Перст королевы. Елизавета: Последний монарх из дома Тюдоров

Так как доступ на неформальные аудиенции был весьма ограничен, контролировать советников Елизавете было труднее, чем ее отцу[52 - Генрих III Французский поймет, что за уединенность приходится платить. В 1584 году, устав от постоянных просителей и посетителей, он, следуя примеру Елизаветы, организовал свой двор так, чтобы у него была возможность проводить больше времени наедине с собой, в кабинете. Однако именно в личных покоях он был убит. См.: CSPF, 1584–1585. P. 184–185; M. Chatenet. La Cour de France au XVIe si?cle. Paris, 2002. P. 139–140, 147–154.]. С Бёрли она встречалась каждый день, иногда даже поздними вечерами – но каким образом она могла проверить, сообщил ли он ей все, что ей нужно знать? В конце концов, именно Уильям Сесил контролировал доступ к государственным бумагам, давал надлежащие инструкции английским послам, вел переговоры с иностранными дипломатическими миссиями, отслеживал корреспонденцию королевы и составлял королевские прокламации. С годами Елизавета начала замечать, что многие из ее советников действовали слишком уж «дружно», и пыталась искать независимые источники информации, когда подозревала, что ей врут; училась она и настраивать одних приближенных против других[53 - N. Mears. Queenship and Political Discourse in the Elizabethan Realms. Cambridge, 2005. P. 40–66; N. Mears. Politics in the Elizabethan Privy Chamber: Lady Mary Sidney and Kat Ashley // Women and Politics in Early Modern England, 1450–1700. J. Daybell (ed.). Aldershot, 2004. P. 67–82.]. Знаменателен следующий случай, произошедший в 1570 году. Бёрли уже выходил из покоев по окончании аудиенции, когда королева обратилась к сэру Томасу Хинеджу, сладкоречивому члену Тайного совета, явно давая понять, что желает услышать и его мнение. Впоследствии Бёрли разнес Хинеджа столь сурово, что тот сравнивал его слова со «сполохами молний». В свою защиту Хинедж заявил, что это королева обратилась к нему с вопросом. Разве мог он ей не ответить?[54 - Haynes. P. 602.] Елизавета, в свою очередь, была до крайности удовлетворена подобным разбирательством между двумя господами, ведь ей удалось поколебать уверенность Бёрли в его абсолютном влиянии на нее. По некоторым источникам, в отместку за подковерные интриги Бёрли, пытавшегося заставить ее выйти замуж и урегулировать порядок престолонаследования через парламент, королева иногда улыбалась Хинеджу.

Бюрократическая система, во главе которой встала Елизавета, не благоприятствовала правителю-женщине. В 1540-х годах при Генрихе VIII Тайный совет состоял из 10–19 человек и славился слаженной работой. На этот орган король возложил ответственность за отправление основных административных функций, оставив себе решение ключевых государственных вопросов. Хотя Генрих и не любил делить ни с кем королевские полномочия, регулярные заседания совета он почти никогда не посещал, поручив главному секретарю докладывать ему о решениях Совета постфактум. Ни один советник не посмел бы укрыть от короля информацию или сообщить ему ложные сведения. Как правитель-женщина Елизавета оказалась в затруднительном положении: если ее советники-мужчины не планировали в полной мере вовлекать королеву в рабочий процесс и держать ее в курсе дел, у нее самой не оставалось способа оперативно выяснить, какие шаги они вознамерились предпринять. Единственное, что можно было сделать, – это расспросить каждого по отдельности и сличить показания с тем, что ей сообщил Бёрли. С такой же проблемой столкнулась и Мария Тюдор, обнаружив в какой-то момент, что ее советники предпочитают докладывать обо всем ее супругу-консорту Филиппу II, хотя закон не допускал разночтений: королева и после замужества оставалась «первой и единственной государыней».

Елизаветинские советники собирались несколько раз в неделю в 9 часов утра. Центральной фигурой на заседаниях был Бёрли, а формат и повестка определялись самими участниками. Если возникали вопросы особой важности, Елизавета могла потребовать их рассмотрения, но обычно во время ежедневной аудиенции Бёрли просто рапортовал королеве о ходе обсуждения. Когда речь шла о важных проблемах, он составлял заметки, перечисляя аргументы за и против того или иного решения[55 - Например, SP 52/10, nos. 62–63.]. Порой он вручал Елизавете официальный документ, называемый «предварительным консенсусом», в котором приводилась согласованная позиция членов Совета[56 - Например, SP 12/17, no. 1; Hardwicke State Papers, I. P. 180–186.]. В иных случаях он пересказывал содержание заседаний по памяти. Секретари Тайного совета вели протоколы, но делалось это поверхностно – в основном мы находим отметки о присутствии тех или иных членов; бо?льшая часть административной работы Совета велась посредством писем. Полный отчет о содержании обсуждений и результатах заседаний сохранялся исключительно в памяти присутствующих. Нередко решение принималось, а королеву просто ставили перед фактом.

Елизавета даже не каждое свое письмо писала своей рукой, хотя большинство биографов с пользой для собственной концепции исходят из обратного. Собственноручно Елизавета обычно составляла важные депеши иностранным принцам, а также послания с соболезнованиями верным слугам, перенесшим тяжелую утрату. Как сообщает любимый крестник королевы Джон Харингтон, однажды она умудрилась одновременно писать от руки одно письмо, надиктовывать другое и поддерживать разговор[57 - Harington, II. P. 316–317.]. И все же сто?ит отыскать черновики, как снова и снова оказывается, что письма Елизаветы и ее указания английским послам в иностранных державах на самом деле сочинялись Бёрли или иными советниками, а королеве передавались только на подпись[58 - Например, SP 52/8, nos. 70 (Burghley s draft); BL, Cotton MS, Caligula B. X, fos. 261–262v (final version as sent); SP 52/12, no. 20 (Burghley s draft); SP 52/12, no. 19 (final version as sent).].

