Сдаётся внаём

– Ты видишь все и еще много сверх того, что есть на самом деле!

– А что представляет собой ее муж? Ведь он тебе двоюродный брат, раз ваши отцы были братья.

– Не знаю, скорей всего умер, – с неожиданной силой сказал Сомс. – Я не видел его двадцать лет.

– Кем он был?

– Художником.

– Вот как? Чудесно!

Слова: «Если хочешь меня порадовать, брось думать об этих людях» – просились Сомсу на язык, но он проглотил их – ведь он не должен был выказывать перед дочерью свои чувства.

– Он меня однажды оскорбил, – сказал он.

Ее быстрые глаза остановились на его лице.

– Понимаю! Ты не отомстил, и тебя это гложет. Бедный папа! Ну, я им задам!

Сомс чувствовал себя так, точно лежал в темноте и над лицом его кружился комар. Такое упорство со стороны Флер было ему внове, и, так как они уже дошли до своего отеля, он проговорил угрюмо:

– Я сделал все, что мог. А теперь довольно об этих людях. Я пройду к себе до обеда.

– А я посижу здесь.

Бросив прощальный взгляд на дочь, растянувшуюся в кресле, – полудосадливый, полувлюбленный взгляд, – Сомс вошел в лифт и был вознесен к своим апартаментам в четвертом этаже. Он стоял в гостиной у окна, глядевшего на Хайд-парк, и барабанил пальцами по стеклу. Он был смущен, испуган, обижен. Зудела старая рана, зарубцевавшаяся под действием времени и новых интересов, и к этому зуду примешивалась легкая боль в пищеводе, где бунтовала нуга. Вернулась ли Аннет? Впрочем, он не искал у нее помощи в подобных затруднениях. Когда она приступала к нему с расспросами о его первом браке, он всегда ее обрывал; она ничего не знала о его прошлом, кроме одного – что первая жена была большою страстью его жизни, тогда как второй брак был для него только сделкой. Она поэтому затаила обиду и при случае пользовалась ею очень расчетливо. Сомс прислушался. Шорох, смутный звук, выдающий присутствие женщины, доносился через дверь. Аннет дома. Он постучал.

– Кто там?

– Я, – отозвался Сомс.

Она переодевалась и была не совсем еще одета. Эта женщина имела право любоваться на себя в зеркале. Были великолепны ее руки, плечи, волосы, потемневшие с того времени, когда Сомс впервые познакомился с нею, и поворот шеи, и шелковое белье, и серо-голубые глаза под темными ресницами – право, в сорок лет она была так же красива, как в дни первой молодости. Прекрасное приобретение: превосходная хозяйка, разумная и достаточно нежная мать. Если б только она не обнажала так цинично сложившиеся между ними отношения! Питая к ней не больше нежности, чем она к нему, Сомс, как истый англичанин, возмущался, что жена не набрасывает на их союз хотя бы тончайшего покрова чувств. Как и большинство его соотечественников, он придерживался взгляда, что брак должен основываться на взаимной любви, а когда любовь иссякнет или когда станет очевидным, что ее никогда не было – так что брак уже явно зиждется не на любви, – тогда нужно гнать это сознание. Брак есть, а любви нет, но брак означает любовь, и надо как-то тянуться. Тогда все удовлетворены, и вы не погрязаете в цинизме, реализме и безнравственности, как французы. Мало того, это необходимо в интересах собственности. Сомс знал, что Аннет знает, что оба они знают, что любви между ними нет. И все-таки он требовал, чтобы она не признавала этого на словах, не подчеркивала бы своим поведением, и он никогда не мог понять, что она имеет в виду, обвиняя англичан в лицемерии. Он спросил:

– Кто приглашен к нам в Шелтер на эту неделю?

Аннет слегка провела по губам помадой – Сомс всегда предпочитал, чтобы она не красила губ.

– Твоя сестра Уинифрид, Кардиганы, – она взяла тонкий черный карандашик, – и Проспер Профон.

– Бельгиец? Зачем он тебе?

Аннет лениво повернула шею, подчернила ресницы на одном глазу и сказала:

– Он будет развлекать Уинифрид.

– Хотелось бы мне, чтобы кто-нибудь развлек Флер; она стала капризной.

– Капризной? – повторила Аннет. – Ты это в первый раз заметил, друг мой? Флер, как ты это называешь, капризна с самого рождения.

Неужели она никогда не избавится от своего картавого «р»? Он потрогал платье, которое она только что сняла, и спросил:

– Что ты делала это время?

Аннет посмотрела на его отражение в зеркале. Ее подкрашенные губы улыбались полурадостно, полунасмешливо.

– Жила в свое удовольствие, – сказала она.

– Угу! – угрюмо произнес Сомс. – Бантики?

Этим словом Сомс обозначал непостижимую для мужчины женскую беготню по магазинам.

– У Флер достаточно летних платьев?

– О моих ты не спрашиваешь.

– Тебе безразлично, спрашиваю я или нет.

– Совершенно верно. Так если тебе угодно знать, у Флер все готово, и у меня тоже, и стоило это неимоверно дорого!

– Гм! – сказал Сомс. – Что делает этот Профон в Англии?

Аннет подняла только что наведенные брови.

– Катается на яхте.

– Ах так! Он какой-то сонный.

– Да, иногда, – ответила Аннет, и на ее лице застыло спокойное удовлетворение. – Но иногда с ним очень весело.

– В нем чувствуется примесь черной крови.

Аннет томно потянулась.

– Черной? – переспросила она. – Почему? Его мать была armеnienne.

– Может, поэтому, – проворчал Сомс, – он понимает что-нибудь в живописи?

– Он понимает во всем – светский человек.

– Ну, хорошо. Пригласи кого-нибудь для Флер. Надо ее развлечь. В субботу она едет к Вэлу Дарти и его жене; мне это не нравится.

– Почему?

Так как действительную причину нельзя было объяснить, не вдаваясь в семейную хронику, Сомс ответил просто:

– Пустая трата времени. Она и так отбилась от рук.

– Мне нравится маленькая миссис Вэл: она спокойная и умная.