Смерть всё меняет

DEATH TURNS THE TABLES

Copyright © The Estate of Clarice M. Carr, 1942

Published by arrangement with David Higham Associates Limited and The Van Lear Agency LLC

All rights reserved

© Е. А. Королева, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

Глава первая

– Господа присяжные, вы готовы огласить вердикт?

– Готовы.

– Виновен ли подсудимый Джон Эдвард Липиат в убийстве или невиновен?

– Виновен.

– Вы говорите «виновен», и ваш вердикт вынесен единогласно?

– Да. Однако, – прибавил старшина присяжных, торопливо сглотнув комок в горле, – мы настоятельно рекомендуем проявить снисхождение.

В зале суда началось оживление. До сих пор стояла гробовая тишина, наступившая после того, как все слабо ахнули, услышав вердикт; правда, просьба о снисхождении прозвучала слишком неубедительно и жалко, чтобы стать поводом для радости. Однако бедняга на скамье подсудимых, кажется, так не думал. Первый раз за все заседание у него на лице забрезжила надежда. Помертвелые от страха глаза устремились на присяжных, словно он ожидал, что они скажут что-нибудь еще.

Помощник секретаря выездной сессии суда сделал отметку о высказанной рекомендации и прокашлялся.

– Джон Эдвард Липиат, вы заявили о своей невиновности в убийстве и потребовали рассмотрения дела с участием присяжных. Жюри присяжных только что признало вас виновным. Хотите объяснить, почему не заслуживаете смертного приговора, как того требует закон?

Подсудимый недоуменно таращился в ответ, словно оглушенный. Он раскрыл рот, но снова закрыл, ничего не сказав.

Помощник секретаря ждал.

– Я поступил неправильно, – проговорил подсудимый смиренно. – Я знаю, что поступил неправильно.

А потом в его тусклом взгляде загорелся лихорадочный огонек.

– Но, сэр… – Он обратился к судье. – И вы тоже, сэр… – Он обратился к помощнику секретаря, который, выказывая то ли сдержанность, то ли смущение, отвел взгляд. – Я сделал это, потому что любил ее. Именно это я пытался вам объяснить. Когда я вернулся домой и понял, что тот парень побывал у нас, а она засмеялась и призналась во всем, я просто не смог этого перенести.

Он с трудом глотнул.

– Я ударил ее. Я знаю, что ударил ее. Но не знаю, что именно сделал. А потом она вдруг оказалась на полу, и чайник закипал на огне, как будто ничего не случилось. Но я не собирался ее убивать. Я любил ее.

Ни один мускул не дрогнул на лице судьи Айртона.

– Это все, что вы хотите сказать? – уточнил судья.

– Да, ваша честь.

Судья Айртон снял очки, медленно отцепив одну дужку от уха под париком с косичкой, и сложил их. Аккуратно поместил на стол перед собой. Затем он переплел свои короткие пухлые пальцы, не сводя бесстрастного, но устрашающего взгляда с подсудимого.

Судья был невысокий и скорее упитанный, чем толстый. Никто не догадывался, что под париком скрываются редеющие рыжеватые волосы, разделенные прямым пробором, что пальцы у него затекли до боли от бесконечной писанины, что в этой красной мантии с черной отделкой вдоль разрезов ему жарко и он устал под конец весенней сессии в Вестшире. Его секретарь подошел сбоку с квадратным куском черного шелка, символизировавшим черную шапку[1], и водрузил поверх парика судьи так, что один угол свесился на лоб. Капеллан встал по другую сторону от судьи.

Голос судьи Айртона звучал мягко, но отстраненно и обезличенно – голос самой смерти или рока.

– Джон Эдвард Липиат, – произнес он, – суд присяжных признал вас виновным в жестоком убийстве вашей жены. – Он медленно втянул воздух через ноздри. – В попытке оправдаться вы заявили, что не контролировали себя, находясь в состоянии аффекта, вызванного страстью. Это не наша компетенция. Закон признает аффект смягчающим обстоятельством только при определенных условиях, которые в вашем деле, по вашим собственным словам, отсутствовали. И я, в отличие от присяжных, не считаю просьбу защиты переквалифицировать ваше преступление в убийство по неосторожности сколь-нибудь обоснованной.

Он умолк, и наступила оглушительная тишина.