Наглядно этот процесс описал в 1567 году посол Испании в Лондоне Диего Гусман де Сильва, который наблюдал королеву за работой в ожидании аудиенции. Он сообщает о письме, которое требовалось послать королевскому представителю в Шотландии. «Я видел письмо, – подчеркивает Гусман, – хотя прочесть его не мог». Один из тайных советников Елизаветы, давний фаворит и королевский конюший Роберт Дадли, граф Лестер надиктовал послание секретарю на глазах пораженного Гусмана, «а после в моем присутствии взял его и понес на подпись королеве»[59 - CSPSp, 2nd Series, 1558–1567. P. 669.].

О многом говорит записка, поданная Бёрли в 1565 году Мэттью Паркеру, первому в правление Елизаветы архиепископу Кентерберийскому, в которой главный королевский советник раздраженно сообщает, что королева, возможно, пожелает внести такую правку в письмо, какой «он дозволить не может». Здесь Сесил практически повторяет слова, сказанные им ранее, когда он угрожал Елизавете уходом в отставку, снова демонстрируя, что власть целиком сосредоточена в его руках[60 - Correspondence of Matthew Parker, DD. J. Bruce, T. Thomason Perowne (ed.). Cambridge, 1853. P. 223. Благодарю Стивена Олфорда за указание на этот источник.]. Точно известно только об одном случае, когда в начале своего правления в подобной ситуации Елизавета проявила настойчивость и не позволила вечно сующим всюду свой нос приближенным навязать ей свою волю. В 1566 году она лично написала письмо вновь назначенному лорд-депутату Ирландии, которого тот очень ждал и факт получения которого ему было приказано скрывать:

Грамота эта да будет хранима одним Вулканом, а у вас она да пребудет лишь на время, необходимое для прочтения, и ни единой Божьей твари ни слова о ней сказать не дозволяю. Такое мое вам указание, как я на то право имею. От меня вы только такие письма получали, что были писаны моими секретарями[61 - Collins, I. P. 7–8; HMC, De L Isle and Dudley MSS, II. P. 2.].

Установить авторство каждого из 15 000 дошедших до нас писем и приказов, посланных от имени королевы в течение сорока четырех лет ее правления, – дело долгого и кропотливого труда. По примерным оценкам, собственноручно Елизаветой написано или надиктовано не более 2400 документов[62 - Я опирался на письма, сохранившиеся только в черновиках или в копиях, однако с официальной подписью «написано ее собственной рукой» на обороте (см., например, SP 78/36, fos. 8–9v; SP 52/51, no. 75). У Р. Аллинсона в общей сложности 3000 писем, написанных королевой, однако это вместе с теми, что подписаны просто ее инициалами E. R.; не все из них могли быть продиктованы ею лично. См.: R. Allinson. A Monarchy of Letters: Royal Correspondence and English Diplomacy in the Reign of Elizabeth I. New York, 2012. P. xii.]. Королева просто физически не могла бы уследить за всем количеством бумаг, циркулировавших при ее дворе, и в первые двадцать лет правления наиболее секретные и важные письма определенным лицам и послам составлялись советниками Елизаветы во главе с Бёрли лишь на основании ее устных указаний. Порой высшие сановники использовали столь слабый контроль над своими действиями в корыстных целях. Несколько раз в течение 1560-х годов имели место весьма вопиющие случаи – обычно дело касалось Марии Стюарт, – когда указания послам отправлялись после длительных споров между Елизаветой и Бёрли, причем последний чаще одерживал в них верх[63 - Например, SP 52/8, nos. 53–5 (drafts with amendments); BL, Cotton MS, Caligula B. X, fos. 218–219 (final version as sent). Известен случай, когда Елизавета и Бёрли дали сэру Николасу Трокмортону противоречившие друг другу инструкции. См.: SP 52/13, nos. 81, 83; SP 52/14, no. 1.]. Аналогичным образом сами послы посылали сокращенную и вычищенную версию отчета королеве, а более полную – ее первому министру.

Конечно, столь непрозрачная система управления поддерживалась не только неопытностью молодой королевы и огромным документооборотом. Слабость контроля над аппаратом играла на руку не одному Бёрли со товарищи, но и самой Елизавете, поскольку давала ей возможность снимать с себя ответственность за собственные решения. В 1570 году, спустя два года после того, как она без тени стыда повелела под прикрытием шторма, бушевавшего в Ла-Манше, захватить генуэзский парусник, перевозивший в Нидерланды 155 сундуков золота в качестве платы войскам Филиппа II, она пишет четвертой супруге Филиппа Анне Австрийской[64 - Анна Австрийская – дочь императора Священной Римской империи Максимилиана II и Марии Испанской. – Прим. автора.]: «Пусть недавнее прошлое было ознаменовано раздором меж нами и королем Испании», случилось это по вине «иных злонамеренных чинов»[65 - Sotheby s sale of 15 July 2014, lot 403.]. Так королева исполнилась намерения переложить на других вину за ухудшение англо-испанских отношений.

Елизавете было немногим больше двадцати, когда она поняла, что свое участие в политических делах, последствия которых потенциально взрывоопасны, следует скрывать. Именно в этот период жизни будущая королева оказалась в центре сразу двух заговоров против ее венценосной сестры-католички Марии Тюдор, самым крупным из которых было, конечно, восстание сэра Томаса Уайетта 1554 года. На следующий день после того, как зачинщика обвинили в государственной измене, к Елизавете явилась целая делегация советников Марии с намерением арестовать девушку и предъявить ей обвинение в соучастии в мятеже[66 - CSPSp, 1st Series, 1554. P. 166–167.]. Сановники поинтересовались, почему вдруг она засобиралась из Хартфордшира в принадлежавший ей замок Доннингтон в Беркшире, хранитель которого был одним из ближайших друзей Уайетта. Однако доказать, что Елизавета лично отдавала приказ о переезде или поддержала восстание, не удалось: общение между ней и Уайеттом велось через третьих лиц. Елизавете удалось переложить вину на подчиненных, среди которых был сэр Джон Харрингтон, отец ее крестника, которого также звали Джон: якобы они проявили неуместную ретивость от ее лица. Мария Тюдор тут же приказала заключить Харрингтона в Тауэр[67 - Guy. Children of Henry VIII. P. 154–161; The Count of Feria s Despatch. Rodr?guez-Salgado and Adams (ed.). P. 342, n. 31.].

