В петле

Он уселся в кеб. Половина третьего! Сомс сейчас у себя в конторе.

– В Полтри! – крикнул он в окошечко.

Перед зданием парламента и на Уайтхолл газетчики выкрикивали: «Серьезное положение в Трансваале!» – но он почти не замечал этих криков, занятый своими мыслями об этом поистине прекрасном лице, о ее мягких темных глазах и об этой фразе: «У меня никого не было с тех пор». Что делать, как жить такой женщине, когда жизнь ее вот так остановилась? Одна, без защиты, ведь рука любого мужчины угрожает ей или, вернее, протягивается к ней, чтобы схватить ее при первой возможности. И вот так она живет год за годом!

Слово «Полтри» вверху над пешеходами вернуло его к действительности.

«Форсайт, Бастард и Форсайт» – черными буквами на гороховом фоне – исполнили его некоторой решимости, и он поднялся по каменной лестнице, бормоча:

– Вот они, ревнители собственности! Но ведь без них не обойдешься!

– Мне нужно видеть мистера Сомса Форсайта, – сказал он мальчику, открывшему дверь.

– Как доложить?

– Мистер Джолион Форсайт.

Мальчик посмотрел на него с любопытством – ему еще никогда не доводилось видеть Форсайта с бородой – и исчез.

Контора «Форсайт, Бастард и Форсайт» постепенно поглотила контору «Тутинг и Баулс» и занимала теперь весь второй этаж. Фирма сейчас состояла, собственно, из одного Сомса и изрядного количества старших и младших клерков. Уход Джемса около шести лет назад положил начало быстрому росту этой монополии, но она с особенной скоростью пошла в гору с уходом Бастарда, которого, как утверждали многие, доконала тяжба Фрайера против Форсайта, запутывавшаяся все больше и больше и сулившая все меньше выгод тяжущимся сторонам. Сомс, с его более трезвым отношением к делу, не позволял себе беспокоиться зря; напротив, он давно предугадал, что судьба наградит его на этом деле двумястами фунтами годового дохода чистоганом, и почему бы и нет?

Когда Джолион вошел, его двоюродный брат составлял список тех процентных бумаг, которые, ввиду слухов о войне, он решил посоветовать своим клиентам продать, раньше чем это сделают другие. Он искоса взглянул на Джолиона и сказал:

– Здравствуйте. Одну минуту. Присядьте, пожалуйста.

И, дописав последние три цифры, положил линейку, чтобы отметить строчку, и повернулся к Джолиону, покусывая плоский указательный палец.

– Да? – сказал он.

– Я виделся с ней.

Сомс нахмурился.

– Ну и что же?

– Она осталась верна прошлому.

Сказав это, Джолион тотчас же упрекнул себя. Лицо его кузена вспыхнуло густым багрово-желтым румянцем. И что его дернуло дразнить это несчастное животное!

– Мне поручено передать, что она очень жалеет, что вы не свободны. Двенадцать лет – это большой срок. Вы лучше меня знаете закон и те возможности, которые он дает вам.

Сомс издал какой-то неясный хриплый звук, и затем оба на целую минуту замолчали. «Точно кукла восковая, – думал Джолион, следя за бесстрастным лицом, с которого быстро сбегал румянец. – Он никогда и вида не подаст, что он думает и что он собирается сделать. Точно кукла!» И он перевел взгляд на карту цветущего приморского городка Бай-стрит, будущий вид которого красовался на стене для поощрения собственнических инстинктов клиентов. У Джолиона мелькнула странная мысль: «Не предложит ли он мне сейчас получить по счету: «Мистеру Джолиону Форсайту – за совет по делу о моем разводе, за его отчет о визите к моей жене, за поручение отправиться к ней вторично, итого причитается шестнадцать шиллингов восемь пенсов».

Вдруг Сомс сказал:

– Я больше не могу так жить, говорю вам, я больше не могу.

Глаза его метались по сторонам, как у затравленного зверя, который ищет, куда бы скрыться. «А ведь он действительно страдает, – подумал Джолион, – мне не следует этого забывать только потому, что он неприятен мне».

– Конечно, – мягко сказал он, – но это в ваших руках. Мужчина всегда может добиться этого, если возьмет дело на себя.

Сомс круто повернулся к нему с глухим стоном, который, казалось, вырвался откуда-то из глубины:

– Почему я должен еще страдать после всего того, что я вытерпел? Почему?

Джолион только пожал плечами. Рассудок его соглашался, инстинкт восставал; почему – он не мог объяснить.

– Ваш отец, – продолжал Сомс, – почему-то симпатизировал ей. И вы, вероятно, тоже? – Он бросил на Джолиона подозрительный взгляд. – По-видимому, стоит только человеку причинить зло другому, он завоевывает всеобщее участие. Не знаю, в чем меня можно упрекнуть, и никогда не знал и раньше. Я всегда относился к ней хорошо. Я давал ей все, что она могла желать. Она мне была нужна.

Снова рассудок Джолиона поддакнул, но инстинкт снова воспротивился. «Что это? – подумал он. – Должно быть, я какой-то урод, ну а если так, пусть уж и буду такой, как есть, лучше уж быть уродом». – Ведь как-никак, – с какой-то угрюмой свирепостью заключил Сомс, – она была моей женой.

И тотчас слушателя его словно осенило: «Вот оно! Собственность! Ну что же, в конце концов, мы все владеем своим добром, но живыми людьми… брр!»

– Приходится считаться с фактами, – холодно возразил он, – или, вернее, с отсутствием таковых.