Защитник – мистер Фредерик Барлоу, королевский адвокат – сидел неподвижно, опустив голову, и бесцельно крутил карандаш. На скамьях для адвокатов у него за спиной один из его коллег, «шелковых мантий», поглядел на соседа и многозначительно развернул книзу большой палец.

– Факт в том, что вы, будучи в здравом уме и отдавая себе отчет в своих поступках, забили свою жену до смерти. Суд присяжных рекомендовал проявить снисхождение. Эта рекомендация будет рассмотрена в свой черед. Но я обязан предупредить, чтобы вы не ждали слишком многого.

Мне же остается лишь сообщить вам меру наказания, предписанную законом. А именно: отсюда вы будете доставлены туда, откуда прибыли, а оттуда – к месту казни, и будете повешены за шею, пока не умрете. И да смилуется Господь над вашей душой.

– Аминь, – подытожил капеллан.

Недоумение так и читалось в глазах подсудимого. Но внезапно он как будто пришел в исступление.

– Никакая это не правда, – заявил он. – Я никогда не желал ей зла! И не причинял! О господи, да я ни за что не причинил бы зла Полли.

Судья Айртон впился в него пристальным взглядом.

– Вы виновны, и вы это знаете, – произнес он без всякого выражения. – Уведите заключенного.

В задних рядах маленького, битком набитого зала суда поднялась, опережая других зрителей, девушка в светлом летнем платье и принялась пробираться к выходу. Ей казалось, она больше не в силах выносить сам запах этого места. Она спотыкалась о грубые башмаки и ощущала тяжелое дыхание зачарованных, но придавленных гнетущим чувством зрителей.

Ее спутник, коренастый молодой человек, одетый даже несколько щеголевато, сначала поглядел с недоумением, но затем последовал за ней. Под ее туфлей захрустел брошенный кем-то пустой пакетик из-под чипсов. Пока мисс Констанция Айртон добиралась до стеклянных дверей, ведущих в холл здания суда, на нее обрушился поток высказанных вполголоса комментариев.

– Ну, он прямо и не человек, а? – прошептал кто-то.

– Кто?

– Да судья.

– Этот-то? – переспросил с удовлетворением женский голос. – Этот-то знает, что почем, уж точно. Он их видит насквозь! И уж если виновен – только держись!

– Ну, – протянул первый голос, размышляя над сказанным и подводя итог разговору, – таким и должен быть законник.

Холл перед залом суда был запружен народом. Констанция Айртон прошла по короткому коридору и оказалась в маленьком саду, втиснутом между серой задней стеной сессионного суда и серой задней стеной церкви. Хотя был всего лишь конец апреля, облака над маленьким городом Юго-Западной Англии рдели от почти летнего тепла.

Констанция Айртон уселась на скамейку посреди садика рядом с обшарпанной и почерневшей каменной статуей законника в завитом парике. Констанции был всего двадцать один год. Хорошенькая блондинка со свежим цветом лица, она отдавала предпочтение весьма замысловатому стилю в макияже и прическах. Впрочем, тот же замысловатый стиль речи она позволяла себе только с лондонскими друзьями. Взгляд ее глаз – как ни странно, карих, под темными бровями, которые так выразительно смотрелись на фоне светлой кожи и волос, – блуждал по саду.

– Я часто играла здесь, – сказала она, – когда была маленькой.

Ее спутник пропустил эти слова мимо ушей.

– Так, значит, это и есть твой отец, – заметил он, кивнув на здание сессионного суда.

– Да.

– Что, крепкий орешек?

– Нет, ничего подобного, – возразила девушка довольно резко. – Просто… нет, на самом деле я не знаю, какой он! Никогда не знала.

– Раздражительный?

– Да, временами. Но я ни разу не видела, чтобы он по-настоящему вышел из себя. Сомневаюсь, что он вообще на это способен. Он не особенно разговорчив. И… послушай, Тони.

– Да?

– Мы совершили ошибку, – заявила Констанция, рисуя носком туфли круг на гравийной дорожке и внимательно изучая его. – Вряд ли мы вообще увидим его сегодня. Я забыла, что сегодня последний день выездной сессии. Тут будет еще полно всяких церемоний, мероприятий и прочего, потом он по традиции пропускает по стаканчику со своим секретарем, и… и… в любом случае, не получится. Лучше нам вернуться к гостям Джейн. А завтра мы можем поехать к нему в «Дюны».

Ее спутник чуть улыбнулся:

– Что, не горишь желанием держать ответ, дорогая?