Урок этот Елизавета усвоила хорошо. До конца жизни любимыми ее латинскими цитатами оставались Video et Taceo («вижу и храню молчание») и Semper Eadem («всегда одна и та же»). Последнюю она избрала своим девизом[68 - M. T. Crane. Video et Taceo: Elizabeth I and the Rhetoric of Counsel // Studies in English Literature, 28 (1988). P. 1–15; F. Teague. Elizabeth I: Queen of England // Women Writers of the Renaissance and Reformation. K. M. Wilson (ed.). Athens, GA, 1987. P. 522.]. Искусство быть королевой для Елизаветы означало не то же самое, что искусство управлять государством. Ей предстояло научиться делать тонкие, едва заметные шаги, чтобы упрочить власть и уменьшить свою уязвимость.

Какой бы яркой ни была кампания по уничтожению Непобедимой армады, военные годы правления Елизаветы – это годы забытые. Обычно биографы либо обходят их вниманием, либо поверхностно пересказывают, объясняя ключевые решения королевы не с помощью архивных данных, а цитатами из «Анналов» Кэмдена. Это тот период, когда стареющая дева, занятая борьбой со временем и смертью, стремится защитить самые заветные свои идеалы. Об этом времени написано относительно мало, особенно в сравнении с мирными годами, когда в центре внимания находились религиозное примирение, династическая дуэль с Марией Стюарт и пикировки с советниками по поводу замужества[69 - Ключевые работы: The Reign of Elizabeth I: Court and Culture in the Last Decade. J. Guy (ed.). Cambridge, 1995; P. Hammer. Elizabeth s Wars. London, 2003; Doubtful and Dangerous: The Question of Succession in Late-Elizabethan England.. S. Doran, P. Kewes (ed.). Manchester, 2014; A. Gajda. Political Culture in the 1590s: The “Second Reign” of Elizabeth I // History Compass, 8 (2010). P. 88–100.].

Явным водоразделом между мирным и военным временем оказался 1584 год, когда в героической борьбе против католика Филиппа II Испанского был убит предводитель голландских кальвинистов Вильгельм Оранский. Отсюда берет свое начало противостояние, охватившее Атлантику и всю Европу и грозившее завершиться тяжелейшим поражением и лично Елизаветы, и всей Англии. Королева оказалась втянутой в идеологический военный конфликт с глобальной сверхдержавой, империей, которая обладала огромными ресурсами и простиралась на весь мир. До конца жизни она больше не застанет ни единого мирного дня: война продлится дольше, чем Первая и Вторая мировые войны вместе взятые. 1584-й – это еще и год, когда окружение Елизаветы наконец нехотя признает, что рожать ей уже поздно; нехотя, поскольку это означает принять и тот факт, что естественным путем наследник у нее уже не появится.

В мирные годы нетвердая опора под ногами королевы лишь сильнее расшатывалась неустанными усилиями парламентариев и советников, пытавшихся уговорить ее выйти замуж. Напротив, потеря способности к деторождению развязала Елизавете руки, поскольку никто более не оспаривал ее единоличное право сочетать мужскую и женскую монархическую роли: выдавать государыню замуж, если она более не может произвести на свет ребенка, стало бессмысленно. И хотя данное обстоятельство являло собой неприятное напоминание об уходящем времени, возможности Елизаветы расширились. Перед лицом жесточайшего – со времен разрыва с римской церковью – национального кризиса Елизавета решила, что отныне будет не только царствовать, но и править. В столь непростой период ей надлежит отстаивать свои властные полномочия как никогда твердо и последовательно. Таково ее призвание, ее священный долг: меньшего, верила она, Бог от нее не ждет.

Елизавете не всегда сопутствовал успех: с неизбежностью должны были возникнуть непримиримые споры между монаршей особой, ее тайными советниками и армейскими и флотскими военачальниками по поводу долгосрочной стратегии, краткосрочной тактики и растущих издержек затянувшейся войны. Пресловутые отношения королевы с двумя последними фаворитами – харизматичным и бесстрашным, но непостоянным Робертом Деверё, графом Эссексом, и безрассудным сэром Уолтером Рэли – не понять вне контекста их противостояния в вопросах военно-морской стратегии. Однако теперь сама Елизавета проявляла в делах гораздо больше инициативы, а советникам стало куда сложнее возражать ей. В то же время ей пришлось смиряться с собственной смертностью: ее приятную внешность, ее волосы время не щадило. Неудивительно, что она пыталась подавать себя вечно юной девой, над которой время не властно.

Чтобы создалось впечатление, будто она еще не достигла менопаузы, Елизавета сперва позволила придворным придумать ей образ «королевы-девственницы», а после всячески культивировала его. Вопреки укоренившимся воззрениям викторианцев, основанным на неправильно прочитанном отрывке из «Анналов» Кэмдена, она не всегда поддерживала такое представление о себе. Эта идея промелькнула лишь однажды – летом 1578 года[70 - S. Doran. Juno versus Diana: The Treatment of Elizabeth s Marriage in Plays and Entertainments, 1561–1581 // HJ, 38 (1995). P. 257–274.]. В соответствии с обычаем ее отца раз в год – с мая по середину сентября – Елизавета в сопровождении некоторых слуг и придворных отправлялась отдохнуть в путешествие по сельскому югу Англии. В ходе долгой поездки по Восточной Англии королева остановилась в Норидже, где вечером по просьбе представителей города были устроены театрализованные представления, инсценировку для которых написал солдатский поэт Томас Чёрчьярд. Темой одного из представлений была вечная жизнь королевы, достигнутая непорочностью. Если Елизавета никого не возьмет в мужья, то может стяжать лавры «девственной королевы» и, сопротивляясь зову плоти, предупредить свое увядание[71 - H. Hackett. Virgin Mother, Maiden Queen. London, 1995. P. 96–98, 119–123, 177–178, 186–191.].

