом созданию единого государства, потребует изучения.

2

Ситуация в стране

Англия и Уэльс были преимущественно аграрными государствами, которые после 1520 года постоянно испытывали давление избыточной численности населения. Возросший спрос на продукцию, стимулировавший развитие капиталистического сельского хозяйства и более прибыльной индустриальной экономики, открывал очевидные возможности, однако резкий рост населения неизбежно вел к инфляции, спекуляции землей и продовольствием, безработице, нищете, бродяжничеству и грязи в городах. Мощь государства была ничтожна перед лицом демографических, экономических и социальных перемен, но мы можем сравнительно оптимистично рассматривать этот период по одной важнейшей причине – несмотря на несколько региональных кризисов, тюдоровской Англии удалось себя прокормить. Крупной национальной продовольственной катастрофы страна избежала.

Да, после неурожаев 1519–1521, 1527–1529, 1544–1545, 1549–1551, 1554–1556, 1586–1587 и 1594–1597 годов смертность повысилась. Самые страшные неурожаи были в 1555–1556 и 1596–1597 годах. Поскольку воздействие неурожая в каждый конкретный год ощущалось до сбора следующего хорошего или среднего урожая, самая высокая смертность фиксировалась в 1555–1557 и 1596–1598 годах. Первый период был особенно суров, поскольку он совпал с эпидемией гриппа, которая началась в 1555-м и достигла пика в 1557–1559 годах. Затем, когда урожаи 1596 и 1597 годов погибли от дождей, самый страшный голод за столетие ударил по горным районам и долинам со смешанным земледелием, где шли особенно сильные дожди. Однако север Мидлендса, Эссекс и юго-запад страны погодные аномалии 1557–1559 годов практически не задели, а в 1596–1598 годах от голода пострадало относительно незначительное количество районов Восточной Англии и Центрального Мидлендса плюс несколько на юго-востоке[48 - Wrigley E. A., Schofield R. S. The Population History of England, 1541–1871: A Reconstruction. London, 1981. P. 645–685; Palliser D. M. Tawney’s Century: Brave New World or Malthusian Trap // Economic History Review, 2nd ser. 35. 1982. P. 339–353; The Agrarian History of England and Wales, iv. 1500–1640 / Ed. J. Thirsk. Cambridge, 1967; Hoskins W. G. Harvest Fluctuations and English Economic History, 1480–1619 // Agricultural History Review, 12, 1964. P. 28–46; Harrison C. J. Grain Price Analysis and Harvest Qualities, 1465–1634 // Agricultural History Review, 19, 1971. P. 135–155.].

Кроме неурожаев, минимум раз в десятилетие краткосрочные кризисы вызывали бубонная чума, пневмония, оспа и вирусное заболевание, называемое «потницей». Однако после опустошения страны, произошедшего в результате черной смерти, эпидемии чумы в некотором роде сделались локальными, о чем говорит тот факт, что крупные вспышки болезни в Девоне в 1546–1547 и 1589–1593 годах, а также в Стаффорде в 1593 году не перекинулись на соседние регионы. В 1520-е и 1590-е годы крупнейшие эпидемии, похоже, ограничивались Лондоном. Конечно, в тот или иной раз на большинстве территорий чума или грипп уносили 10 % (и более) населения. Однако главными центрами эпидемий чумы были Лондон, дельта Темзы и примыкающие районы Колчестера, Ипсвича и Нориджа. Эти наиболее густонаселенные районы были особенно уязвимы, поскольку отходы животноводства в дренажных канавах и текущие по улицам человеческие испражнения привлекали крыс и мух. Таким образом, тогда как смертность вследствие неурожая тяжелее била по нагорьям, где зерновые выращивались в рискованных условиях и где зерно приходилось покупать, эти же регионы обычно не затрагивались чумой вследствие их изолированности. И напротив, если голод щадил многие районы на юго-востоке и в Восточной Англии, которые имели местные продовольственные ресурсы и удобный доступ к импортному зерну из-за границы, то грязные города, низины с многоотраслевым животноводством и районы с хорошими дорогами больше других страдали от чумы[49 - Wrigley, Schofield. Population History. P. 174–179, 207–210, 234, 531, 645–685; Hatcher J. Plague, Population and the English Economy, 1348–1530. London, 1977; Cornwall J. English Population in the Early Sixteenth Century // Economic History Review, 2nd ser. 23, 1970. P. 32–44; Appleby A. B. Famine in Tudor and Stuart England. Liverpool, 1978; Appleby A. B. Disease or Famine? Mortality in Cumberland and Westmorland, 1580–1640 // Economic History Review, 2nd ser. 26, 1973. P. 403–432; Fisher F. J. Influenza and Inflation in Tudor England // Economic History Review 18, 1965. P. 120–129; Slack P. Mortality Crises and Epidemic Disease in England, 1485–1610 // Health, Medicine and Mortality in the Sixteenth Century / Ed. C. Webster, Cambridge, 1979. P. 9–59; Slack P. The Impact of Plague in Tudor and Stuart England. London, 1985; Palliser D. M. Dearth and Disease in Staffordshire, 1540–1670 // Rural Change and Urban Growth, 1500–1800: Essays in English Regional History in Honour of W. G. Hoskins / Ed. C. W. Chalklin, M. A. Havinden. London, 1974. P. 54–75.].