Он протянул руку и пробежался пальцами по ее плечу. Молодой человек принадлежал к тому типу самоуверенных позеров, который прочно ассоциируется с югом Европы; мужчины такого рода, как однажды выразилась Джейн Теннант, вечно вызывают у женщины ощущение, что они дышат ей в затылок.

Если бы не его английское имя, Энтони Морелл, его можно было бы принять за итальянца. У него была смуглая кожа, крепкие белые зубы, живые глаза навыкате под кустистыми бровями и густые блестящие волосы. Он умел очаровательно улыбаться и обладал вальяжными манерами. А его умное, несколько дерзкое лицо свидетельствовало о волевом характере.

– Не горишь желанием держать перед ним ответ? – повторил он.

– Не в этом дело.

– Уверена, моя дорогая?

– Неужели ты не понимаешь? Просто сегодня его и так осаждают со всех сторон! А завтра он поедет в свой летний домик, который недавно купил на берегу залива Подкова. Там не будет никого, кроме женщины, которая у него «на хозяйстве». Разве это не лучший момент, чтобы поговорить?

– Я прихожу к мысли, – сказал мистер Морелл, – что ты меня не любишь.

Ее лицо зарделось.

– О, Тони, ты же знаешь, что это неправда!

Мистер Морелл взял ее руки в свои.

– А вот я люблю тебя, – произнес он. И было невозможно усомниться в искренности его жеста. Он едва сам не усмехнулся собственной серьезности. – Хочу целовать твои руки, твои глаза, твою шею и губы. Я готов упасть на колени перед тобой – здесь и сейчас.

– Тони, нет! Ради бога, не надо…

Констанция даже не думала, что способна испытывать такое жгучее смущение.

Где-нибудь в Лондоне, в Челси или Блумсбери, все это выглядело бы естественным. Здесь же, в маленьком саду позади здания сессионного суда, показалось бы почти нелепым. Как будто большая собака поставила лапы ей на плечи и принялась лизать лицо. Она любила Тони Морелла, однако смутно ощущала, что для всего есть свое время и место. И Морелл с его живой интуицией все понял. Он отодвинулся от нее, слегка улыбаясь:

– Снова эта твоя холодная сдержанность, дорогая?

– Неужели тебе кажется, что я такая уж холодная? Ничего подобного!

– А похоже, – отвечал ее спутник с комичной серьезностью. – Но мы все еще изменим. Просто пока я немного обижен, что ты не хочешь представить меня своему отцу.

– Это не так. Однако мне все-таки кажется… – она замялась, – что я обязана его как-то подготовить. На самом деле… – она снова замялась, – я некоторым образом дала понять одному моему другу, что ему придется… скажем так, донести эту новость до отца, понимаешь? Прежде чем мы явимся сами.

Брови мистера Морелла сошлись над переносицей.

– Вот как? Что за друг?

– Фред Барлоу.

Тони Морелл сунул руку в жилетный карман и выудил оттуда нечто вроде талисмана, замену счастливой монетки, который он привык подбрасывать и ловить в минуты размышлений. Это был патрон, револьверный патрон небольшого калибра. Морелл говорил, у него интересная история, хотя Констанция сомневалась, что у патрона, который даже не выстрелил, может быть интересная история. Морелл подбросил свой талисман и поймал, хлопнув по ладони. Снова подбросил и поймал.

– Барлоу, – повторил он, отводя взгляд в сторону. – Это не тот парень, который был в суде? Тот парень, который защищал человека, только что приговоренного твоим отцом к смерти? Тот парень, которого твой отец прочит тебе в мужья?

К своему изумлению, Констанция увидела, что его лицо внезапно побелело, как она понимала, от ревности. Она ощутила некоторое злорадство, но все же поспешила поправить его:

– Дорогой Тони, я уже в сотый раз говорю тебе, что это все ерунда! Я не дам за Фредди Барлоу и пары булавок, и он знает об этом. Мы ведь росли с ним вместе! Что же касается желаний папы…

– Да-да?

– Он хочет того, чего хочу я. По крайней мере, я на это надеюсь. – В карих глазах отразилась неуверенность. – Послушай, дорогой. Я написала Фреду записку. Обычно по окончании суда все адвокаты отправляются в комнату, наподобие клубной раздевалки, снимают там свои смешные воротники, моют руки и спорят. Но я попросила Фреда прийти сюда сразу, как только он освободится. Я написала, что хочу сообщить ему кое-что ужасно важное. – В ее голосе прозвучала тревога и мольба. – Тони, он уже идет! Будь с ним повежливее, ладно?