Поначалу эта концепция не повлекла за собой изменений в сложившемся образе королевы. Но, когда стало очевидно, что у нее менопауза, этот миф начал набирать популярность, и придворные художники и драматурги стали тиражировать его в промышленных масштабах. В 1590-х годах складывается целый культ Глорианы, ознаменованный ежегодными помпезными празднествами и процессиями по случаю годовщины вступления королевы на престол. Вершиной его явилась череда известных полотен, напичканных символикой, на которых Елизавета изображена в сильно приукрашенном виде. Самая знаменитая картина этого цикла – «Портрет Елизаветы с радугой» – хранится в поместье Хэтфилд-хаус в Хартфордшире.

У этого последнего периода правления имелась и своя обратная сторона. Военные действия против католических держав Европы вылились в боевые столкновения на нескольких фронтах: в Нидерландах, на севере Франции, в Атлантике, а позже и в Ирландии. Между тем королева продолжала стареть. Ее дед Генрих VII умер в возрасте пятидесяти двух лет, отец в пятьдесят пять, сводный брат в пятнадцать, а сводная сестра в сорок два. Старели и ее советники, многие из них заболели и умерли, и на передний план вышло новое, менее щепетильное поколение придворных и чиновников. Когда Елизавете перевалило за шестьдесят пять, парламентарии и советники сочли, что вопрос престолонаследия, который она все отказывалась надлежащим образом решить, откладывать более нельзя. Однако ревностно цеплявшаяся за корону государыня не поддавалась уговорам. Вопрос оставался открытым, и на фоне борьбы за власть и идеологических столкновений среди членов узкого монаршего круга установилась атмосфера взаимной подозрительности. Граница между верностью и предательством постепенно стиралась: придворные все чаще задумывались о том, что станется с ними после смерти королевы, и начинали потихоньку к ней готовиться.

Годы неуклонно брали свое: королева мучилась бессонницей и кошмарами, артритом, проблемами с пищеварением и тем, что она называла нахальством и неповиновением своих молодых и более привлекательных служанок. Внешнее противоречие между наружностью Елизаветы и ее царственным положением нивелировалось отчасти косметикой, отчасти манипуляциями общественным мнением. В душе же королева чувствовала, что с трудом удерживает власть, с трудом добивается исполнения своей воли. Ее придворные вели нескончаемую борьбу за место под солнцем, а осмелевшие подданные начали требовать подотчетности монархии парламенту.

Воистину наступали новые времена.

1

Охваченный страхом город

В среду 23 сентября 1584 года шериф Лондона сэр Джон Спенсер предвкушал скорое окончание срока службы. Новые шерифы – как в Лондон, так и в соседний Мидлсекс – были уже избраны и готовились принести присягу в ратуше в канун дня святого Михаила[72 - The Order of My Lord Mayor, the Aldermen and the Sheriffes. London, 1629. P. 7–8.]. Один из богатейших людей города, напористый и бескомпромиссный купец, сколотивший завидное состояние на ввозе изюма, специй, оливкового масла, железа и вина, – при исполнении гражданского долга Спенсер чувствовал себя не так уверенно и уже не мог дождаться дня, когда он снова сможет вернуться к торговым делам[73 - I. W. Archer. ODNB, s. v. Sir John Spencer.]. В лиловом платье с золотой цепью – символом своей власти он в сопровождении констеблей отправился в дозор, который, как он надеялся, пройдет без происшествий и станет для него последним.

К вящему недовольству Спенсера, необходимость в подобных дозорах только росла. Прошел не один год с тех пор, как в августе 1572 года в течение двух недель начиная с дня святого Варфоломея в Париже и десятке других городов Франции было вырезано 30 000 гугенотов (как называли себя французские протестанты), а в Англию все еще поступали регулярные потоки беженцев, чаявших найти в Лондоне укрытие от религиозных преследований. Общины иммигрантов – главном образом из Франции и Фландрии, но также из Германии и Италии – росли и крепли, порождая недовольство среди местного населения. Особенно это касалось представителей швейного ремесла, поскольку приезжие мастера постоянно нарушали установленные гильдией правила. Так что мэру и олдерменам приходилось бороться с бродяжничеством, преступностью и черным рынком, а также контролировать постоянно прибывающих иммигрантов[74 - S. Rappaport. Worlds within Worlds: Structures of Life in Sixteenth-Century London. Cambridge, 1989. P. 54–60.].

В последние годы наряду с уличными патрулями привычной частью городской жизни стали и другие меры безопасности; улицы расчищали от навоза, а в лавку хлебопека выстраивались длинные очереди. Повсюду царило напряжение и страх. Впервые о прямой угрозе заговорили в 1570 году после издания папой Пием V буллы об отлучении Елизаветы от церкви и необходимости отстранения ее от власти ввиду того, что она была дочерью Генриха VIII от второго брака, не признанного Ватиканом, и к тому же еретичкой, раскольницей и тираном. Прибитый к парадной двери дворца лондонского епископа в Фулеме всего через несколько недель после того, как вспыхнувшее на севере страны восстание было жестоко подавлено, этот документ делал Елизавету законной мишенью для убийц из среды католиков. До папской буллы католиков, которые отказались подчиниться елизаветинскому Акту о единообразии, никто не трогал. Парламент установил штраф – шиллинг в неделю на нужды бедным – за непосещение службы в своей приходской церкви, однако де-факто он взимался редко. Но после издания папской буллы всякий, кто не являлся в храм, стал расцениваться как предатель, который, возможно, укрывает у себя дома католического священника или тайком устраивает мессы.