Таким образом, хотя голод и болезни принесли опустошение в затронутые районы, особенно в города 1590-х годов, массовой гибели людей в масштабах страны, как в XIV веке, не случилось даже во время эпидемии гриппа 1555–1559 годов. Действительно, вдобавок к другим трудностям режим Марии I столкнулся с самой высокой смертностью со времен черной смерти: численность населения снизилась на 200 000 человек, или на 6 %. Однако, поскольку некоторые районы страны были задеты незначительно, не подтверждается предположение, что эта ситуация явилась национальным кризисом с точки зрения ее географического распространения. Кроме того, прирост населения прекратился лишь на время. В самом деле, хронология, интенсивность и ограниченность пространства, на котором царил голод в XVI веке, говорят о том, что нехватка продовольствия в Англии со временем скорее уменьшалась, чем усугублялась, а эпидемии забирали меньше людей, чем раньше, в пропорции к росту численности населения. В сельской местности не было кризисов на протяжении двух третей правления Елизаветы, и сельское население оставалось избыточным. Когда в городах смертность превосходила рождаемость, этого избытка было достаточно и чтобы увеличить количество остающихся на земле, и чтобы компенсировать городские потери за счет миграции в города.

Вопрос дискуссионный, но есть масса доводов за то, что Англия при Тюдорах была экономически более устойчивой, более обширной и более уверенной, чем в любой другой период со времен римского завоевания Британии. Восстановление численности населения после опустошений черной смертью происходило медленно – медленнее, чем во Франции, Германии, Швейцарии и некоторых итальянских городах. Процесс экономического оживления в доиндустриальных обществах в первую очередь зависел от народонаселения, и тут нам помогут цифры. До голода 1315–1317 годов и черной смерти (1348–1349) население Англии и Уэльса насчитывало от четырех до пяти миллионов человек, возможно, даже от пяти с половиной до шести миллионов, но к 1377 году последующие бедствия сократили его до двух с половиной миллионов. К 1450 году произошло дальнейшее снижение до двух миллионов, но на этом уровне численность населения стабилизировалась, а к концу столетия начался постепенный рост. Тем не менее в 1525 году численность в Англии (без Уэльса) все-таки не превысила 2,26 миллиона. К тому же на первых порах рост народонаселения был медленным, прерывистым и, возможно, ограничивался только определенными районами. Лишь в 1520 году рост ускорился, а после 1525 года стал стремительным (см. таблицу 1). С 1525 по 1541 год население Англии росло очень быстро – впечатляющий взрыв после долгого затишья. С 1541 года темп роста несколько ослабел, но население по-прежнему продолжало увеличиваться, только в конце 1550-х годов этот процесс прекратился, и в 1601 году численность населения составила 4,10 миллиона человек. Кроме того, население Уэльса выросло примерно с 210 000 человек в 1500 году до 380 000 в 1603-м.

Таблица 1. Численность населения Англии, 1525–1601 годы

Источник: E. A. Wrigley and R. S. Schofield. The Population History of England, 1541–1871: A Reconstruction (London, 1981), 531–532, 568

Эти изменения стали результатом сложного процесса. Медленный прирост населения в XV веке частично был обусловлен болезнями и в городах, и в сельской местности. Однако играли свою роль два еще более важных фактора – низкая рождаемость и ограничение роста семьи вследствие позднего брака. Похоже, что многие пары откладывали свадьбу, пока им не исполнится минимум 25 лет, тогда как во времена подушного налога 1377 года женщины обычно выходили замуж в 15–19 лет. Сокращение населения до 1500 года, таким образом, обусловливалось низкой рождаемостью и высокой смертностью: анализ завещаний показал, что в период 1430–1480 годов 24,2 % мужчин умирали холостыми, а 49 % тех, кто все-таки женился, умирали, не имея наследника мужского пола[50 - Clay C. G. A. Economic Expansion and Social Change: England, 1500–1700. 2 vols.; Cambridge, 1984. i. 13.]. Однако такие обстоятельства создавали видимость процветания: арендная плата за землю снизилась, поскольку арендаторов стало меньше, а лорды отказывались от самостоятельного возделывания своей земли, отдавая ее арендаторам на благоприятных условиях. Также снизилась рента и на традиционные крестьянские держания, отработочные повинности заменили, а вилланство (личная зависимость) к 1500 году сохранилось лишь в некоторых районах Восточной Англии. После 1349 года в ответ на сокращение рабочей силы выросла заработная плата в денежном выражении, а цены на продовольствие упали из-за снижения спроса на рынке. Возможно, это процветание вызвало увеличение рождаемости, а может быть, стимулом стало понижение брачного возраста. Похоже, что к 1480-м годам в брак стала вступать более значительная часть населения, что, должно быть, способствовало повышению уровня рождаемости. Несмотря на плохие урожаи в 1519–1521, 1527–1529 и 1544–1545 годах, рождаемость была высокой в 1550 году, на этот год имеются свидетельства приходских книг. Демографы также рассчитали, что ожидаемая средняя продолжительность жизни после 1564 года была выше, чем раньше, хотя она колебалась с 41,7 года в 1581 году до 35,5 – в 1591-м. Действительно, с 1564 до 1586 года смертность была ниже того уровня, на который она снова поднимется в конце Наполеоновских войн: ожидаемая продолжительность жизни равнялась примерно тридцати восьми годам. Хотя не следует забывать, что многие дети умирали в младенчестве, некоторые люди доживали до 50 лет, а кто-то и до 90, основная часть правления Елизаветы прошла без кризисов: годовой уровень смертности никогда не превышал 2,68 % населения[51 - Wrigley, Schofield. Population History. P. 234, 528.]. Ускорение роста населения, таким образом, было вполне возможно: повышение рождаемости после 1500 года дополнялось постепенным снижением смертности.