Тони Морелл еще раз подбросил свой талисман, поймал и убрал в карман. Он поглядел на гравийную дорожку, по которой в их сторону двигалась фигура в мантии и парике.

Фредерик Барлоу был долговязым и худым, язвительное выражение, не сходившее с его лица, словно говорило, что он давно наблюдает этот мир и видит все его недостатки. С возрастом – если ему, к примеру, не посчастливится подыскать себе хорошую жену – он обещал превратиться в сухого брюзгу в судейском кресле. Потому что в один прекрасный день ему предстояло дорасти до судейского кресла.

Его карьера знаменовала победу суровой муштры над природой. По природе он был человек беспечный – как раз от этого качества судейскому необходимо избавиться, и это без дураков. По природе он был романтичный – а это качество необходимо изжить еще быстрее, если только не использовать в речах, обращенных к присяжным. Он считался весьма деловым человеком, хотя дела ненавидел больше всего на свете. Королевский адвокат в тридцать три равнозначно маленькому чуду и, вероятно, оправдывает самодисциплину, превращенную в душевную власяницу.

Он неспешно вышагивал по дорожке, черная мантия нараспашку, большие пальцы засунуты в карманы жилета. Парик у него сидел почти на макушке, открывая волосы над ушами, что всегда ужасно смешило Констанцию. Глаза у Барлоу были по-кошачьи зеленые, всегда приводившие в смущение свидетелей. Он улыбался.

– Привет, старушка, – произнес он. – Я думал, ты гостишь у Джейн Теннант.

– Мы там и были, – ответила Констанция, слегка задыхаясь, – просто до Тонтона всего-то несколько миль, вот мы и подумали, не заскочить ли и… и посмотреть, как тут идут дела. Фред, это Тони Морелл.

Мистер Морелл повел себя безупречно. Он поднялся, улыбаясь самой обаятельной своей улыбкой, и пожал адвокату руку подчеркнуто сердечно. Однако Констанцию не покидала тревога.

– Слушай, Фред, мне жаль, что ты проиграл.

– Ничего. Превратности войны.

– Я хочу сказать, мне ужасно жаль этого беднягу Липиата. Мне едва дурно не стало, пока я смотрела там на него. Неужели его действительно…

– Повесят? – завершил Барлоу. – Нет. По крайней мере, я так не думаю.

– Но ведь приговор… Ты же слышал, что сказал папа!

Фредерик Барлоу присвистнул сквозь зубы, но на его лице не отразилось особого интереса. Потому что он рассматривал Тони Морелла.

– Моя милая Конни, – начал он, – просто твой отец именно так представляет себе игру в кошки-мышки. За торжество закона он не даст и ломаного гроша. Зато ему очень хочется восстановить абсолютную, непредвзятую справедливость – как он ее видит.

– Все-таки я не понимаю.

– Смотри, Липиат совершил убийство. Если я верно толкую ход мыслей твоего отца, он не считает, с учетом всех обстоятельств, что Липиата необходимо повесить. С другой стороны, он все же убил жену и заслуживает наказания. И потому твой многоуважаемый родитель оставит его вариться в собственном соку как можно дольше, в уверенности, что до встречи с петлей ему осталось несколько часов. Затем его честь судья Айртон официально примет рекомендацию о снисхождении, после чего министр внутренних дел изменит смертный приговор на пожизненное заключение. Вот и все дела.

Выразительное лицо Тони Морелла налилось краской.

– Это же просто инквизиция какая-то, вам так не кажется?

– Вероятно. Не знаю. Спросите лучше судью.

– Но разве у него есть на это право? – не отступал мистер Морелл.

– Юридически – да.

– А морально?

– Ах, морально! – воскликнул Барлоу, сухо улыбнувшись и махнув рукой.

Констанция ощутила, что этот разговор идет куда-то не в ту сторону, что тут имеются какие-то подводные течения, не до конца ей понятные. У нее возникло тягостное чувство, что Фред Барлоу уже подозревает, о чем она хочет говорить. И потому она взяла быка за рога.