Сомс снова кинул на него быстрый подозрительный взгляд.

– С отсутствием таковых? – повторил он. – Да, но я не очень этому верю.

– Простите, – сказал Джолион. – Я передаю вам то, что она сказала. И это было сказано вполне определенно.

– Мой личный опыт не позволяет мне слепо доверяться ее словам. Мы еще посмотрим.

Джолион поднялся.

– До свидания, – сухо сказал он.

– До свидания, – ответил Сомс, и Джолион вышел, стараясь разгадать полуизумленное, полуугрожающее выражение лица своего двоюродного брата.

Он ехал на вокзал Ватерлоо в полном расстройстве чувств, как будто все существо его вывернули наизнанку; всю дорогу в поезде он думал об Ирэн в ее одинокой квартирке, и о Сомсе в его одинокой конторе, и о том, как странно парализована жизнь у обоих. «В петле, – подумал он, – и тот и другой, и ее красивая шейка – в петле!»

IX. Вэл узнает новости

Держать свои обещания отнюдь не было отличительной чертой молодого Вэла, поэтому, когда он, нарушив два, сдержал одно, последнее выросло в его глазах в событие, достойное удивления, пока он медленной рысью возвращался из Робин-Хилла в город после своей прогулки верхом с Холли. На своей серебристо-каурой длиннохвостой лошадке она сегодня была еще красивее, чем вчера; и в этих туманных октябрьских сумерках в предместье Лондона ему, настроенному по отношению к себе весьма критически, казалось, что сам он во время этой прогулки блистал только своими сапогами. Он вынул новые золотые часы (подарок Джемса) и посмотрел не на циферблат, а на свою физиономию, отражавшуюся по кусочкам в блестящей верхней крышке. Над бровью у него было какое-то пятно, что ему очень не понравилось, потому что ей, конечно, это не могло понравиться. У Крума никогда не бывает никаких пятен. Следом за образом Крума тотчас же выплыла сцена в «Пандемониуме». Сегодня у него не было ни малейшего желания открыться Холли и говорить об отце. Отцу недоставало поэзии, дыхание которой Вэл впервые ощутил за все свои девятнадцать лет. «Либерти» и Цинтия Дарк, это почти мифическое воплощение всяческих наслаждений, «Пандемониум» и женщина неопределенного возраста – все куда-то провалилось для Вэла, который сейчас только что расстался со своей новой застенчивой темноволосой кузиной. И она так «здорово» ездила верхом и, что ему особенно было лестно, ехала за ним, куда он хочет, по всем аллеям Ричмонд-парка, хотя она, конечно, знает их куда лучше его. Вспоминая все это, он удивлялся тому, как бессмысленно он с ней разговаривал; он чувствовал, что мог бы сказать ей массу совершенно замечательных вещей, если бы только представился еще такой случай, и мысль, что завтра ему придется отправиться в Литтлхэмтон, а двенадцатого в Оксфорд, на этот дурацкий экзамен, так и не повидавшись с ней, нагоняла на него мрак быстрее, чем мгла окутывала землю. Во всяком случае, он ей напишет, и она обещала ответить. Может быть, она даже приедет в Оксфорд навестить брата. Эта мысль блеснула, как первая звездочка, появившаяся на небе, когда он подъезжал к манежу Пэдуика близ Слоун-сквер. Он сошел с лошади и с наслаждением потянулся: ведь он проехал добрых двадцать пять миль. Проснувшийся в нем Дарти заставил его минут пять поболтать с младшим Пэдуиком о кембриджширском фаворите. Затем со словами «Запишите лошадку на мой счет» он вышел, неуверенно ступая негнущимися ногами, похлопывая по сапогам своим маленьким плетеным стеком. «Мне сегодня никуда не хочется идти, – подумал он. – Хорошо бы мама угостила меня на прощание шампанским!» С шампанским и с приятными воспоминаниями можно было отлично провести вечер дома.

Когда Вэл сошел вниз, приняв ванну и переодевшись, он застал мать в декольтированном вечернем туалете и, к своему крайнему неудовольствию, дядю Сомса. Они замолчали, когда он вошел, затем дядя сказал:

– Я думаю, лучше сказать ему.

При этих словах, которые, несомненно, имели какое-то отношение к его отцу, Вэл прежде всего подумал о Холли. Неужели какая-нибудь гадость?

Мать заговорила.

– Твой отец, – начала она своим отчетливым светским голосом, в то время как пальцы ее беспомощно теребили зеленую вышивку на платье, – твой отец, мой милый мальчик, он не в Ньюмаркете; он отправился в Южную Америку, он… он уехал от нас.

Вэл перевел взгляд с нее на Сомса. Уехал! Но огорчен ли он этим? Есть ли у него чувство привязанности к отцу? Ему казалось, что он не знает. И вдруг словно пахнуло на него запахом гардений и сигар, и сердце его сжалось; да, он огорчен. Его отец – это его отец; не может быть, чтобы он так просто взял и уехал, так не бывает. И ведь не всегда же он был таким «пшютом», как тогда в «Пандемониуме». С ним были связаны чудесные воспоминания о поездках к портному, о лошадях, о карманных деньгах, которые приходились так кстати в школе, о том, какой он всегда был щедрый и добрый, когда ему в чем-нибудь везло.

– Но почему? – спросил он. И сейчас же мужчина в нем устыдился заданного вопроса. Бесстрастное лицо матери вдруг все передернулось. – Хорошо, мама, не говори мне. Но только что все это значит?