Так называемое Северное восстание показало всю хрупкость только оперившейся протестантской государственной власти. Около 6000 восставших, вооружившись крестами и хоругвями с изображением пяти ран Христа, начав шествие от Даремского собора, прошли через Северный Йоркшир до Уэтерби и Селби и взяли приступом замок Барнард. Мессы служили везде, где заблагорассудится. Восставшие называли себя защитниками державы и говорили, что хотят освободить королеву от «презревших закон макиавеллистов», а конкретно – от влияния Уильяма Сесила Бёрли, которого они называли «король Сесил», и его протестантских сторонников в Тайном совете и парламенте. На смену им восставшие намеревались поставить верных короне представителей старой доброй католической аристократии[75 - Camden, P. 134–135; T. Norton. To the Quenes Maiesties Poore Deceived Subjectes of the North Countrey. London, 1569. sig. A5v-6; A Treatise of Treasons against Q. Elizabeth and the Croune of England. London, 1571–1572, passim; C. Sharp. The Rising in the North: The 1569 Rebellion. Shotton, 1975. (new edn), passim; K. Kesselring. Rebellion and Disorder in The Elizabethan World. S. Doran, N. Jones (ed.). London, 2011. P. 381–383.].

Ошеломленная масштабом мятежа, Елизавета была безжалостна. Само восстание было подавлено малой кровью, однако за этим последовали жестокие репрессии. Королева не доверяла своим военачальникам, опасаясь, что те проявят неуместное милосердие, поэтому она решила искать верных себе людей в узком семейном кругу. Ее тетка Мэри Болейн была замужем за Уильямом Кэри, и именно их сыну Генри – первому кузену Елизаветы, которого она называла «мой Гарри» и которому после восхождения на трон пожаловала титул лорда Хансдона, – выпала честь стать королевским палачом[76 - ECW. P. 125–126; S. Doran. The Political Career of Thomas Radcliffe, 3rd Earl of Sussex, 1526?–1583. University of London Ph. D., 1977. P. 243–309.]. Хансдон повесил около шестисот человек, оставив их тела гнить на виселицах – «для устрашения». Примерно шестидесяти молодым мятежникам (преимущественно из зажиточных мелкопоместных дворян) удалось бежать в Шотландию, а оттуда в Париж и Рим. Там их ждали около восьми сотен ссыльных английских католиков и иезуитов, вместе с которыми они принялись обдумывать, как бы поскорее привести в исполнение папский указ.

Один из первых и наиболее опасных заговоров, воспоминания о котором были еще свежи в памяти лорда Спенсера, патрулировавшего ночной Лондон в 1584 году, выдвинул человека, ставшего вскоре одним из главных соратников Бёрли в Тайном совете. Взявшему на себя раскрытие заговора Фрэнсису Уолсингему исполнилось на тот момент около сорока лет (он был на двенадцать лет моложе Бёрли). Его отличали высокий рост, худощавое телосложение, каштановые волосы и усы, «в глазах холодный блеск» (как у Кассия в шекспировском «Юлии Цезаре»). В 1570 году ярый новообращенный протестант был назначен королевой постоянным послом во Франции. Двумя годами ранее в письме к Бёрли Уолсингем изложил свои политические убеждения, в частности предупредив министра о «распространенном нынче зломыслии» и отметив, что «от излишних опасений хуже не будет, в то время как их недостаток чреват последствиями… ибо нет ничего опаснее безопасности», под чем он конечно же подразумевал отсутствие оной[77 - SP 12/48, no. 61.].

В 1570 году Уолсингем заподозрил «скользкого» флорентийского банкира Роберто Ридольфи в сговоре со ссыльными католиками, а также с враждебно настроенным доном Герау де Эспесом, преемником Диего Гусмана де Сильвы на посту испанского посла в Лондоне. У заговора было много тонкостей и хитросплетений, но начался он с того, что накануне Северного восстания титулованный английский дворянин Томас Говард, герцог Норфолк, предложил себя в женихи Марии Стюарт, опальной католической королеве Шотландии. Сразу после заключения этого брака испанская армия должна была вторгнуться в Англию, а Норфолк и Мария стали бы властителями всей Британии[78 - G. Parker. The Place of Tudor England in the Messianic Vision of Philip II of Spain // TRHS, 6th Series, 12 (2000). P. 167–221.].

На руку Ридольфи играло и то обстоятельство, что Мария находилась совсем рядом. Дочь Якова V Шотландского и его второй жены Марии де Гиз, правнучка матери Генриха VIII Елизаветы Йоркской, Елизавете она приходилась двоюродной племянницей. Мария Стюарт славилась своей харизмой и способностью уверить собеседника в том, что он единственный человек, который имеет для нее значение. При этом она являлась законной претенденткой на престол, в то время как брак Генриха VIII с матерью Елизаветы Анной Болейн признавался далеко не всеми[79 - D. MacCulloch. Thomas Cranmer: A Life. London, 1996. Appendix 2. P. 637–638.]. Вернувшись в августе 1561 года из Парижа в Эдинбург восемнадцатилетней вдовой (от болезни скончался ее муж – юный король Франции Франциск II), Мария сразу же встала во главе Шотландии. Однако власть ее рухнула в 1567 году, когда в результате заговора представителей шотландской знати был убит ее второй муж – Генрих, лорд Дарнли. В отчаянии Мария бросилась искать защиты у Джеймса Хепберна, графа Ботвелла. Тот согласился поддержать королеву лишь в качестве супруга, но и этот брак ничего хорошего не принес. Марию заточили в темницу и под угрозой страшной смерти заставили отречься от престола. Переправившись через пролив Солуэй-Ферт, она бежала в Англию[80 - J. Guy. My Heart is My Own: The Life of Mary Queen of Scots. London, 2004. P. 134–352.].

С тех пор Мария Стюарт была королевой-изгнанницей, неугодной гостьей, кукушкой в гнезде Елизаветы. Она содержалась на средства английской королевы под строжайшим надзором. Ее резиденции в Чатсуорте, графство Дербишир, и в Шеффилде, графство Йоркшир, располагались одинаково далеко от Лондона и от побережья. Надзор за ней был поручен графу Шрусбери, одному из немногих дворян, которым Елизавета безраздельно доверяла. В непосредственной близости всегда находилась вооруженная охрана, особенно во время конных прогулок Марии с ее свитой. Тем не менее Норфолку и Ридольфи удалось найти способ тайно передавать ей послания[81 - Guy. My Heart is My Own. P. 437–497.].