– Рада это слышать. А то это было бы какое-то недоброе знамение, остался бы нехороший осадок, если бы что-то подобное произошло сегодня. Фред, я ужасно счастлива. Мы с Тони помолвлены.

На этот раз Барлоу запустил руки в карманы брюк. Кровь внезапно бросилась ему в лицо, и, кажется, ему было особенно неприятно это внешнее невольное проявление чувств. Он сгорбил плечи под черной мантией, уставился в землю и принялся раскачиваться на каблуках, словно размышляя о чем-то.

– Мои поздравления, – произнес он. – А старик в курсе?

– Нет. Мы приехали сегодня, чтобы сказать ему, но ты же знаешь, на что похож последний день выездной сессии. Вечером он поедет к себе на побережье, и мы увидимся с ним там. Но послушай, Фред. Ты ведь сегодня тоже поедешь в свой коттедж, правда?

– И ты хочешь, чтобы новость ему сообщил я. Так?

– Ну, просто намекни как-нибудь. Прошу тебя, Фред! Ты ведь сделаешь, да?

– Нет, – ответил Барлоу, еще немного подумав.

– Не скажешь? Но почему нет?

Барлоу широко улыбнулся. Взявшись за отвороты своей мантии, словно готовясь обратиться к коллегии присяжных, он склонил голову набок и заговорил мягким тоном.

– Почти двадцать лет, – начал он, – с тех пор, как ты еще училась ходить, а мне было лет двенадцать, я был у тебя на побегушках. Я делал за тебя арифметику и французский, когда тебе было лень делать самой. Каждый раз, когда ты влипала в неприятности, я все улаживал. Ты милая девчушка, Конни, и твое обаяние безгранично, но у тебя никогда не было чувства ответственности. Если уж ты собралась замуж, самое время развить его в себе. Нет. Уж эту грязную работенку тебе придется сделать самостоятельно. А теперь прошу меня извинить. Я должен вернуться к своему подзащитному.

Девушка пружиной вскочила со скамейки.

– Так тебе просто-напросто плевать, так? – выкрикнула она.

– Плевать?

– Вы с Джейн Теннант… – Она взяла себя в руки. Затем в ее голосе прозвучало пренебрежение. – Так ты тоже боишься его, как и все остальные!

Барлоу не ответил. Он отвесил Тони Мореллу что-то среднее между кивком и официальным поклоном. Развернувшись кругом, он пошел по дорожке обратно точно таким же неторопливым шагом. Мантия вздымалась волнами у него за спиной. Даже косичка его парика выглядела весьма красноречиво.

Мистер Морелл, который, кажется, мрачно клокотал от негодования по какому-то иному поводу, успокоился и улыбнулся Констанции.

– Пустяки, моя дорогая, – утешил он. – Это ведь действительно не его дело, правда? Я, между прочим, и сам могу его уладить. – Белые зубы блеснули.

– Но, Тони, в конце концов, у тебя ведь ужасно скверная репутация. Я имею в виду, в глазах других людей.

– Увы! – насмешливо отозвался мистер Морелл. Он сощурился. – А для тебя это имеет значение?

Страстное волнение в ее голосе удивило даже мистера Морелла.

– Да вот ни капельки! Я… меня это даже восхищает в тебе. И еще, Тони, я так сильно тебя люблю! Только… – Она снова замялась, щелкая застежкой своей сумочки. – Только что скажет мой отец?

Глава вторая

На следующий день после обеда судья Айртон сидел в гостиной своего летнего домика на побережье и играл в шахматы с доктором Гидеоном Феллом.

Летний дом был далеко не шикарный и выходил на далеко не шикарный участок пляжа. Друзья Горация Айртона, знавшие о его привередливости и едва ли не кошачьей любви к комфорту, удивились бы, обнаружив его на отдыхе в подобном месте. Господин судья ненавидел ходить пешком, в Лондоне или на выездных сессиях он не делал ни шагу туда, куда можно прикатить на лимузине. Он проживал все, что зарабатывал, – некоторые считали, даже сверх того. В его городской квартире на Саут-Одли-стрит, в его деревенском доме в Беркшире имелись самые роскошные ванные комнаты и самая замысловатая бытовая техника. Он не отказывал себе в изысканных кушаньях и напитках. Его большие сигары, его коньяк «Наполеон» (настоящий), его слабость к блюдам французской кухни были настолько хорошо известны, что непременно фигурировали в любой карикатуре на него.