Однако территориально население распределялось неравномерно, поскольку в условиях аграрной экономики люди жили в основном там, где земля могла их прокормить. При Тюдорах 90 % населения проживало в сельской местности, остальные – в городах, но три четверти обитали к югу и востоку от линии, которую можно провести от реки Северн до Хамбера. Хотя немногие фермеры были полностью самодостаточны и все больше людей пользовались рынками для продажи или обмена излишков сельскохозяйственной продукции, каждому региону или району приходилось иметь собственные основные средства существования: некоторые занимались и земледелием, и животноводством, и лесным хозяйством. Чему район будет уделять основное внимание, зависело от климата, почвы и склона, но в юго-восточной части страны главным образом находились основные регионы земледелия, смешанного хозяйства и сельскохозяйственного производства. В северных графствах были ограниченные земледельческие районы, но там и в Уэльсе, а также в Девоншире и Корнуолле далеко на юго-западе располагались обширные свободные пастбища, болота и горы, а поселения встречались редко. Удобную разделительную линию можно провести между Тизмутом и Уэйтмутом: она отделяет более густонаселенные южные и восточные графства, где превалировало возделывание зерновых и содержание домашнего скота, от пастушеских регионов к северу и западу, где разводили овец, лошадей и крупный рогатый скот. Есть и очевидные исключения из общего правила: богатые пастбища Болотного края (в графствах Кембриджшир, Линкольншир и Норфолк) и лесные пастбища Кента и Сассекс-Вилда были скотоводческими анклавами на юго-востоке, а в районах смешанного хозяйства Херефордшира и в приграничной полосе с Уэльсом выращивали зерновые на северо-западе.

Кроме Лондона, самыми крупными городами были Норидж, Бристоль, Эксетер, Йорк, Ковентри, Солсбери и Кингс-Линн, однако ко времени правления Генриха VIII население ни одного из них не превышало 12 000 человек, за исключением Лондона, который, по всей видимости, был домом для 60 000 жителей. Население Нориджа насчитывало 12 000 человек, Бристоля – 10 000, Эксетера, Йорка и Солсбери – 8000, Ковентри – 7500, а Кингс-Линна – 4500. Население маленьких городков, таких как Оксфорд, Кембридж, Ипсвич, Кентербери, Колчестер и Ярмут, составляло от 2600 до 5000 человек, а остальных и того меньше: в Шеффилде жило 2200 человек, в Стаффорде – 1550 даже в 1620 году. В отличие от городов континентальной Европы ни в одном из провинциальных городов периода Тюдоров население не превышало 20 000 человек, в Норидже, правда, было 18 000 жителей до эпидемии 1579 года. Примерно 10 % населения в те времена проживало в городах, но половина этого количества всегда приходилась на Лондон. Эти пропорции сохранялись в течение всего XVI века: численность населения Лондона выросла до 215 000 к 1603 году, и общее количество жителей провинциальных городов примерно соответствовало тому. В конце правления Елизаветы в Норидже было 15 000 жителей, в Бристоле – 12 000, в Йорке – 11 500, в Эксетере и Ньюкасле-апон-Тайн по 9000 в каждом, в Кингс-Линне, Ковентри, Солсбери, Плимуте, Оксфорде, Кембридже, Ипсвиче, Кентербери, Колчестере, Ярмуте, Шрусбери, Вустере и Честере от 5000 до 8500. Однако в течение XVI века существовала значительная разница в темпах роста провинциальных городов: устойчивый рост показывали признанные центры или места, где наблюдалось самое быстрое экономическое развитие, – например, Норидж, Йорк, Ньюкасл-апон-Тайн, Кингс-Линн и Ярмут.