Среди европейских монархов не было более рьяного и неутомимого защитника своего политического наследия и католической веры, чем Филипп II Испанский, однако, обнадежив Ридольфи благосклонным вниманием, он уклонился от серьезной поддержки заговора. В свое время, будучи женат на Марии Тюдор, испанский монарх провел почти полтора года в Уайтхолльском дворце и Хэмптон-корте. Во время посещения Тауэра он лично инспектировал запасы артиллерии и оружия, а начиная с 1557 года регулярно получал отчеты о финансовом и военном состоянии королевства. Он слишком хорошо понимал, насколько мощная армия потребовалась бы для того, чтобы осуществить задуманный Ридольфи план[82 - SP 11/6, fos. 25–31; SP 11/14, fos. 47–55; CSPD Mary, nos. 229–235. См. также: BL, Cotton MS, Titus B. II, fos. 114–16; Parker. Messianic Vision of Philip II. P. 192–195.].

Жарким летом 1571 года Уолсингем, занимавший тактически выгодный наблюдательный пункт в Париже, помог Бёрли полностью раскрыть заговор Ридольфи. Узнав, что внутри страны действовала целая сеть заговорщиков, среди которых крупнейшие дворяне-католики, Елизавета использовала это обстоятельство как предлог для возрождения печально известных драконовских законов ее отца, касавшихся наказания изменников. Отныне смертью снова карались даже те, кто хотя бы «помыслил» о свержении королевы, не говоря уже об участии в заговоре. Бёрли сделал все, для того чтобы первый пэр королевства, герцог Норфолк, предстал перед судом как глава мятежников. Он был признан виновным в государственной измене и приговорен к высшей мере наказания[83 - SR, IV, i, P. 526–528; Parker. Messianic Vision of Philip II. P. 187–220.].

Заговор Ридольфи заставил государственных мужей озаботиться вопросами королевской безопасности, и в мае 1572 года им было посвящено специальное заседание парламента. Приговаривая Норфолка к казни, Елизавета колебалась – слишком высок был статус мятежного дворянина, однако Бёрли и Уолсингем требовали еще и казни Марии Стюарт. Первостепенной целью Бёрли было продвижение в парламенте законопроекта о лишении Марии гражданских прав как изменницы, что позволило бы казнить ее без судебного разбирательства с доказательствами ее вины. Для достижения этой цели он тайно организовал травлю Марии Стюарт в прессе, представляя шотландскую королеву кровожадной католической ведьмой. Бёрли придерживался радикального принципа: «Хорошая Мария – мертвая Мария». Ошибкой же Елизаветы, как сам Бёрли сказал в частной беседе Уолсингему, было ее упорное желание держать кузину в неопределенности[84 - Guy. My Heart is My Own. P. 467–469.].

Но действительно, могла ли Мария, миропомазанная королева из другой страны (Шотландия была тогда еще независимым государством), быть осужденной за государственную измену в Англии? Елизавета так не считала. Цареубийство казалось ей невозможной гнусностью. Для успокоения протестантов в палате общин она, идя на поводу у Бёрли, согласилась казнить Норфолка. Но этого было мало. Бёрли собственной рукой пишет Уолсингему письмо. В нем говорится о некой «верховной персоне» государства (конечно, имелась в виду Елизавета), которой не удалось умертвить эту змею Марию, тем самым опозорив своих советников. Ближе к концу письма он припомнил королеве все ее просчеты и ошибки в отношениях с Марией Стюарт, которые им, впрочем, «надлежит стерпеть, дабы не опорочить чести той, кто превыше нас»[85 - BL, Cotton MS, Vespasian F. VI, fo. 64.].

Елизавета двойственно относилась к своей кузине Марии, которую называла сестрой и встречи с которой так ждала в 1562 году[86 - Guy. My Heart is My Own. P. 149–169.]. Когда речь шла о кровных монарших связях, религия и политика отходили для нее на второй план. Еще в 1561 году она сообщила первому советнику шотландской королевы Уильяму Мейтланду, что в случае ее смерти именно Мария будет обладать неоспоримым правом на трон: «Я с моей стороны не вижу лучшего наследника, да и вряд ли, честно скажу вам, что-то сможет помешать ей»[87 - Lethington s Account of Negotiations with Elizabeth in September and October 1561 // A Letter from Mary Queen of Scots to the Duke of Guise, January 1562. J. H. Pollen (ed.). Edinburgh, 1904. Appendix 1. P. 39.]. Кровное родство значило для Елизаветы больше различий в формах богослужения.

Бёрли очень опасался, что многие «умеренные» протестанты, не говоря уже о воинствующих католиках (представлявших, по его мнению, наибольшую угрозу), увидят в возможном наследовании Марии залог династического преемства, к тому же шотландская королева, в отличие от своей кузины, к тому времени уже произвела на свет сына – принца Якова. С момента их свадьбы с лордом Дарнли в 1565 году и ее беременности Бёрли преследовал этот навязчивый страх. Не раз он просыпался посреди ночи и отмечал в своих записках тревогу по поводу того, что подданные Елизаветы видят в Марии преемницу, даже несмотря на ее католическую веру. А значит, «народ Англии будет всячески поддерживать дальнейшее продвижение королевы шотландской». В своих головах «они отвратятся от положенных им обязательств» перед Елизаветой, даруя Марии возможность совершить государственный переворот и восстановить католицизм[88 - SP 52/10, no 62; BL, Cotton MS, Caligula B. X, fos. 301–305.].

Бёрли и Уолсингем были идейными протестантами, одержимыми эсхатологической, почти мессианской идеей особой роли протестантской Англии в истории. Опасаясь многоглавой гидры заговоров, взращенной Филиппом II, папой, ссыльными католиками и иезуитами, они твердо решили сделать все для того, чтобы престол перешел к протестанту, и если для этого требовалось принять соответствующие парламентские законы, значит, так тому и быть.