Но при всем том судья Айртон, как и многие из нас, питал иллюзии о пользе для здоровья морского воздуха и жизни без излишеств.

Каждый год, обычно под конец весны или лета, его начинали одолевать смутные опасения насчет собственного здоровья. Эти опасения не имели под собой оснований. К примеру, желудок у него был луженый, как у страуса. Но у него вошло в привычку снимать коттедж на каком-нибудь более-менее удаленном от морских курортов берегу и проводить там несколько недель, а то и месяц.

Купаться он не ходил – никто до сих пор не удостаивался, надо полагать, чести лицезреть с благоговейным трепетом судью Айртона в купальном костюме. Как правило, он просто посиживал в шезлонге и осовело таращился в книжки своих любимых писателей восемнадцатого столетия. Изредка, в качестве огромной поблажки здоровью, он отправлялся на прогулку, неохотно бродил по пескам с сигарой в зубах и гримасой отвращения на лице.

«Дюны», его нынешний летний домик, был лучше большинства предыдущих. Судья зашел даже так далеко, что купил его, поскольку здесь имелась сносная ванная. Французские окна кирпичного, покрытого желтой штукатуркой дома выходили на море. В доме было две комнаты, разделенные коридором, а в дальней части – кухня и ванная. Перед домиком, за широкой полосой лужайки, где никакими силами невозможно было вырастить траву, вдоль берега моря тянулась асфальтовая дорога: на восток, к городку Тонишу, и на запад, к изгибу залива Подкова. На другой стороне дороги, за жиденькими спутанными зарослями чего-то, похожего на траву, пробившуюся сквозь водоросли, к морю спускался пляж с белым песком.

«Дюны» были единственным домом на полмили вокруг. Автобусы по дороге перед домом не ходили, хотя она и была в ведении муниципальных властей, которые даже удосужились установить фонари через каждые двести ярдов. В хорошую погоду, когда солнце играло на синевато-серой поверхности моря и охристом выступе мыса вдалеке, вид получался довольно приятный. Зато в пасмурные дни это продуваемое всеми ветрами место выглядело обезлюдевшим и нагоняло тоску.

Тот день, когда судья Айртон и доктор Фелл уселись за шахматы в гостиной «Дюн», выдался теплым, но несколько сырым.

– Ваш ход, – терпеливо проговорил судья Айртон.

– А? О, да-да! – отозвался доктор Фелл, спохватившись. Он сделал ход наобум, поскольку был поглощен их довольно жарким спором. – Чего я не понимаю, сэр, так именно этого. Зачем? Какое такое удовольствие вы получаете от своей игры в кошки-мышки? Вы же ненавязчиво дали мне понять, что в конечном счете молодого Липиата не повесят…

– Шах, – произнес судья Айртон, передвинув фигуру.

– А?

– Шах!

Надув щеки и шумно выдохнув, доктор Фелл собрался с мыслями и внимательно поглядел на доску сквозь пенсне на широкой черной ленте. Потом засопел, всколыхнув все свои двадцать стоунов[2] веса, и с подозрением уставился на противника. Его следующий ход был так же дерзок, как и выпяченная вперед нижняя губа.

– Хм, ха! – буркнул он себе под нос. – Однако вернемся к вопросу. Когда обвиняемому на скамье подсудимых ничего не грозит, вы внушаете ему обратное. Когда же его ждет суровый приговор, вы позволяете ему расслабиться. Помните дело Доббса, афериста с Леденхолл-стрит?

– Шах, – произнес судья Айртон, хватая с доски ферзя противника.

– О? Ну, тогда берегитесь! А если так?

– Шах.

– Архонты Афин! Но это же не…

– Да-да, – сказал оппонент. – Мат.

Он с угрюмым видом собрал фигуры и расставил их по местам для следующей партии. Только начать ее не предложил.

– Вы плохо играете в шахматы, – произнес он. – Не сосредотачиваетесь. Впрочем, ладно. Что вы там хотели узнать?

Если в зале суда он восседал в своем кресле, отрешенный от суеты, словно йог, то дома он вполне походил на обычного человека, хотя почему-то еще более неприступного. Однако, несмотря ни на что, судья был хорошим, радушным хозяином. Сейчас он сдвинулся на край пухлого мягкого кресла, чтобы доставать до пола короткими ножкам в широких брюках для гольфа, нелепо смотревшихся в сочетании с твидовой спортивной курткой.