Для советников королевы вера была важнее прав на престолонаследие, а Елизавета расставляла приоритеты иначе. В пору, когда казалось, что жизнь королевы – а значит, и судьба Англии как протестантского государства – висит на волоске (именно такие ощущения одолевали в 1584 году и шерифа Спенсера), вопрос о наследнике и правда был важен. Однако Бёрли и Уолсингем помнили темные времена правления Марии Тюдор, когда первому пришлось под страхом смерти принять «папское идолопоклонничество», а второму – бежать из страны. Тогда признала католичество и Елизавета, не собиравшаяся умирать мученической смертью, но если Бёрли и Уолсингем делали все возможное, чтобы католик больше никогда не вернулся на английский трон, Елизавета твердо верила, что кровные узы важнее религиозных[89 - Guy. Children of Henry VIII. P. 161, 167; R. Harkins. Elizabethan Puritanism and the Politics of Memory in Post-Marian England, HJ, 57 (2014). P. 899–919.].

В 1584 году, когда Джон Спенсер в последний раз отправился в качестве шерифа патрулировать беспокойные улицы Лондона, между Англией и Испанией возник еще один предмет разногласий, причем куда более серьезный, чем Мария Стюарт. В Нидерландах начиная с 1560-х годов кальвинисты открыто бунтовали против испанского владычества. Этот богатый торговый регион оказался под пятой Испании относительно недавно. Территории эти оставались независимыми даже после 1516 года, когда на трон объединенной Испании взошел отец Филиппа II Карл V Габсбург. Родившийся в Нидерландах Карл очень любил этот край, но после того, как он в 1556 году передал престол своему сыну, отношения между Испанией и Нидерландами резко ухудшились. Почти во всех семнадцати провинциях (особенно северных) говорили исключительно на голландском языке. На юге также использовался валлонский язык. Однако все земли были переданы Филиппу, который намеревался интегрировать их в Испанскую империю.

Торговые связи между Нидерландами и Англией всегда были сильны, а после елизаветинского Акта о единообразии еще упрочились, поскольку Антверпен стал единственным рынком, на котором королева могла брать деньги взаймы. Когда в 1566 году нидерландские кальвинисты начали открыто бунтовать, Бёрли и Уолсингем держали руку на пульсе. С растущими опасениями они наблюдали из-за моря за тем, как король Филипп принимает одно за другим судьбоносные решения. Спокойно и целенаправленно он развернул против еретиков-кальвинистов испанскую инквизицию, затем поставил лучшего из своих военачальников Фернандо Альвареса де Толедо, герцога Альбу, во главе только что набранной Фландрской армии, целью которой было объединить все семнадцать провинций в одну со столицей в Брюсселе[90 - Название «Фландрская армия» несколько не точно. Эти войска были набраны из Испании, Италии, Бургундии, Германии и южных областей Нидерландов. Некоторые католики из Шотландии и Ирландии даже присоединились в качестве добровольцев. Войска были сохранены как отдельные единицы: только испанцы могли служить в испанских контингентах или командовать ими, и так далее. См.: G. Parker. The Army of Flanders and the Spanish Road, 1567–1659. Сambridge, 1972. P. 25–35. См. также: G. D. Ramsay. The End of the Antwerp Mart: The Queen s Merchants and the Revolt of the Netherlands. 2 vols.. London, 1975–1986. II. P. 51–53.].

Елизавету нидерландские бунтовщики едва ли могли считать своей союзницей, поскольку не раз она читала им нравоучения об их долге перед законной королевской властью и об опасности повстанческого республиканства. Однако Елизавета понимала: стоит Филиппу подчинить себе Нидерланды, и самой мощной и оснащенной в Европе испанской армии останется лишь пересечь небольшой пролив, чтобы достичь Лондона. Она встречалась с Филиппом в бытность его супругом ее сестры Марии Тюдор и никаких иллюзий на его счет не питала. Да, он спас Елизавету, когда королева Мария уличила ее в измене, но для него она всегда была лишь пешкой в большой дипломатической игре, в которой его беспокоили только интересы Испании[91 - Guy. Children of Henry VIII. P. 155–175.]. Он грубо пренебрег интересами Англии, когда вынудил свою жену Марию Тюдор ввязаться в ненужную войну с Францией, в результате которой Англия потеряла Кале – свой мост в Европу и последнее владение на континенте. Незадолго до или сразу же после воцарения Елизаветы он носился с идеей женитьбы на ней, но затем, даже не дождавшись ответа, предпочел ей французскую принцессу Елизавету Валуа[92 - S. Doran. Monarchy and Matrimony: The Courtships of Elizabeth I. London, 1966. P. 22–25; H. Kamen. Philip of Spain. London, 1997. P. 72.].

На протяжении неполных десяти лет Елизавета беспомощно наблюдала за тем, как отряды храбрых английских добровольцев погибали в Нидерландах, защищая своих братьев протестантов. И все же, когда в январе 1576 года послы нидерландских провинций Голландии и Зеландии прибыли в Хэмптон-корт с предложением к Елизавете стать их сувереном, она отказалась. В те годы ее усилия были направлены скорее на то, чтобы примирить мятежные Нидерланды с королем Филиппом, убедить его восстановить их старинные свободы и вывести оккупационные войска – ни больше ни меньше. Она не считала своим долгом помогать им только потому, что они тоже были протестантами[93 - SP 77/1, no. 37; Lettenhove, VIII. P. 157–162; Lodge, II. P. 135–137; S. Adams. Elizabeth I and the Sovereignty of the Netherlands, 1576–1585 // TRHS, 14 (2004). P. 309–317.].

Чуть позже, в ноябре, наступил переломный момент: испанские войска принесли огонь и расправу в Антверпен, крупный экономический и культурный центр. Так же как после Варфоломеевской ночи, когда в Париже тысячи протестантов были убиты и около шестисот домов разграблено, после вестей из Антверпена королева уже не могла бездействовать. Ища поддержки третьей стороны, она обратилась к Франциску, герцогу Анжуйскому. Брат короля Генриха III и наследник французского престола, герцог был умеренным католиком и потому приемлемой фигурой для Испании и Рима[94 - Doran. Monarchy and Matrimony. P. 130–194.]. Этот план Елизавета решила осуществить в обход Бёрли и Уолсингема, которые – каждый по-своему, но оба достаточно настойчиво – упрашивали ее оказать Нидерландам немедленную финансовую и военную помощь[95 - Старая мысль, восходящая к «Анналам» Кэмдена, что мнения Бёрли и Уолсингема относительно того, как действовать в Нидерландах, сильно расходились, ничем не подкреплена.].

В июне 1578 года Елизавета отправляет Уолсингема в Антверпен в качестве чрезвычайного посланника, чтобы подготовить почву для представления герцога Анжуйского защитником и спасителем Нидерландов. Уолсингем сделал все, что было в его силах, однако сам в удачный исход этой затеи не верил. Самовлюбленный и безответственный, герцог скорее заботился о собственной выгоде, чем о примирении враждующих сторон. Елизавете не раз приходилось ему напоминать, что его помощь заключается отнюдь не в военной аннексии Нидерландов[96 - Lettenhove, X. P. 518–522, 533, 558–564, 567–580.].

К 1579 году мятеж приобрел такие масштабы, что южные провинции Нидерландов предпочли заключить с Испанией перемирие. Именно в эту опасную пору Елизавета начала оказывать герцогу Анжуйскому знаки внимания, означавшие возможность их помолвки. Сначала она колебалась, но ей пришлось принять волевое решение, когда Филипп II вступил в Войну за португальское наследство[97 - Филипп стал королем Португалии после смерти кардинала Энрике, унаследовавшего в 1578 году престол своего внучатого племянника Себастьяна I, который, в свою очередь, был убит в сражении с турками в битве при Эль-Ксар-эль-Кебире в Марокко.]. Если бы ему удалось объединить под одной короной две крупнейшие колониальные державы, полное подчинение Нидерландов стало бы лишь вопросом времени. А затем, кто знает, возможно, пришел бы черед и Англии.

Впервые вживую увидевшись с герцогом Анжуйским в 1579 году, Елизавета нашла его физически отталкивающим. Невысокий рост и шрамы, оставленные на лице оспой, кривые ноги и сиплый, скрипучий голос. Кроме того, он был почти на двадцать два года младше. Однако, не показывая своих истинных чувств, она продолжала придерживаться своего плана. Дав ему прозвище «лягушонок» (любопытно, что он против него никогда не возражал), она твердо решила сделать из герцога своего верного союзника. В знак своей благосклонности она носила золотую брошь в виде лягушки, а в обмен на его преданность обещала ему разделить с ним английский престол[98 - Ellis, 1st Series, III. P. 52; Doran. Monarchy and Matrimony. P. 154–194.].

Фантазируя о скором выгодном браке, герцог Анжуйский в 1581–1582 годах второй раз приехал в Лондон. Елизавета исполняла роль влюбленной королевы безупречно. Прогуливаясь вместе с ним и французским послом Мишелем де Кастельно, сеньором де Мовиссьером по Уайтхолльскому дворцу, она внезапно повернулась к герцогу и поцеловала его в губы. Она даже подарила ему кольцо со своей руки в качестве «задатка»[99 - CSPSp, 2nd Series, 1580–86. P. 226–227.]. Затем она открыто объявила о помолвке, заявив: «Отныне у меня есть супруг. Обо мне есть кому позаботиться». Во всяком случае, такой слух дошел до ликующего Парижа[100 - Les Mеmoires de M. le Duc de Nevers. Le Sieur de Gomberville (ed.). 2 vols.. Paris, 1665. I. P. 552–553.].

Однако все это никак не устраивало королевских советников, и идею о замужестве пришлось оставить. Давление на Елизавету оказывали даже ее наперсницы, проводившие ночи в королевской опочивальне (государыня страдала от бессонницы и боялась темноты). Каждую ночь одна из этих дам оставалась спать рядом с королевой, устроившись на соломенном матрасе на полу возле королевской кровати. Будучи уверенными, что Елизавета и правда влюблена в герцога Анжуйского, они плакали и голосили «и настолько напугали ее, что она ночи напролет проводила в сомнениях и замешательстве». В конце концов она отправила посланников к Франциску с сообщением, что разрывает помолвку[101 - Camden. P. 268; CSPV, 1581–1591, P. 23–24; Mеmoires de M. le Duc de Nevers. I. P. 552.].

В апреле 1581 года на заседании португальских кортесов Филипп II дал клятву соблюдать все законы и обычаи этой страны и был провозглашен королем Португалии. Так, удвоив бюджет на содержание фландрской армии, король незамедлительно отправил своего племянника и по совместительству нового военачальника Алессандро Фарнезе, герцога Пармского, отвоевывать мятежные регионы[102 - G. Parker. The Army of Flanders and the Spanish Road, 1567–1659. Cambridge, 1972. P. 239–241.]. За несколько недель города Фландрии и Брабанта были преданы огню, а в Лондон хлынула очередная волна беженцев-протестантов. Осознавая, что выбора нет, Елизавета подкупила герцога Анжуйского, пообещав 30 000 (в пересчете на современные деньги – около 30 млн фунтов стерлингов за статус номинального главы нидерландских провинций[103 - Foedera, XV. P. 792.]. Однако ненадежный, тщеславный Франциск не желал довольствоваться фиктивным титулом. В январе 1583 года он попытался устроить в Антверпене государственный переворот, однако потерпел сокрушительное поражение и был вынужден с позором вернуться во Францию. Возмущенная его негодностью, Елизавета навсегда разорвала связь с герцогом, назвав его беспомощным растратчиком ее денег[104 - CSPF, 1583 and Addenda. P. 20–22; HMC, Hatfield MSS, III, no. 29; W. T. MacCaffrey, Queen Elizabeth and the Making of Policy, 1572–1588. Princeton, 1981. P. 283–285, 300–301.].